Долина надежды

Микеле проворчал что-то насчет женской хитрости и добавил, что Стефано был прав, доверяя мне.

– И что же произошло потом? Разве вам не было страшно? – спросила София.

– Мы ушли. Разумеется, мне было страшно до ужаса. У пропасти мы остановились и уронили порванную сандалию на камень. Другую Микеле швырнул вниз, но так, чтобы ее было видно сверху. Затем он оторвал несколько клочков ткани от моей юбки и тоже бросил их на край пропасти.

«Идемте, – сказал он. – Уже темно, но мы, крестьяне, не ездим в изысканных экипажах, а потому можем пройти по этой тропе с завязанными глазами. Она крутая и узкая, однако мне известен каждый ее изгиб и поворот».

Микеле пошел первым, чтобы я могла положить руку ему на плечо и идти следом. Тропа и впрямь оказалась крутой, и я была рада тому, что на ногах у меня крепкая крестьянская обувка. И хотя я несколько раз споткнулась и поскользнулась, Микеле поддерживал меня, и еще до рассвета мы благополучно спустились к самому подножию горы. Микеле негромко свистнул, и к нам подъехала телега, запряженная осликом, которой управлял его сын. Он помог мне забраться в нее и посвятил в дальнейшие планы. Тем же утром я должна была отплыть из Палермо в Неаполь на рыбацкой лодке.

«В Палермо мне нужно…» – завела я разговор, чтобы узнать о том, что делать по прибытии в Палермо.

«Нет, леди, – перебил он меня, – к тюрьме вы даже не подойдете. Мой господин строго-настрого запретил это».

«Но я могу подкупить тюремщиков, чтобы они дали мне поговорить с ним несколько минут».

«Нет, леди, вы не сделаете этого, иначе вас тоже арестуют».

Я понурилась и, не сдержавшись, расплакалась.

Неделей позже я оказалась в Неаполе, ожидая корабль, который отвезет меня в Америку, к кузену Стефано в Луизиане. Чтобы заплатить за проезд, я продала свое самое дешевое колечко, а остальные спрятала вместе со статуэтками, чтобы меня не ограбили. В ожидании отплытия я переходила из одной церкви в другую, прячась в тени, чтобы вздремнуть, или же ненадолго засыпала прямо во время мессы, стоя на коленях. Дважды ко мне подходили ризничие, но я притворялась крестьянкой и отвечала, что по совету священника возношу непрерывные молитвы за здоровье своего мужа, который слег с изнуряющей болезнью. Пиастры я тратила на хлеб и фрукты, молясь про себя, чтобы отец поверил, будто я сорвалась в пропасть.

Наконец наступил день отплытия, и нас, толпу пассажиров, загнали, словно стадо баранов, на борт корабля. Мне отчаянно хотелось поскорее покинуть Сицилию, и я сказала себе, что должна вытерпеть все невзгоды. При этом я тщательно оберегала свои статуэтки. Даже пребывая на последних месяцах беременности, я, будучи одинокой женщиной, стала объектом нежелательного интереса некоторых пассажиров мужского пола, пока наконец какой-то добрый пожилой человек вместе со своей супругой не взяли меня под свое крыло.

Вскоре между нами завязался разговор и мы подружились, что хоть немного облегчило мне ужасные неудобства и тяготы долгого пути. Я узнала, что их зовут Тамаш и Мария Моргадес, что они испанские Gitanos, которых преследуют власти за их обычай скитаться по стране. Gitanos обвиняли в кражах и подстрекательствах к мятежу, и был издан эдикт, запрещавший им заключать браки между собою, что было у них в обычае, и бродяжничать. Тамаш и его жена были двоюродными братом и сестрой. Их арестовали по дороге из Севильи в Мадрид и поместили в лагерь, где заставляли работать на полях благородных господ, дурно обращались с ними и избивали. И хотя эдикт был отменен, собственный опыт подсказал им, что отныне Испания стала небезопасной для Gitanos, и потому они отправились искать счастья в Америку. Корабль направлялся в Новый Орлеан, но конечным пунктом их путешествия была Вирджиния, где, как они слышали, любят и разводят лошадей. Хотя, по их словам, от Нового Орлеана до Вирджинии было далеко, они привыкли к странствиям, посему расстояние их не пугало.

Я решила, что могу довериться этим людям, да и в любом случае мы уже давно находились в открытом море. Я поведала им свою историю. Они сказали, что я должна поехать с ними, но я настояла на том, что сначала обращусь к кузену в Новом Орлеане. А потом как-то ночью у меня начались схватки, и на следующий день родилась Стефания. Мария помогала мне при родах, и, хотя они были ужасными, каким-то чудом все закончилось хорошо.

Когда мы прибыли в Новый Орлеан, я достала грязный клочок бумаги, который Стефано, подкупив стражников, передал Микеле, и отправилась на поиски дома кузена. Вскоре я уже с удивлением рассматривала большой дом с балконом, но, когда на мой стук дверь отворил слуга, я узнала, что кузен Стефано недавно умер во время одной из эпидемий, которые довольно часто случались в городе. Раб-дворецкий сообщил мне, что дом и все люди кузена будут проданы, если только новый владелец не захочет оставить их себе. Я ответила, что надеюсь на то, что именно так все и произойдет и что новые владельцы окажутся добрыми людьми. Бедный раб боялся, что его разлучат с женой, исполнявшей обязанности кухарки, и детьми, которые прислуживали в столовой и работали на конюшне.

Я в отчаянии вернулась к Тамашу и Марии, и они уговорили меня отправиться вместе с ними. Я боялась оставаться одна и решила присоединиться к Моргадесам, не представляя, как можно поступить иначе. Они отказались даже думать о том, чтобы добраться из Нового Орлеана до Вильямсбурга по морю. Их тошнило от океанских странствий, и они заявили мне, что, будучи Gitanos, привыкли невозбранно странствовать по суше и жить на вольном воздухе, как делали это в Испании, зарабатывая себе на жизнь цирковыми выступлениями и торговлей лошадьми. Они навели справки и узнали дорогу, по которой предстояло идти, чтобы добраться до Вирджинии. Дорога эта, как выяснилось, вела вверх по рекам Миссисипи и Тинасси, до самого места нашего назначения.

Вернувшись в дом кузена, я сообщила дворецкому, что отправляюсь в Вильямсбург в Вирджинии в компании нескольких друзей и что мы поедем по суше. Я отдала ему все испанские песо, оставшиеся после продажи кольца, и сказала, что еще до отплытия из Италии меня разлучили с моим супругом, Стефано Альбанизи. Я рассчитывала, что именно в доме кузена он и станет меня искать. Он должен был прибыть за мной в Америку. Это было все, что я смогла придумать. – Розалия вздохнула. – Тогда я не представляла, насколько обширны эти дикие просторы.

– Как я вас понимаю, – согласилась София, вспоминая собственное путешествие.

– Я продала еще одно кольцо и настояла на том, чтобы Тамаш взял деньги, ведь мы со Стефанией не желали становиться обузой для пожилой четы.

Тамаш был музыкантом и мог заставить сердце петь от радости или плакать от горя. Изящная и грациозная Мария надевала свои яркие разноцветные юбки и многочисленные браслеты и выступала вперед, стуча кастаньетами, сделанными из каштанового дерева, чтобы исполнить танец. Поначалу она двигалась медленно, словно змея, раскрывающая свои кольца, пока не начинала притопывать ногами и стучать кастаньетами все чаще и чаще, и тогда мир вокруг сосредоточивался на этой женщине-вихре, полной силы и чувств. Думать о чем-либо ином, пока Мария танцевала, было невозможно. Тамаш часто откладывал скрипку в сторону и начинал хлопать в ладоши в такт ее притопам. Наблюдать за ними было необычайно интересно и волнительно, а после выступления и сама Мария, и ее аудитория чувствовали себя опустошенными.

Оба получали удовольствие от своей музыки, танцев и денег, которые зарабатывали, но я обнаружила, что денег – испанских песо – у Тамаша намного больше, чем может быть у человека, путешествующего в столь жалких условиях под палубой, как случилось с нами во время плавания на корабле из Неаполя.

Тамаш купил небольшой экипаж, который мы все вместе расписали яркими красками, выкрасив колеса в красный цвет, и приобрел нескольких лошадей и пару мулов. Он довольно потирал руки и хвастался, что провернул удачную сделку с ирландцем, который и продал их ему. Мария рассмеялась и заявила, что никто не разбирается в лошадях лучше Тамаша.

Итак, мы двинулись в путь. Я наблюдала, как танцует Мария, и думала о том, что и сама хотела бы танцевать так же. В конце концов Мария заявила, что становится старой для подобных экзерсисов, что дыхание у нее сбивается очень быстро и что она с радостью возьмется обучить меня, если я того хочу. Все оказалось куда труднее, нежели я ожидала, и мои первые успехи были весьма скромными. Своим чувственным танцем Мария могла заворожить двадцать или даже тридцать человек, восторженно наблюдавших за нею, а обо мне она говорила, что я танцую, как женщина, которая озабочена тем, что надо накормить ребенка.

«Страсть, – вновь и вновь повторяла Мария, – должна идти от сердца, от души, от любви, от ненависти и даже ужаса. Она должна быть не слабой и хнычущей, а раскаленной добела и яростной». Мария научила меня двигаться в такт стуку кастаньет, держать голову высоко поднятой, решительно и целенаправленно перебирать ногами и ставить их так, словно забиваешь ими гвозди. «Танцуй так, как будто вгоняешь в землю дьявола и всех его присных», – приговаривала она. Мало-помалу у меня начало получаться и я стала смелее. Я практиковалась без конца, а Мария хлопала в ладоши, задавая ритм. Стефания же наблюдала за мной из своей самодельной колыбельки, стоящей под деревом или на облучке экипажа.

Моргадесы были рады вновь очутиться на твердой земле, но вот погода оказалась неблагоприятной. На берегах Миссисипи царила влажная духота, нас донимали москиты, гнус и мошка, и потому продвигались мы медленно. Кроме того, мы останавливались во всех поселениях, тавернах и маленьких городках, которые встречались на нашем пути. Тамаш продавал одних лошадей и покупал других, на что у него уходили целые дни, а иногда и недели. Мария же старалась извлечь максимальную выгоду из наших остановок, занимаясь стиркой, чисткой посуды и проветриванием белья, на котором мы спали в экипаже. Свой первый день рождения Стефания встретила в дороге.

Я заметила, что Марии частенько нездоровится. По ночам она долго кашляла и с нею случалась лихорадка. Она старела, жаловалась на усталость, танцевала все реже и реже, а когда это все-таки случалось, то было видно, что ее танец растерял былую страсть, словно бушевавшее в ней пламя жизни угасало. Тамаш ворчал, что в лагере она переболела чахоткой, но выздоровела после того, как они ушли оттуда, – им помогла его девятидневная особая молитва. Он все время умолял меня посоветовать ему, что делать, но я не знала, чем им помочь.

Мария все чаще стала просить меня станцевать вместо нее, и, хотя у меня не было уверенности в том, что кто-нибудь захочет смотреть на мое выступление, я не могла отказать ей. Ближе ко второй годовщине рождения Стефании все танцы приходилось исполнять мне. А к третьему ее дню рождения Мария уже была мертва и похоронена под дубом на берегу реки. Тамаш был в отчаянии и плакал, как ребенок. Мы долго стояли лагерем у могилы Марии, прежде чем Тамаш наконец нашел в себе силы продолжить путь. Горе очень быстро состарило его. Он стал для меня отцом, и я была рада тому, что он не остался один. Мы со Стефанией старались заботиться о нем, как могли. Стефания любит лошадей – это помогало делу. Тамаш пообещал научить ее разговаривать с ними.

Но я не могла не думать о том, что буду делать, если Тамаш тоже умрет. Мы со Стефанией не могли вести кочевой образ жизни в разрисованном экипаже. Мне нужен был дом. Я давно оставила надежду, что Стефано последует за мной или что он еще хотя бы жив. Иногда надежда становится невыносимой. Если я должна жить дальше ради Стефании, решила я, то мне придется оставить свою прошлую жизнь и начать все заново. Я приняла решение, что не буду ничьей женой, кроме Стефано.

Местность, простиравшаяся вдоль Миссисипи, а потом и Тинасси, становилась все более дикой, а леса – все гуще. Поселенцев нам попадалось совсем мало, хотя иногда мы встречали охотников, трапперов и торговцев мехами. Время от времени мы видели индейцев, и, хотя до нас доходили ужасные истории о скальпировании и похищениях, при встрече они лишь выказывали интерес к нашему экипажу, гостеприимно принимая нас в своих деревнях.

Я не думала, что Тамаш решит осесть где-либо еще, кроме Вильямсбурга, но в то утро, когда мы прибыли в эту долину, он поинтересовался у мужчины на фактории, нет ли здесь свободной земли. Это был Анри, и вот теперь у нас есть дом. Люди здесь достаточно дружелюбны, и те, кого я считала рабами, на самом деле ими не являются. Они такие же землевладельцы, как и все прочие. Вы живете так же просто, как и крестьяне, и женщины мне очень нравятся. Но, кажется, я должна быть осторожна со здешними мужчинами, София.

София покраснела.

– Тамаш упрекнул меня, решив, что я начала флиртовать с Анри, когда речь зашла о медвежьей берлоге, и вы подумали то же самое. Уверяю вас, что ничего подобного не было. Мне всего лишь нужно было знать, где она находится. У меня нет ни малейшего желания флиртовать или хотя бы думать о другом мужчине.

Я попросила вас пойти со мной и выслушать мой рассказ в надежде, что вы станете моей подругой. В корзине у меня лежит богиня и ее исполненные по обету фигурки. Я хочу устроить святилище в ее честь в этой пещере. Вы мне поможете?

Столь необычная история привела Софию в некоторое замешательство, но Розалия рассказала ее так трогательно и подкупающе искренне, что София согласилась.

– Разумеется. Давайте я зажгу эти пучки сосновых веток, и мы хорошенько осмотримся.

Девочки тем временем заснули прямо на стеганом одеяле.

– Но сначала перенесем детей внутрь, подальше от входа, – предложила Розалия. Они укрыли детей своими шалями, зажгли сосновые ветки и выпрямились во весь рост, чтобы осмотреться. В холодной прохладе огромной пещеры их факелы отбрасывали танцующие тени на стены, которые становились выше по мере того, как они все дальше уходили от входа.

– Если здесь зимуют в спячке медведи, то я должна найти такое место, где они не смогут добраться до статуэток, – сказала Розалия.


– Гм, – обронила София, а потом воскликнула: – Смотрите! – Она подняла свой факел повыше. – Смотрите, Розалия, какая необыкновенная красота! – Свет их факелов отражался от великолепных каменных балюстрад и колонн, которые выглядели так, словно были сделаны из глыб разноцветного льда.

– Чем дальше мы забираемся вглубь, тем красивее здесь становится, – прошептала Розалия.

София сказала:

– Взгляните вон туда, на второй уровень. Там есть нечто вроде алькова. – Она показала на точку на стене пещеры. Слишком высоко не только для медведей, но и для людей. – Только как мы туда заберемся без лестницы?

– Смотрите, София, здесь как будто кто-то вырубил ступеньку в стене. А вон и еще одна, и еще. Как такое может быть?

София недоверчиво подняла факел повыше и действительно увидела похожие на ступеньки насечки, расположенные под углом и словно истоптанные множеством ног.

– Индейцы?

Женщины стали подниматься по ним босиком, внимательно глядя себе под ноги. Когда же они достигли алькова, он оказался чем-то вроде неглубокой пещеры, достаточно высокой, чтобы в ней можно было стоять, выпрямившись во весь рост. Розалия подняла факел над головой и сказала:

– Смотрите, на стенах виднеются какие-то рисунки. Думаю…

То, что случилось потом, повергло их в трепет. Солнечные лучи осветили пещеру, проникнув внутрь через вход, отчего колонны засверкали и заискрились острыми лучиками света. Постепенно осветились и стены алькова, на которых проступили рисунки мужчины с головой птицы, крылатых животных и оленя со вздувшимся животом. На первые рисунки накладывались последующие, так что казалось, будто нескончаемая череда животных, птиц, мужчин и даже беременных женщин уходила вглубь пещеры, наполняя ее жизнью.

А потом Розалия воскликнула:

– Смотрите!

На стене над их головами виднелся отпечаток ладони.

– Это еще что такое? – пробормотала София. Красно-белый рисунок был таким отчетливым и свежим, словно был сделан совсем недавно. Какая-то сила вдруг заставила ее поднять руку и приложить к отпечатку собственную ладонь. Над ним виднелись слабые оттиски других ладоней, как будто целая раса людей оставила здесь следы своего присутствия, прежде чем раствориться в вечности.

За Софией приложила свою ладонь к отпечатку и Розалия, но тут солнце продолжило свое движение по небосклону, и его лучи перестали освещать стену. Отпечатки ладоней померкли и исчезли. Розалия содрогнулась всем телом.

– Здесь пахнет древностью. Самое подходящее место для святилища. – Она расставила маленькие фигурки на выступе скалы под отпечатком ладони, приглашая Богиню Многих Корон и ее дочь Кору вступить во владение их убежищем.

София никогда не отличалась особой религиозностью, унаследовав от отца здоровый скептицизм. И в церкви она лишь шевелила губами, делая вид, будто молится. Но теперь, ожидая, пока Розалия закончит странный языческий ритуал, ее вдруг захватила необычность происходящего. Танец Розалии укрепил и освежил ее душу, а сейчас, после случившегося в пещере, она почувствовала, как что-то дрогнуло и в ее сердце. У нее возникло ощущение, будто она просыпается после долгого сна, возрождаясь к жизни. София надеялась, что сумеет надолго сохранить это чувство.

Девочки проснулись и начали оживленно болтать о чем-то, словно птички, каждая на своем языке, не замечая того, что их матери хранят странное молчание, собирая вещи после пикника. Все так же молча они двинулись в обратный путь. Со склона они увидели Анри, который стоял на причале и смотрел вверх, на гору Лягушонок. Они помахали ему.

– Мне очень нравится ваша долина! – воскликнула Розалия. – Здесь просто чудесные закаты.

– Да, – отозвалась София, которая вот уже долгое время не обращала на них никакого внимания. – Роскошные. – И подумала: «А ведь они действительно такие».

Они стали осторожно спускаться по крутой тропинке.

– Анри отвезет вас на другой берег, – сказала София. – Я очень рада, что вы появились здесь, Розалия.





Глава тридцать шестая

Кулли





1774 год


Кулли вернулся. Китти знала об этом, знала, что он вернулся еще неделю тому, но до сих пор оплакивал мать и не оправился от потрясения, вызванного ее смертью. Он избегал показываться ей на глаза, лелея свое горе, помогал Нотту и ухаживал за могилой матери, и Китти никак не могла решить, должна ли она первой подойти к нему или нет. Она понимала, что в любом случае лишь причинит себе боль, и решила выждать еще немного.

Через какое-то время Кулли отправился повидать Сюзанну, и Венера то обнимала его со слезами радости на глазах, то упрекала за то, что он не возвращался так долго.

Сюзанна же здорово разозлилась на него, когда он наконец появился у Ганноверов.

– Я не мог вернуться раньше, – заявил он.

– О чем ты говоришь, Кулли! Ты уехал, значит, мог и вернуться. Постыдился бы, – бросила она ему в лицо.

Высвободившись из объятий Венеры и разобравшись с галдящими девочками поменьше, которые тоже жаждали обвить его ручонками за шею, Кулли сказал:

– Давайте разыщем Китти.

Сюзанна сообщила ему, что бóльшую часть времени она проводит на фактории, отметила, как он вытянулся за то время, что его не было, и они втроем отправились вниз, на пристань.