Долина надежды

Карадоки протирают свои скрипки и смычки тряпицами, пропитанными медвежьим салом, и убирают их с глаз долой. Отец Кейтлин говорит:

– Два дня тому здесь проходил отряд плоскоголовых. Они обменяли соль на одеяла. У них большая скорбь. Многие их люди умерли. Мы подумали, что было сражение, но они сказали, что их забрали злые духи. Быть может, ты видел чоктавов?

Я качаю головой. Чоктавы. Они обвязывают головы своих детей, чтобы сделать их плоскими. Такие новости мне не нравятся. Они враги и должны находиться дальше к западу. Однако сейчас меня тревожат не они, а то непонятное, что идет сюда и чего я не понимаю. Я должен наблюдать и делать все, что в моих силах.

Но я мужчина, и мне нужна жена. Сюда я пришел как раз за нею, так что обо всем услышанном подумаю позже. И сейчас я говорю то, что им приятно слышать:

– По Большой тропе сюда идут бледнолицые и рабы с крытыми повозками и лошадьми. Думаю, им понадобятся плоты.

Я не называю их свиноедами, хотя именно такое прозвище дали бледнолицым и их черным рабам старейшины, – и даже старый сом. Это плохое прозвище. Чероки не едят домашнюю свинину и мясо диких кабанов. Это нечистая еда, наподобие сов и лис.

– По Большой тропе? Немного найдется охотников, которые рискнут пойти по Большой тропе об эту пору. Слишком опасно.

– Да.

На Большой тропе полно поваленных деревьев. Это чикотавы подготовили ловушку. Но она не сработает… не могу сказать почему. И вновь меня охватывает тревога, но сейчас я думаю о других вещах, и она отступает.

– Они попросят вас построить для них плот. Я пойду с ними. Им нужен проводник, а я знаю реку. В зависимости от того, как далеко они направляются, я могу отсутствовать долгое время, – добавляю я, внимательно глядя на Кейтлин.

Кейтлин поднимает на меня глаза и закусывает губу, но потом быстро опускает голову, глядя на свое шитье. Вскоре она говорит:

– Ты ведь останешься на ужин, Гидеон? – И, не дожидаясь моего ответа, откладывает шитье и уходит в дом. Я слышу, как она возится у очага.

– Мне нужна Кейтлин, – говорю я. Старый Карадок смотрит на меня, разинув рот от удивления. – Я хочу взять ее в жены.

– Мою Кейтлин? – Он хмурится. – Нет!

– Кейтлин, – повторяю я, затем вынимаю кошель с монетами и протягиваю ему. Вес кошеля изумляет его. Развязав тесемки, он вынимает оттуда желтую монету, самую большую из всех. И теперь, вместо того чтобы с удивлением посмотреть на меня, он уставился на монету.

– Дублон! – вытянув шею, чтобы получше разглядеть, восклицает его брат. Он хватает кошель, и оттуда высыпается пригоршня монет. Он с жадностью принимается собирать их.

А потом старый Карадок гневно смотрит на меня. Я чувствую, что он готов убить меня, чтобы оставить монеты себе и не отдавать дочь.

– Ты не можешь купить христианку! Особенно Кейтлин!

«Бледнолицые считают, что за деньги можно купить все», – презрительно думаю я и говорю:

– Я не хочу покупать ее. Я даю тебе эти монеты, которые ты ценишь, потому что я ценю ее.

Старый Карадок побаивается меня и моих связей с духами и молчит, задумавшись о том, что следует сказать в ответ. Я знаю, что желание убить меня покинуло его и он не хочет оскорбить моих чувств. Для слишком многих племен бледнолицые являются врагами, которые захватывают их земли, и потому индейцы считают, что их следует брать в плен, чтобы получить за них выкуп или же передать женщинам, чтобы те пытали их, а затем убили. Старый Карадок и его братья считают, что другие индейцы не нападают на их пост, потому что считают меня их другом.

Хотя все Карадоки жадные и всегда хотят заполучить еще больше монет, не думаю, что другие племена нападут на них, потому что многие люди из нашего и других племен приносят сюда зерно, чтобы смолоть его в муку жерновами, которые вращает водяное колесо. Я заметил, что, в отличие от некоторых белых торговцев, Карадоки стараются вести дела честно, отдавая им без обмана меры смолотой муки и соли, и не оставляют себе тайком некоторую часть, как и не обманывают тех, кто приносит им меха и шкуры.

Они говорят, что повинуются повелениям своего бога, который дарует им жизнь. Они больше не должны совершать плохих поступков, должны отдавать правильную меру и не должны притворяться, будто меха испорчены или истончились, если это не так. Они повинуются законам своего бога и ведут дела честно. Это и защищает их от кровной мести за злодеяния, совершенные ими в прежние времена, когда они были глупыми молодыми людьми. Они говорят, что их утонувшие братья забыли этот обет; они обманом выманили у нескольких индейских охотников груз буйволовых шкур, чем навлекли на себя несчастье, и потому вскоре утонули вместе со своими семьями. Старый Карадок и двое его последних братьев верят, что тоже умрут, если нарушат свою клятву.

– Со мной Кейтлин будет в безопасности, – говорю я, зная, что он будет бояться за дочь, если разлучится с нею. – Мы будем жить ниже по течению реки в племени моей матери, в нашем поселении за Лягушачьей горой. Моя бабушка согласна, а остальное племя в конце концов смирилось с тем, что таково мое желание.

Я не упоминаю о том, что все они предпочли бы, чтобы я выбрал себе в жены девушку из нашего племени. Дитя принадлежит племени его матери, и ее брат, а не отец, отвечает за то, чтобы научить мальчика тому, что он должен знать. Моя мать происходит из рода Волка, защитника людей; но мои сыновья и дочери не будут принадлежать ни одному племени, а брата у Кейтлин нет. Тем не менее я научу их всему, чему только смогу, и, быть может, мой старый дядя, брат моей матери, сделает для моих сыновей все остальное.

Старый Карадок пробует монету на зуб, но я знаю, что сейчас он думает вовсе не о монетах. Он кривится в гримасе, чтобы показать, будто размышляет.

– Хм. Поселенцы идут в самую глушь, с каждым месяцем их становится все больше, они ищут землю и тащат с собой женщин и детей. Мы с ребятами подумываем открыть новую факторию ниже по реке, не доходя того места, где она впадает в Тинасси. Тогда мы заполучим и те плоты, что идут по реке Талекво. И нам требуется партнер, потому что мы втроем нужны здесь. Кейтлин помогает мне еще с тех пор, когда она была совсем маленькой, и она разбирается в том, как нужно управлять факторией. Кроме того, нам нужно место с ровным берегом, достаточно глубоким для пристани… – Он задумчиво потирает подбородок и искоса поглядывает на меня. – А что, если ты построишь дом на реке, а не в своем поселении? Мы недавно видели одно местечко, как раз подходящее для торгового поста, на большой излучине реки. Там есть отмель, которая годится для высадки.

Я киваю. Карадок имеет в виду место, где река расширяется и течет к закатному солнцу, в Края Сумерек. И он прав, думаю я, ведь сейчас по реке сплавляется много плотов, плоскодонок и торговцев. Бледнолицые понемногу осознают опасность мелководья в Пасти и учатся избегать его, чтобы не утонуть, по крайней мере.

– Ремонт и починка, – говорит Карадок, угадав ход моих мыслей. – Можно даже поставить кузницу. Говорят, там, в горах, есть железо. А поселенцам нужны кастрюли, подковы, молотки и гвозди, бочарные обручи и тому подобное. Взамен они предложат шкуры и поташ. Как только ты построишь причал, мы снабдим тебя всем остальным. А еще ты сможешь обменивать товары на оленьи шкуры и мех бобра. Там неподалеку есть солевые лизунцы, которые привлекают животных, и ты можешь отправлять нам соль. – Он потирает руки. – А тащить сюда плоты с солью и шкурами можно будет на мулах, шестами тут не обойдешься. Кроме того, ты можешь соорудить там мельницу, наподобие нашей. Людям нужно же где-то молоть муку. – И Карадок смотрит на меня в ожидании ответа.

Я отвечаю, что он прав и что я построю хижину там, где он хочет.

Он кивает, кряхтит и неохотно произносит:

– Я разрешу тебе сделать ей предложение, но только если вас поженит приходской священник, чтобы все было как полагается. Безо всяких языческих обрядов. Мы богобоязненные люди, Гидеон.

У старого Карадока есть потрепанная Библия. Кейтлин однажды вынесла ее мне, чтобы показать, где записаны имена ее предков, отца, дядьев и теток. Она показала мне свое имя, дату рождения и имя своей матери, которую тоже звали Кейтлин. Карадоки удивились, когда я прочел записи не хуже самой Кейтлин, но и обрадовались тому, что я умею читать. Я рассказал им, что у моего отца, охотника с рыжими волосами, тоже была Библия. Он научил меня читать, перед тем как уйти. Моя мать говорила, что в книге содержится другая сила и что я должен овладеть ею.

Я киваю. Под «приходским священником» Карадок имеет в виду Джона Баптиста, шамана бледнолицых, который тоже пользуется этой книгой. Он построил себе дом из веток и шкур на острове ниже по течению, где некогда жили строители холмов. Это священное место; там проходили встречи и советы племен и никогда, даже во время войны, никого не убили. Там обитают духи предков, и потому никто не тревожит Джона Баптиста. Лицо у него заросло волосами, как у бизона, он иногда впадает в транс, и у него бывают видения. Случается, что он наведывается к Карадокам выпить с ними огненной воды, после чего братья достают скрипки и они вместе начинают петь свои священные песни. У него тоже есть Библия, и Карадоки уверяют, что он может сделать мужчину и женщину мужем и женой, хотя я в это не верю. На это способны только сами мужчина и женщина, которые хотят этого. А еще он проводит церемонию окунания людей в реку, словно собирается утопить их – хотя и не топит. Это похоже на исцеление водой от болезней. Бледнолицые говорят, что так они выказывают уважение своему богу. Кейтлин тоже окунали в воду. Она хотела, чтобы и я совершил этот обряд, но я лишь рассмеялся и отказался.

– Решено! – говорит старый Карадок и по-дружески хлопает меня по спине. – Можешь сделать ей предложение сегодня вечером.

Кейтлин говорит, что ужин готов и мы можем приступать к трапезе. Рыба разложена по бело-голубым тарелкам, на которых нарисована ива. Она добавила перечную траву с огорода позади хижины, где у них имеется небольшой домик, в котором она на холоде хранит свои сыры и масло. На столе также стоит глиняный горшочек со сбитым ею маслом и лежат ломти хлеба, который так любят бледнолицые, из сладкого маиса с белой мукой, большой ценностью для них, вместо сладких каштанов или бобов. Это необычный хлеб, очень мягкий, хлеб женщины, а не воина. Но он действительно очень вкусный, особенно с маслом и приготовленными особым способом ягодами боярышника, которые Кейтлин называет «вареньем».

Кейтлин перевязала волосы лентой, которую никогда не носила раньше.

После того как мы поели, братья вышли на крыльцо, прихватив с собой кувшин с виски. Я остаюсь внутри и выпиваю ковшик родниковой воды, а Кейтлин тем временем моет деревянный поднос и чистит тарелки золой и речным песком.


– Идем, – говорю я, когда она заканчивает, – прогуляемся немного.

Кейтлин берет шаль и набрасывает ее себе на плечи. Мы идем от хижины к мельнице и садимся на берегу. Смеркается, вокруг нас крошечными искорками света порхают светлячки, и мы смотрим, как вращается мельничное колесо, и слушаем песню, которую поет вода. Я говорю ей, что просил ее отца позволить ей стать моей женой, и рассказываю о том, каким был его ответ.

– Ой, Гидеон! – восклицает она. Несмотря на темноту, я вижу, как на лице ее проступает удивление, а глаза расширяются. – Выйти за тебя замуж! – Но потом она улыбается, словно ничего не может с собой поделать. – Но, Гидеон, сначала ты должен спросить меня, а хочу ли я этого. Девушка, которая проходила здесь в минувшем году с мужем и ребенком, рассказывала мне, как это делается. Когда мужчина хочет жениться на девушке, он делает ей предложение и говорит много ласковых слов. Ухаживает за нею. А потом они женятся с венчанием и цветами и принимают брачные обеты.

Девушке с мужем и ребенком очень повезло, что она встретила Кейтлин. В том отряде, с которым она шла, других женщин не было. В нашем племени незамужние девушки всегда держатся вместе, они подруги. Но других девушек, кроме Кейтлин, здесь нет, и у нее нет подруг, и моя бабушка говорит, что ей, наверное, очень одиноко от этого. Кейтлин была счастлива тому, что у нее появилась знакомая. А потом разразилась буря и мужчинам пришлось чинить плоты, прежде чем они смогли продолжить путь. Несколько дней обе девушки сидели у костра, смеясь и перешептываясь, и Кейтлин баюкала малыша, пока его мать болтала без умолку, словно никак не могла наговориться. Вскоре погода наладилась, и обе девушки расплакались, когда плот уносил новую подругу и ее ребенка прочь.

Кейтлин приглаживает волосы и отворачивается, словно в темноте происходит что-то очень интересное. Она ждет. Я улыбаюсь про себя и тоже жду. Наконец Кейтлин вздыхает.

– Ну, придумай же и скажи хоть что-нибудь, Гидеон! А то мне уже начинает казаться, что тебе нужен лишь деловой партнер. К тому же это наверняка отцовская идея! Например, – говорит она, – молодой человек может сказать, что девушке очень идет лента в волосах. Или что у нее красивая улыбка… или легкая рука в выпечке хлеба… или… или что она поет, как ангел. Гидеон!

И тогда я говорю. Я говорю ей о том, что знаю: все это правда, но не только.

– Твоя душа навсегда вошла в мою душу, – говорю я. – Мы будем вместе всю нашу жизнь, мы будем укрывать друг друга в дождь и согревать друг друга в холод, мы будем делить на двоих одно одеяло, одну жизнь и одно сердце, и мне не нужна никакая другая женщина.

– Ой! – У Кейтлин перехватывает дыхание. Затем она поворачивается и кладет мне руку на грудь. – Ой, Гидеон! Да, да, я выйду за тебя замуж! – Ее прикосновение обжигает меня, как огнем.

На следующий день я ухожу рано утром, сказав Кейтлин, что вернусь за нею, когда построю дом, в котором ее отец хочет открыть факторию. Кейтлин отвечает, что она счастлива, и всхлипывает при этом. Она хочет, чтобы я поспешил и ушел поскорее, хотя мы расстаемся надолго. Я буду очень спешить.





Глава восемнадцатая

Еще одно предложение руки и сердца




Анри взял на себя обязанности лазутчика и двигался впереди обоза, взбираясь на холмы по обеим сторонам реки в надежде увидеть колечко дыма или иной признак фактории, но разглядеть что-либо за деревьями было невозможно. Им то и дело попадались поваленные деревья, лежавшие поперек тропы, и Анри опасался, что это дело рук индейцев, которые хотели замедлить их продвижение, чтобы напасть из засады. При этом каждый раз им приходилось останавливаться и ждать, пока мужчины распилят ствол и освободят путь. И все это время три женщины, вооружившись, охраняли их и четверых детей. Хотя индейцев они не видели, их присутствие вполне ощущалось, ибо ветер временами приносил с собой жутковатые завывания или пение. Но звуки эти походили на эхо, и определить, с какой стороны или с какого расстояния они доносятся, не представлялось возможным.

Жаркая погода принесла с собой комаров и мошек, тучами вьющихся над солончаками вдоль берега реки, что лишь добавило путникам мучений. Люди стали раздраженными и нетерпеливыми. Во время сборов София распорядилась загрузить в фургоны все, до чего только смогла дотянуться. Но при этом она настаивала, что взяла с собой лишь предметы первой необходимости, поскольку ее будущий дом, дескать, еще не меблирован. Поэтому они везли сундук Софии, корзинки для шитья, письменные принадлежности, посуду, маслобойку, несколько горшков и кастрюль, огромный медный таз для варки варенья и заварочный чайник. Кроме того, в фургонах находились ночные горшки, постельное белье, пяльцы, несколько фонарей и остатки свечного запаса Анны де Болден. А ведь был еще и небольшой сундучок с бумагами Томаса, плуг, коллекция всевозможных инструментов со сломанными ручками, все боеприпасы из комнаты надсмотрщиков и два мешка семян табака.

Когда Анри вздумал подшутить над ней и заявил, что ее повесят, как последнюю воровку, София с жаром возразила, что оставила свои драгоценности, которые стоили немалых денег, в качестве платы за то, что она забрала с собой, да и, кроме того, еще целый месяц некому будет заявить о пропаже. Или воспользоваться всеми этими вещами, даже если бы они остались на месте. Рабы разбежались, Анна умерла, и она сомневалась, что какая-либо женщина окажется в положении настолько отчаянном, чтобы согласиться выйти замуж за Томаса. А сам он, не имея супруги, в силу собственной лени и неопрятности едва ли заметит отсутствие домашней утвари, например горшков, постельного белья, маслобойки или таза для варки варенья. Впрочем, София вынуждена была признать, что недостача инструментов, оружия, фургонов и лошадей не пройдет мимо его внимания. Вне всякого сомнения, обнаружит он и пропажу сундучка с документами, включая купчую крепость Графтонов. Но ее драгоценности стоят куда больше того, что она забрала с собой. Взять, к примеру, хотя бы ее жемчуга…

Анри пренебрежительно фыркнул и заявил, что ее доводы не имеют никакого смысла, поскольку дом сгорел, а вместе с ним пропали и ее драгоценности.

София быстро сменила тактику.

– В таком случае совесть моя чиста. Не окажись я настолько предусмотрительной, чтобы взять с собой все эти вещи, они бы сгорели тоже и не достались бы никому. Именно так и подумают люди, когда увидят, что от дома остались одни головешки, они сочтут, что все имущество погибло в огне. А мне оно пригодится, – беззаботно продолжила София. – Дамы в Вильямсбурге были совершенно уверены в том, что мистер Баркер и не подумал обставить дом. Так что я все хорошо спланировала и действовала из лучших побуждений, когда заплатила за все.

Вскоре тропа стала практически непроезжей и фургоны, переваливаясь на ухабах, поползли по ней с черепашьей скоростью. Анри потребовал бросить крытые повозки, но София отказалась наотрез, в чем ее поддержали Руфус и негры, куда более осведомленные в вопросах выживания. Они клятвенно уверяли, что им понадобятся плуг, пилы, топоры и другие сельскохозяйственные орудия, даже если София так не считает. Саския решительно заявила, что ни за что не расстанется со стегаными одеялами, кастрюлями и тарелками, а София поддакнула, что они не могут бросить мушкеты, порох и пули. В конце концов споры прискучили Анри. Едва ли дорога могла стать хуже, а их продвижение по ней – еще медленнее.

Но именно так и случилось. Один из мулов умер, и с подковой или без нее, но им пришлось впрячь лошадь Софии в повозку. Гунтер к этому времени пребывал в настолько подавленном расположении духа, что и не подумал кусаться или оказывать иное сопротивление. Ребра выпирали у него из-под кожи, а сил лягаться уже просто не было. Коровы тоже исхудали до крайности и молока больше не давали. Путникам приходилось останавливаться везде, где имелся хотя бы намек на пастбище, и отпускать животных пощипать то, что им удавалось найти. У одной из крытых повозок сломалось колесо, и у них ушла масса времени на то, чтобы сначала разгрузить, а потом, после нескольких неудачных попыток, починить его и вновь нагрузить фургон. Переправляясь через ручей, Сет приметил каймановую черепаху и поймал ее, а Саския сварила из нее жиденький суп с мясом. Затем Тьерри обнаружил несколько грибов и заявил, что это лисички. Из них и опоссума, пойманного в силки Анри, он приготовил рагу, и все, за исключением Малинды, были настолько голодны, что съели его без остатка. Малинда же сморщила носик и отрицательно покачала головой, отказываясь прикоснуться к блюду. В результате все, кроме девчушки, получили на свою голову серьезное отравление.

Малинда была предоставлена самой себе и лишь посасывала палец, пока они не оправились. Она оказалась настолько тихим и серьезным ребенком, что остальные иногда попросту забывали о ее существовании. С тех пор как умерла ее мать, малышка не вымолвила ни слова и лишь молча шагала вместе с остальными, выказывая куда большую выносливость, чем можно было ожидать от такого маленького ребенка. София соорудила для девочки тюфяк, чтобы та могла спать рядом с нею, и, просыпаясь ночью, часто замечала, что, хотя Малинда и лежала тихо, глаза девочки были широко раскрыты. Джек проникся к Малинде несомненной симпатией и развлекал ее тем, что скакал, прыгал и строил забавные рожицы, пытаясь заставить ее улыбнуться. Он показал ей, как запускать гальку блинчиком по воде, и вытащил малышку из воды, когда та случайно сорвалась с берега. Малинда по-прежнему оставалась серьезной и молчаливой, но теперь она следила за каждым шагом Джека и старалась держаться поближе к нему.

Однажды Джек забрел в лес и пропал. Им пришлось удерживать Тоби чуть ли не силой, чтобы он не отправился на поиски брата, а Руфус не находил себе места от беспокойства. Они обыскали окрестности и выкрикивали его имя: «Джек! Джек! Джек!» – до тех пор, пока оно не вернулось к ним эхом. Малинда молча глотала слезы и вздрагивала всем тельцем от отчаяния. Тьерри потребовал, чтобы они продолжили путь, оставив Руфуса и Тоби продолжать поиски. София вытащила пистолет и заявила, что они не двинутся с места, пока не отыщут Джека. А немного погодя из леса вышел и сам Джек. Выглядел мальчик растерянным и ошеломленным, сбивчиво рассказывая о белой лани, которая подошла к нему и принялась столь забавно скакать вокруг, что он последовал за нею в лес и забрел очень далеко, где наткнулся на поляну, на которой бил родник с очень вкусной водой. Он напился, а когда поднял голову, то обнаружил, что лань исчезла.

Джек не мог объяснить, каким образом ему удалось отыскать обратную дорогу. София припомнила, как в Вильямсбурге слышала историю об одной девочке-англичанке, Вирджинии Дэйр, которая исчезла, обратившись в белую лань. Саския и Венера переглянулись и забормотали что-то насчет духов.

Тьерри с укоризной заметил, что, если бы ему вовремя рассказали о косуле, он мог бы подстрелить ее и тогда у них была бы оленина на ужин. Съестных припасов у Лавинии и Уильяма не обнаружилось, за исключением бочонка муки грубого помола, зараженной долгоносиком, но у нее оказался затхлый привкус, да и лепешки из-за насекомых получились несъедобными. А Малинда стала лишним ртом, который нужно было кормить.

Когда Анри и Тьерри не пререкались друг с другом, первый изо всех сил пытался развеселить и приободрить друга, вслух размышляя о том, как они прибудут в «Лесную чащу» и как долго смогут наслаждаться гостеприимством Софии, прежде чем оседлают новых лошадей, запасутся провиантом и отправятся в Луизиану. Тогда у них будет много еды.

Слушая их разговоры, София решила прибегнуть к озорству и принялась расписывать вслух, какие обеды она для них будет готовить до отъезда, смакуя малейшие подробности.

Они умолкали, когда она начинала описывать жареного каплуна, баранью ногу с зеленым горошком, шпигованного фазана, жареную оленину, фрикасе из утки, говядину со специями, лобстеров, а также пироги с черносливом, соусы из сливок и бренди, тающие во рту кондитерские изделия и пудинги. Говоря откровенно, она попросту выдумывала блюда, которых никогда не готовила. Ее поварские таланты, обретенные под чутким руководством миссис Беттс, были основательными, но довольно устаревшими, однако воспеваемая ею ода еде заставляла французов умолкнуть.

Слушая ее и глотая слюнки, Тьерри и Анри тем не менее сочли ее слова лишним доказательством тому, что английская знать напрочь лишена гордости и чувства собственного достоинства. Французы были шокированы тем, что высокорожденная девушка была вынуждена свести близкое знакомство со столь приземленными вещами, как приготовление пищи, ведь для этого на свете существовали повара и кухарки. Они закатывали глаза и пренебрежительно отмахивались от объяснений Софии, что поколение ее крестной матери полагало подобные навыки жизненно необходимыми. Ни одной француженке знатного происхождения, к какому бы поколению она ни принадлежала, и в голову бы не пришло заглянуть на кухню.

Но не слушать они не могли, и София надеялась, что голод и жадность не позволят двум мужчинам бросить ее раньше, чем их отряд достигнет места назначения.

Вконец изголодавшийся Анри ловил каждое слово, когда София описывала пиршество чревоугодия, выспрашивал подробности, облизывал губы, издавал страстные стоны и бормотал: «Ах, Софи!». Тьерри однажды даже обронил, что Анри ведет себя, как влюбленный мужчина. Анри парировал, что он всего лишь голоден и что София – самая неприятная и властная особа, каких он только встречал, настолько грубая, что он даже не видит в ней женщину.

Однако с тех самых пор как София повадилась купаться по вечерам, разум Анри вступил в противоборство с его же чреслами. Он оказался бессилен прекратить за ней слежку и не обращать внимания на прилив желания. Анри продолжал подсматривать за нею, несмотря на то что уговаривал себя отказаться от подобных чувств и напоминал себе о том, что она последняя женщина в мире, на которой он по собственной воле остановил бы свой выбор. Она вовсе не была милой и податливой, как подобает женщине, и в ней не было ничего, что он привык видеть во француженках. Она выказывала истинно мужскую решительность в намерении добраться до своей собственности, была о себе слишком высокого мнения и имела дурную привычку распоряжаться остальными, словно они были ее крепостными. И единственная причина, по которой она волновала его сейчас, заключалась в том, что у него слишком давно не было женщины. Пойти на подобный риск в Вильямсбурге он не отважился.

Его физическое влечение к Софии, сколь бы иррациональным оно ни было, оставалось неудовлетворенным и со временем превратилось в наваждение. Всякий раз, когда она направлялась к реке, чтобы выбрать себе место для купания, Анри тайком крался за нею. Он остро ощущал ее присутствие, стоило ей оказаться поблизости, в воде или на берегу. Это возбуждало его, заставляя забыть о ее растрепанных волосах или порванном платье.

И еще он не мог не отдать должное ее мужеству. София никогда не жаловалась на голод, стертые в кровь ноги или укусы насекомых. Невзирая на все трудности, она упорно двигалась вперед, теперь уже пешком, подобно всем остальным. Она не позволила Тьерри пустить ее коня на мясо, пригрозив застрелить любого, кто осмелится поднять на него руку.

А вот Тьерри, Руфус, его сыновья и негры жаловались на все подряд. Видит бог, у них было достаточно поводов для жалоб. Они захватили с собой копченые окорока из коптильни Томаса, но в их нынешнем состоянии те стали несъедобными и жесткими, как подошва. София и Саския уверяли, что, для того чтобы приготовить их, требовались варочный котел и большая плита с постоянным огнем в придачу, да и только после нескольких дней замачивания. В отчаянии Анри предложил соорудить походную плиту, но обе женщины усомнились в том, что окорока удастся сделать удобоваримыми без вымачивания и соответствующей обработки, в противном случае их придется выбросить. Заодно и время будет потрачено зря. А они не могли и далее затягивать прибытие на торговый пост. Не имея надлежащего пастбища, их домашний скот и так превратился в кожу да кости на одном только выпасе вдоль тропы. Несмотря на то что их окружали леса, дичи им попадалось на удивление мало, а после катастрофического эксперимента Тьерри с грибами они перестали собирать растения, которые могли – или не могли – оказаться съедобными.