Долина надежды

– Надо оставить его ненадолго. Несколько месяцев. Почти до конца зимы, но не совсем.

Женщина тупо смотрела на Зейдию.

– Зима…

– Разве что вы вообще не собираетесь есть до лета. – Зейдия начала терять терпение.

А потом, к удивлению Зейдии, женщина встала на ноги, словно пробуждаясь ото сна. Она покрутила головой, глядя на то, что находилось прямо перед нею, вместо того чтобы отсутствующим взором уставиться куда-то вдаль. Выпрямившись во весь рост, она принялась раздавать указания своим людям, словно привыкла повелевать ими.

София же прикидывала, сколько ртов им придется кормить и, самое главное, чем.

– Свинью надо пустить на окорока, Анри. Я останусь здесь и займусь этим с Зейдией. Она говорит, что знает, как это делается. И грудинку я тоже приготовлю. Кейтлин говорила мне, что свиней надо резать только в прохладную погоду. В противном случае мухи откладывают личинки в мясе, поэтому мы не можем ждать. Здесь есть соль и древесная зола. Зейдия, набери золы из очага. Я разведу костер и вскипячу рассол. Большой котел у нас есть. Пока он будет охлаждаться, ты, Анри, принеси мне ветки дерева гикори. Тьерри, поезжайте обратно и попросите Кейтлин дать мне мешковины, чтобы завернуть в нее мясо, пока оно замачивается в рассоле. А потом мы подвесим его в коптильне.

– Будет исполнено, мой генерал! – пробормотал Тьерри.

– Анри, тебе придется разведать самый удобный подъем сюда от причала Гидеона, чтобы сразу после того, как плоты причалят к берегу, мужчины смогли пригнать фургоны.

«У нас есть коровы, – подумала София, – и куры, а у Кейтлин с Гидеоном есть кукурузная мука и сушеные овощи, но хватит ли этого, чтобы продержаться до лета, когда наступит пора сбора урожая?»

София вновь окинула взглядом убогий огородик, худосочных кур и содрогнулась. Меж яблочных деревьев затрепетал призрак Лавинии. «Уходи», – мысленно попросила его София и вспомнила, как говорила Гидеону, что в привидений она не верит.

Неделей позже вверх по склону, переваливаясь на ухабах, поднялись крытые повозки. В воздухе уже ощущалось первое дыхание осени. Зейдия развела огонь в коптильне и теперь выжидала, когда жар станет достаточно устойчивым, чтобы можно было подвесить засоленное мясо. Засучив рукава, за работу с лихорадочной спешкой взялись все, даже Тьерри. Мистер Баркер оставил после себя кое-какие английские инструменты. «Что ж, по крайней мере, хотя бы часть папиных денег не пропала даром», – подумала София. Вооружившись ими и теми орудиями, которые София прихватила у Томаса, мужчины принялись валить деревья и обрубать с бревен сучья. Сет, Нотт и Мешак обтесывали их, чтобы построить амбар и новые хижины. Гидеон и отец Кейтлин знали толк в строительстве домов и потому вырубали в бревнах пазы и скрепляли их воедино. Отец Кейтлин показал Тоби, Джеку и Кулли, как вырезать и обтесывать дранку из расколотых досок кедра. У мальчишек моментально образовались на ладонях мозоли, и они хотели было бросить это занятие, но отец Кейтлин пообещал надрать им уши, если они хотя бы еще раз заикнутся об этом. Малинде велели носить воду из ручья и смешивать глину со щепками и маленькими веточками, дабы потом замазывать ею щели между бревнами. Все работали от рассвета до заката, пока не становилось слишком темно, чтобы можно было разглядеть что-либо.

София, стремясь удержать при себе Сета, Нотта и Мешака и надеясь, что они и дальше будут трудиться на плантации, велела им разметить свои участки, чтобы она могла выписать им дарственные. Они прекрасно понимали, что Анри подобные вещи ничуть не интересуют и что он предоставил заниматься этим Софии. Сет, Нотт и Мешак, не теряя времени, приступили к размежеванию своих участков для разбивки усадеб у реки, до сих пор с трудом веря в то, что у них появятся собственные фермы и хижины.

– Если кто-нибудь явится сюда и скажет, что это не мое и что я опять должен стать рабом, то я убью его, – заявил Мешак.

– Аминь, – заключил Сет, забивая разграничительные колышки в землю. – Аминь.

– Пожалуй, я прихвачу себе еще немножко, – ухмыльнулся Нотт и перенес свои колышки подальше, насколько у него хватило смелости.

Руфус выбрал себе участок чуть в стороне ото всех, в дальнем конце долины, расположенном к югу, у подножия горы Лягушонок, рассудив, что чем дальше он окажется от мисс Графтон, теперь миссис де Марешаль, то тем меньше вероятность, что она будет возражать против того, что он захватил так много земли. Он думал о своих мальчиках, о том, что он оставит им после себя и с чем они войдут в жизнь, и потому застолбил участок, площадь которого заметно превышала размеры тех, что выбрали себе Сет, Нотт и Мешак. Впрочем, последние лишь выразительно присвистнули при виде подобной наглости.

– Но он же белый, – с презрением бросил Сет, – и потому может брать себе столько, сколько захочет.

Руфус услышал его слова и внезапно испугался, подумав, что жадность может погубить все его стремления обеспечить мальчикам достойную жизнь. Ему отчаянно хотелось обзавестись своей землей, но София была хозяйкой плантации, и, хотя она и сказала, что они могут взять себе столько земли, сколько захотят, он все еще оставался в ее власти. Руфус не доверял благородным господам, ведь ничто не мешало ей передумать и отобрать все обратно. София пообещала выписать для них настоящие дарственные грамоты на землю после того, как они покажут ей свои участки и вместе с нею обойдут их. А потом она составит карту, на которой эти границы будут отмечены. И даже если она не станет возражать против размеров его участка, этому вполне может воспротивиться Анри. Руфус долго раздумывал над этим. Он мог разметить и меньший участок – он помнил все раздоры по поводу земли с братом Молли и до сих пор не зализал полученные тогда раны. Но на нижних склонах горы Лягушонок бил ручей, вода в котором имела привкус железа. Он был уверен, что в том месте найдутся залежи железной руды. А он был кузнецом. И ему очень хотелось присвоить себе весь склон.

Днем, обтесывая бревна, Руфус боролся в душе со своими желаниями, взвешивая вероятный риск и допуская, что София, возможно, откажет ему. По ночам же он лежал без сна, терзаясь мыслью о том, что такой отличный кусок земли может достаться ему, а может и уплыть из рук.

В конце концов Руфус решил, что скромность – лучшая тактика при общении с благородными господами. Он отправился к Софии, которая голыми руками месила глину для замазки щелей. Руфус пояснил ей, что разметил свой участок и готов отвести туда Софию хоть сейчас, если у нее найдется минутка свободного времени. Признаться, он боится, что мог присвоить себе слишком много, и сожалеет, если поддался жадности, но ему приходится думать только о своих мальчиках… При этом он так яростно и подобострастно теребил свой чуб, что едва не выдрал его с корнем.

София выпрямилась, оторвавшись от своего занятия, усталая и перепачканная глиной. Она ничуть не походила на хозяйку плантации, но заверила его, что он волен взять столько земли, сколько сумеет обработать, потому что земля была единственным, чем она могла расплатиться с ним и мальчиками за то, что они останутся и будут работать на нее. Откровенно говоря, Софию совершенно не интересовало, сколько отмерил себе Руфус. Земли по-прежнему было слишком много, чтобы обработать ее всю. Его задача – вбить колышки по меже своего участка, а уж она выпишет ему дарственную, на которой будет обозначена его земля. Руфус с облегчением вздохнул и рассыпался перед нею в благодарностях. В тот же вечер он передвинул колышки еще дальше по склону Лягушонка, намного выше ручья с железной водой.

Анри, правда, вовсе не горел желанием расставаться с такими большими земельными наделами, но София заявила ему, что чем раньше все обзаведутся собственными участками, тем будет лучше. Это удержит их на месте и не даст уйти. Воспользовавшись документами из сундучка Томаса в качестве образца, она выписала дарственные грамоты на земельные наделы, приложив к каждой примерный план участка. Это означало, что бывшим рабам отныне требуются и фамилии. София спросила у них, не хотят ли они обзавестись королевскими, как Сет и Венера, и после недолгой дискуссии Нотт и Саския, решившие жить вместе, согласились на фамилию Стюарт, а Мешак выбрал себе фамилию Тюдор. Итак, Анри и София подписали дарственные грамоты на землю Мешаку Тюдору, Венере и Сету Ганновер, а также Саскии и Нотту Стюарт.

Принимая свою грамоту, Мешак широко улыбнулся.

Венера и Сет с гордостью взяли в руки свои документы, и Венера тут же заговорила о постройке хижины.

– Что ж, думаю, мы с тобой все равно что женаты, Саския, – сказал Нотт. – Что скажешь? По-твоему, Саския Стюарт – нормально звучит? Лично мне, например, нравится.

– Хм, посмотрим, – отозвалась Саския, поправляя волосы. – Гляди, не потеряй бумагу.

Дарственную грамоту, подписанную Анри и Софией де Марешаль и запечатанную оттиском перстня Анри на свечном воске, Руфус держал в руках с таким благоговением, словно ему вручили ключи от рая. Невероятно, но земля, ручей и все прочее отныне принадлежали ему взамен на обязательство отработать некоторое количество дней в году на полях де Марешалей.

После того как София закончила составлять дарственные, Анри, прежде чем подписывать их, сообщил, сколько именно дней и в каком месяце они должны будут отработать. Вести переговоры с Анри оказалось куда труднее, чем с Софией, но в конце концов Руфус был согласен на любые условия, лишь бы обзавестись собственным участком. Он не верил своему счастью. До сих пор ему не особенно везло в жизни, а теперь он стал владельцем фермы, которая была больше той, что некогда принадлежала ему и Молли в Саффолке. После этого он при первой же возможности отправлялся на свой край долины и мерил его шагами, прикидывая, где будет стоять дом, а где лучше разместить сарай. Он обещал Молли фруктовый сад… По ночам ему снилась собственная усадьба, в которой, не исключено, появится и кузница, как у его отца.

Они отчаянно нуждались в том, чтобы обеспечить себе крышу над головой до наступления зимы, и новые землевладельцы торопились начать строительство на собственных участках, но Анри и Гидеон предложили, чтобы они вместе сооружали друг для друга дома по очереди. Только отец Кейтлин и Гидеон имели необходимый в этом деле опыт. Анри сложил соломинки в шляпу и вручил ее Малинде, а Мешак, Руфус, Нотт и Сет стали тянуть жребий, чтобы определить, кто получит дом первым. Победителем вышел Руфус. За ним шел Мешак, потом Сет, а потом Нотт. София вытянула самую короткую соломинку, из чего следовало, что чинить «Лесную чащу» предстояло в последнюю очередь.

С утра до вечера раздавались стук топоров и треск падающих деревьев. Они вытесали длинные перекладины, чтобы оградить ими загон для скота вокруг полуразрушенного амбара. Затем наступил черед досок, и отец Кейтлин лишь сокрушенно качал головой, поскольку времени для того, чтобы высушить их, у них не было, но амбар удалось починить довольно быстро, так что обрушение ему теперь не грозило. София, Кейтлин, Венера, Саския и Зейдия помогали обрубать ветки с поваленных стволов, а когда бревна с вырубленными пазами соединялись одно с другим, смешивали глину с веточками и мелкими камешками, замазывая ею щели между ними. От влажного раствора руки у женщин покраснели, а кожа саднила. Кейтлин и София раздались в талии и приличия ради носили фартуки поверх корсажей, которые уже не застегивались. Собственная округлость вызывала у Кейтлин нервический смех.

Октябрь сменился ноябрем. Они продолжали валить деревья, и на участках, выбранных для себя Руфусом, Ноттом, Сетом и Мешаком, одна за другой вставали хижины на две комнаты. В каждой был большой, обложенный камнем очаг, дымовая труба и крыша, крытая дранкой и скрепленная сосновой смолой. Последними были подведены под крышу четыре недостроенные комнаты первого дома. Ладони мальчишек загрубели от натертых мозолей и были полны заноз, ведь им пришлось заготовить очень много дранки, которую прибивали деревянными колышками, поскольку гвоздей у них не было.

Новые хижины в долине стояли пустыми. Чтобы сэкономить дрова и скудные съестные припасы, они продолжали жить в тесноте «Лесной чащи», ожидая прихода весны.

Софии казалось, что призрак Лавинии витает вокруг нее. «Уходи!» – твердила она ему и продолжала работать с мрачной решимостью.

Долина пестрела разноцветьем красок опадающих листьев на фоне ярко-голубого неба, но они замечали лишь то, что каждое новое утро было холоднее и темнее предыдущего. А еще их постоянно мучил голод. Гидеон показал на склон горы над плоским камнем, выточенным в форме человеческого профиля, и сказал, что там, в пещерах, зимуют медведи. Однажды Тьерри подстрелил молодого самца, карабкающегося в одну из них. Медвежьего мяса хватило на несколько дней, а женщины втирали медвежий жир в свои натруженные руки. Тьерри предпочитал охоту строительству, к которому относился как к черной, крестьянской работе, и уходил все дальше и дальше в долину в поисках пропитания. Гидеон показал ему, как ставить силки на кроликов и голубей, потому что крупная дичь исчезла.

В сумерках, когда продолжать суматошное строительство становилось невозможно, Кейтлин уводила женщин и Малинду собирать съедобные каштаны, виноград и спелую хурму, оранжевые плоды которой были едва видны в сгущающейся темноте. Подобные походы становились все непродолжительнее, поскольку холод и темнота наступали стремительно. Из хурмы они делали пудинг, а виноград варили с сорго, а потом консервировали. Коптящиеся окорока они рассчитывали приберечь для самых голодных дней января и февраля, когда, как предупредил их Гидеон, есть будет почти нечего.

Когда детям дозволялось отложить в сторону инструменты и дранку, им приходилось собирать дрова для очага. Они жаловались на боль и ссадины, голод и холод, и по ночам, сидя у огня, Саския доставала иголку из корзинки со швейными принадлежностями и вытаскивала занозы из их ладоней. Нотт и Сет щеголяли в сапогах надсмотрщика, а босоногий Мешак умудрился скроить для себя и троих мальчишек некое подобие обуви из кусков коры и оленьих кишок. Затем он соорудил нечто подобное и для Руфуса, чья обувь состояла из дырявых подошв, привязанных к ступням.

Теперь, когда хижины были построены, София распределила между ними захваченные у Томаса трофеи, чтобы в каждом домовладении было хотя бы немного утвари: по нескольку кастрюль и сковородок, оловянных либо фарфоровых тарелок. Заварочный чайник она оставила себе.


Кейтлин настояла на том, чтобы Гидеон принес ей сушеных овощей, фруктов и кукурузную муку, из которых она варила рагу с теми редкими бéлками, что удавалось подстрелить Тьерри, но с таким количеством голодных ртов рагу выходило очень уж жидким. А потом мяса не стало вовсе, потому что Тьерри свалился с очередным приступом лихорадки. Он лежал, сотрясаемый сильной дрожью, у очага, завернувшись в старый плащ Анри, и целые две недели не ходил на охоту. К тому времени как он оправился настолько, что смог подняться на ноги, дичь исчезла.

Наступило Рождество, и обильный снегопад загнал их под крышу. Запас свечей иссяк, и теперь комната освещалась лишь сосновыми лучинами, которые стреляли искрами, да пламенем костра. Они старались не выходить за пределы круга света. Отец Кейтлин достал свою скрипку, и они с Кейтлин пели дуэтом «Возрадуйтесь, пастыри» и «Вести ангельской внемли». София последовала их примеру, затянув мелодию «Держу в руке я кабанью голову, украшенную лавром и розмарином», которую ее отец пел в Оксфорде, а Руфус с мальчиками попытались припомнить слова «Рождественского гимна вишневого дерева». Анри пребывал в унынии, вспоминая обильные рождественские ужины после вечерней мессы.

Они были настолько голодны, что решили отведать на Рождество копченой свинины еще до того, как окорок был готов. Он оказался жестким, имел странный привкус, и после него их стошнило. К концу января они доели последние запасы кукурузной и каштановой муки вместе с виноградом в сорго. Они забили и разделали самую старую лошадь, но в ней остались лишь кожа да кости. Саския сварила из них суп, но вкус он имел отвратительный.

К ним вновь пришел голод.





Глава двадцать вторая

Голодная зима





Февраль 1756 года


Съестные припасы иссякли окончательно, и тогда наступили настоящие холода, которые пробирали их до костей, поскольку они исхудали до крайности. Дрова приходилось рубить постоянно, что отнимало у них последние крохи сил. У Кейтлин еды тоже не осталось. Гидеон привык к голодным зимам, но не оставлял попыток раздобыть какой-нибудь мелкой дичины, и время от времени ему удавалось наловить рыбы для беременной жены. Кейтлин не позволила ему оставить ее одну и подняться вверх по реке к ее дядьям за съестными припасами. Небо стало серым, начались снегопады, время от времени ударяли морозы, потом случалась оттепель и вновь шел снег.

Когда же он прекратился и зимний пейзаж осветили лучи тусклого солнца, Тьерри взял короткоствольное ружье с раструбом и поднялся верхом по склону горы до ее плоской вершины, где осенью ему удалось подстрелить свиноматку. Если бы здесь прошли звери, то они оставили бы следы на снегу. Он сгорбился, холод пробирал его до костей, до самых дальних уголков души, а постоянный голод доводил до безумия. Тьерри сильно ослабел, а внезапные приступы лихорадки, которые периодически случались с ним, отзывались тянущей болью в суставах. Он всем сердцем ненавидел эту проклятую глушь и понимал, что даже столь жалкое существование не продлится долго, если он не найдет какую-либо дичь, которую можно подстрелить и съесть. Он отправился на охоту в надежде обнаружить несколько белок, дикую индейку или опоссума, словом, кого угодно, но, как уже случалось много раз, не нашел ничего: вся дичь исчезла бесследно. И сейчас он медленно ехал к плоской скале, все-таки надеясь, что там окажется еще одна дикая свинья. Но когда он поднялся на вершину, никакой свиньи там не было; со всех сторон простирался унылый зимний пейзаж, бесконечная череда гор, покрытых черными голыми деревьями и тянущихся на восток, на сколько хватало глаз. Его вдруг охватило непреодолимое желание пустить коня вскачь и нахлестывать его, пока он не уберется отсюда. Вот только мчаться ему было некуда.

Отпустив поводья и позволив некормленому коню самому выбирать дорогу, Тьерри стал бездумно спускаться в соседнюю к востоку долину, пока лошадь под ним не начала спотыкаться на каждом шагу. Тьерри спешился и пошел рядом, ведя коня в поводу. Он слишком устал, чтобы думать о том, куда он направляется и зачем. Его подгонял инстинкт, требовавший уйти отсюда как можно дальше. Дичи не было. Он будет идти, пока хватит сил, а потом ляжет и закроет глаза.

Спустившись в соседнюю долину, он дошел до небольшой рощицы, через которую протекал не до конца замерзший ручей, и тут его лошадь отказалась идти дальше. Полдень едва миновал, но солнце уже клонилось к горизонту, и задул резкий, порывистый ветер. Тьерри привязал лошадь, чтобы дать ей напиться, и присел на корточки, опершись спиной о каштан. Пожалуй, ему не следовало брать с собой мушкетон, поскольку это было их самое пристрелянное оружие. Оно могло пригодиться остальным. Если только они все не умрут раньше, чем вернется дичь. Глаза у него начали закрываться. Ему было холодно, а когда наступит ночь, станет еще холоднее. Он надеялся заснуть, чтобы уже никогда не проснуться. Дикие звери или стервятники обнаружат его вместе с конем. У него не осталось сил сопротивляться судьбе. Он завидовал своему брату. Франсуа повезло: он умер, не испытывая мук страшного, неутолимого голода.

Глаза у него закрылись, и вдруг он расслышал далекий шуршащий звук, похожий на шепот или шорох сухих листьев. Звук то становился громче, то затихал. Он был ритмичным, как шум моря, и неожиданно умиротворяющим. А ведь на много миль вокруг не было никакого моря; он больше никогда не увидит его – так же, как и Францию. В бреду ему показалось, будто он слышит поступь самой Смерти. Пожалуй, нужно помолиться перед тем, как он умрет. Его нельзя было назвать верующим, но ведь он оставался французом и католиком.

Тьерри увидел лицо матери, склонившейся над ним: вот она учит его пользоваться четками, которые заказал для сына кардинал, – маленькие, как раз для детской руки. Пять их декад обозначали маленькие коралловые бусины, разделенные позолоченными бусинами побольше, с золотым филигранным крестом. Там, где сходились лучи креста, под хрустальным камешком на слоновой кости был вырезан крошечный образ распятого Христа. Три года спустя ему пришлось отдать их Франсуа, после того как отец подарил ему новые четки, из янтаря с серебром, какие должны быть у большого мальчика, как сказал ему кардинал, но былого очарования от крошечной картины под хрустальным камешком он уже не испытывал.

И теперь, когда он, запинаясь, начал читать «Аве Мария», с трудом припоминая слова, перед его мысленным взором встали именно те самые, первые, четки с картинкой под горным хрусталиком. Подул ветер, и шум усилился, стал громче.

– Радуйся, Мария, благодати полная, – продолжал Тьерри, возвысив голос, потому что шум раздражал его. Лошадь заржала. – Господь с тобою… – Он попытался заткнуть уши. Что бы это ни было, его уже ничего не волновало. – Славься, Царица, матерь милосердия; жизнь, отрада наша и надежда, славься. К тебе…

Лошадь заржала снова и рванула поводья с такой силой, какой Тьерри даже не ожидал от нее, и слова окончательно вылетели у него из головы. Он с трудом поднялся на ноги, прервав молитву на середине. Отвязав лошадь, он принялся снимать уздечку. Может, это был страх, оттого что она почуяла кугуара. Он предоставит лошади шанс, пусть бредет куда глаза глядят, пока не свалится или пока ее не задерет кугуар. Ему было уже все равно. В ушах у него вновь зазвучал морской прибой.

Не успел он толком отвязать уздечку, как лошадь рванулась и понеслась в ту сторону, откуда исходил шум. Поскольку уздечка была снята лишь наполовину, лошадь поволокла Тьерри за собой. Вломившись в лес, она тряхнула головой, освобождаясь, и оставила Тьерри с уздечкой в руках. Он несколько раз моргнул, прогоняя пелену с глаз. Дьявол, должно быть, решил окончательно добить его галлюцинациями.

Перед ним, словно в неудачной, грубой шутке, раскинулась огромная просека. Когда-то она являла собой кукурузное поле, но сейчас на ветру шуршали лишь мертвые кукурузные стебли, похожие на высохшие призраки. Почти еда. Она дразнила и манила его. Быть может, именно так и выглядит ад. Протянув руку, он сломал один из стеблей и принялся разглядывать его. Ветер шевелил высохшую метелку. Пальцы его, хотя и потерявшие чувствительность от холода, нащупали что-то твердое. Это оказался толстый кукурузный початок. Тьерри тупо уставился на него, спрашивая себя, а не найдется ли на поле еще один. Он сломал второй стебель, а за ним и третий. У каждого обнаружилась сухая метелка. И кукурузный початок. Он крепко зажмурился, чтобы прогнать видение, ему хотелось вернуться к успокаивающему образу матери, подсвеченному теплым блеском огня в очаге… Но когда Тьерри открыл глаза, то оказалось, что он по-прежнему сжимает высохший стебель кукурузы и его руку оттягивает приятная тяжесть початка.

Оглядевшись по сторонам, Тьерри сделал шаг вперед, потом еще один и принялся жадно ломать стебли. Повсюду, куда ни глянь, виднелись высохшие кукурузные початки. В конце концов он сообразил, что урожай так и остался неубранным. Поле протянулось далеко вперед, высохшие стебли шуршали и раскачивались под ветром, и Тьерри понял, что именно этот шорох он и принял за морской прибой. Он переходил от одного стебля к другому и везде обнаруживал твердые початки. Его окружало целое море кукурузы.

Позади него лошадь с шумом набросилась на початки. Тьерри позволил ей съесть несколько штук, потом оттащил в сторону, чтобы у нее не начались колики, оттого что голодный желудок наполнился слишком быстро. Он едва сдерживался, чтобы самому не вонзить зубы в сухой початок, но, даже пребывая в тисках сосущего и неутолимого голода, он отдавал себе отчет в том, что сначала его нужно замочить и приготовить и только потом можно будет съесть. Он выламывал один початок за другим, распихивая их по карманам и за пазуху, чтобы увезти с собой, после чего взобрался на коня. Завтра они придут сюда с повозками и соберут весь урожай.

Он направил упирающегося коня в ту сторону, откуда они приехали. Обернувшись, он окинул последним потрясенным взглядом поле, чтобы убедиться, что оно никуда не исчезло; нет, он не выдумал его, да и сухие початки, царапающие ему кожу и сложенные за пазухой, отчего рубашка у него раздулась и он с трудом поднялся в седло, были вполне реальными.

И вдруг он замер. На дальнем конце поля ему почудилось какое-то движение – он разглядел чей-то темный силуэт на фоне снега. В нем мгновенно проснулся охотничий инстинкт. Кто это: индейцы или кугуар? Если так, ему придется спешиться и стрелять, поскольку усталая лошадь не сможет ускакать ни от кугуара, ни даже от индейцев. Но, вслепую нашаривая мушкетон, Тьерри заметил, что силуэт не идет по полю к нему, а медленно движется в другую сторону. За одним темным силуэтом показались другие. Он прищурился. Дикие кабаны! Они ели кукурузу! Приоткрыв от удивления рот, он застыл на месте, ошеломленный увиденным, слишком усталый, замерзший, истерзанный муками голода и потрясенный неожиданной находкой, чтобы поверить в то, будто свиньи были столь же реальны, как и кукуруза у него за пазухой. Он настолько ослаб, что не смог бы застрелить свинью и привезти обратно в поселение, но завтра или послезавтра они с Анри непременно вернутся сюда вместе с повозкой.

Они были спасены.

Тьерри закричал, а потом истерически захохотал во весь голос.

– Sanglier![19] – выкрикивал он сквозь слезы. – Кукуруза! Еда! Еда! О Господи, еда! – По лицу его ручьем текли слезы. Эмоции захлестнули его, и, не в силах более стоять, он повалился на колени. – Но как? – Он вдруг сообразил, что ему явилось чудо и явил его Бог, в которого он не верил. Он шептал молитву по четкам, и Дева Мария услышала его и ниспослала ему свинью и кукурузу. Милосердие, причем столь внезапное и неожиданное! – Святая Матерь Божья, непорочная Дева… Царица Небесная. Спасительница милосердная, – плакал он. А затем, запрокинув лицо к небу, дико выкрикнул: – Аве Мария! Аве Мария!

– Аве Мария, – ответило ему горное эхо. – Аве… ве… ве… рия… рия… рия… – И замерло вдали.

Наконец Тьерри нашел в себе силы подняться на ноги. Сев на лошадь, он медленно направил ее вверх по склону, предоставив самой выбирать усталый ритм движения. На вершине он развернул коня и оглянулся на кукурузное поле. Ему не хотелось расставаться с ним, пусть даже только до завтрашнего дня. Затем он устремил взгляд на запад, где горизонт уже не был серым, а искрился великолепными лучами заката – красными, золотистыми, розовыми и оранжевыми, ослепительно яркими, какими часто бывают зимние заходы солнца. И перед его глазами на мгновение предстал образ Девы Марии, окутанной языками закатного пламени. Вот она подняла руку в благословении и растаяла.

Тьерри протер глаза. Неужели ему действительно явилась Богородица? Он уже не сомневался в том, что это она привела его на кукурузное поле. Он смотрел, как яркие краски зимнего заката меркнут в сгущающихся сумерках. Перекрестившись, он принес торжественный обет. Когда-нибудь он вернется сюда, в долину с кукурузным полем и дикими кабанами, и приведет с собой священника, прихватив какую-нибудь святую реликвию или что-либо ценное. Он выстроит часовню в честь Девы Марии в благодарность за их чудесное спасение. И посвятит этой цели всю оставшуюся жизнь.





Глава двадцать третья

Роды