Дом правительства. Сага о русской революции

И вот через несколько дней в пятом или шестом ряду пустого и холодного зрительного зала сидел немолодой человек в накинутой на плечи шубе, с удивительно умными и веселыми глазами на массивном лице. Спектакль шел для него одного. Кроме него в зале было не больше десяти человек – сотрудники и друзья театра. Никаких инструкций от Каверина они не получали, но подразумевалось, что они будут смотреть не только на сцену.

Знаменитый дипломат оказался на редкость непосредственным зрителем. Он смеялся, ахал, хлопал себя по коленям и несколько раз подносил к глазам платок. Смотреть на него было наслаждением. И с каждым актом росла надежда…

По окончании просмотра к наркому приблизился своей раскачивающейся походкой Федор Николаевич и, застенчиво улыбаясь, спросил, какое впечатление произвел на него спектакль. Максим Максимович долго и ласково тряс Каверину руку:

– Спасибо вам, что вытащили. При моей адской занятости в кои веки выберешься в театр. А тут полезное с приятным, и по службе приехал и удовольствие…

– Вам понравилось?

– Очень. Я ведь почти совсем не знал вашего театра. Давно так не волновался.

– Так вы считаете, что нам удалось до некоторой степени передать…

– Даже не до некоторой. Очень правдиво. Так именно оно и бывает.

Федор Николаевич расцветает:

– Значит, спектакль можно выпускать?

Выражение лица Литвинова меняется.

– Ни в коем случае. Что вы, дорогой мой, да разве вы не знаете?.. А, впрочем, конечно не знаете. В высшей степени несвоевременно.

– Максим Максимович, это катастрофа. Столько труда, денег! Одной фанеры целый вагон истратили…

Литвинов захохотал. Долго не мог остановиться. Этот вагон фанеры его насмешил и растрогал.

– Голубчик вы мой… Вагон фанеры…

Затем стал серьезным, взял Каверина под руку и пошел к выходу.

Вернулся Федор Николаевич с таким сияющим лицом, что у всех опять затеплилась надежда.

– Какой человек! Если бы всегда со мной так разговаривали…

Спектакль не пошел[995].



Шестнадцатого ноября Советский Союз и Соединенные Штаты установили дипломатические отношения. 19 декабря Политбюро приняло решение о желательности присоединения к Лиге Наций[996].

Все милленаристские секты, от Иисуса до Джима Джонса, живут во враждебном окружении. Сталинскую революцию обрамляли «военная тревога» 1927 года, отказ Коминтерна от соглашательства 1928 года, биржевой крах 1929 года и переход к политике коллективной безопасности в 1933–1934 году. Рост непосредственной угрозы со стороны Германии привел к снижению потенциальной угрозы со стороны остального капиталистического мира. Осада была снята, сталинская революция закончилась. Федор Каверин не выдержал испытания Домом правительства. «Чемпион мира» появился слишком поздно.





* * *


Сталинская революция начала замедляться в 1933 году (одновременно с понижением производственных планов, сокращением числа рабочих-заключенных, прекращением массовых депортаций и обещаниями помочь каждому колхознику приобрести корову), но торжественное открытие новой эры и окончательное осмысление идеологического вещества произошло на XVII съезде партии в январе-феврале 1934 года.

XVII съезд, известный как «съезд победителей», официально объявил, что старый мир разрушен, а фундамент нового заложен. По словам председателя Центральной контрольной комиссии Яна Рудзутака:

Если Маркс дал основную теоретическую установку исторического развития общества, неизбежности гибели капиталистического строя, неизбежности создания диктатуры пролетариата, составляющей переход к бесклассовому обществу; если Ленин дальше развил учение Маркса применительно к эпохе империализма и диктатуры пролетариата, то Сталин развернул теоретически и дал практические формы применения учения Маркса – Ленина – как в определенной исторической и экономической обстановке через диктатуру пролетариата привести общество к социализму. Наша партия под руководством товарища Сталина, выполнив свой план великой стройки, создала прочный фундамент социализма[997].



Фундамент социализма покоился на скалистом дне, очищенном от идиотизма деревенской жизни. Как сказал первый секретарь Ленинградского обкома и член ЦК Сергей Киров: «Социалистическое преобразование мелкобуржуазного крестьянского хозяйства было самой трудной, самой тяжелой и самой сложной проблемой для пролетарской диктатуры в ее борьбе за новое социалистическое общество. Именно эта проблема, именно этот так называемый крестьянский вопрос и порождал в головах оппозиционеров сомнения в возможности победоносного строительства социализма в нашей стране. Этот главнейший вопрос пролетарской революции решен теперь бесповоротно и окончательно в пользу социализма»[998].

Партии пришлось нелегко («Надо прямо и совершенно определенно сказать, – заявил Постышев, – что репрессии были в эти прорывные годы решающим методом «руководства» многих партийных организаций Украины»), но победа была одержана, победителей судит история, а смысл истории – в неизбежности одержанной победы. Задачами следующих пяти лет были «окончательная ликвидация капиталистических элементов и классов вообще, полное уничтожение причин, порождающих классовые различия и эксплуатацию, и преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей, превращение всего трудящегося населения страны в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества»[999].





Постышев (справа) и Орджоникидзе на XVII съезде партии



Некоторым раскаявшимся оппозиционерам разрешили выступить с публичной исповедью. «Если я с этой трибуны беру на себя смелость представить вам эту летопись поражений, эту летопись ошибок и преступлений, – сказал Каменев, – то только потому я могу это сделать, что чувствую в себе сознание того, что для меня это – перевернутая страница, прошлое, труп, который я могу так же спокойно, без личных чувств анатомировать, как я анатомировал в былые времена и, надеюсь, смогу еще анатомировать политические трупы врагов рабочего класса, меньшевиков и троцкистов»[1000].

Личное перерождение – следствие и частный случай всемирного преобразования. 7 ноября 1927 года Евгений Преображенский стоял рядом со Смилгой во время демонстрации оппозиции. 31 января 1934-го он был другим человеком. «Я вспоминаю теперь эту печальную дату в моей биографии; я долго с хрипотой в голосе с балкона гостиницы «Франция» кричал тогда проходящим колоннам демонстрантов: «Да здравствует мировой вождь пролетарской революции Троцкий!» (Смех.) Товарищи, это был момент, о котором стыдно вспоминать, стыдно не в житейском смысле, а политически стыдно, что гораздо хуже». Преображенскому не было стыдно в житейском смысле, потому что его непартийная часть умерла при виде «чуда революционно быстрого превращения миллионов мелкокрестьянских хозяйств в коллективные формы. Это, товарищи, была вещь, которую никто из нас не предвидел, это была вещь, которая была осуществлена партией под руководством товарища Сталина»[1001].


Чудо, совершенное партией, было делом рук товарища Сталина. Никто не понимал этого лучше бывших оппозиционеров, подвергнувших свое отступничество диалектическому анализу. «В отношении товарища Сталина у меня есть чувство величайшего стыда – не в персональном смысле, а в политическом смысле, потому что здесь я ошибался, быть может, больше всего», – продолжал Преображенский.

Вы знаете, что ни Маркс, ни Энгельс, которые очень много писали по вопросам социализма в деревне, не представляли себе конкретно, как совершится переворот в деревне. Вы знаете, что Энгельс был склонен думать, что это будет довольно длительный эволюционный процесс. И нужна была величайшая прозорливость в этом вопросе товарища Сталина, его величайшее мужество при постановке новых задач, величайшая твердость в их осуществлении, понимание эпохи и понимание соотношения классовых сил, чтобы осуществить эту величайшую задачу так, как сделала это партия под руководством товарища Сталина. Это был величайший из переворотов, о которых мы знаем в истории[1002].



Рыков – который сражался с Преображенским, когда Преображенский был слева, а он справа (но думал, что в центре) – оказался в таком же положении. Борьба против товарища Сталина – «огромная вина», которую необходимо «загладить во что бы то ни стало».

Я хочу подчеркнуть, что главной гарантией того, что дело рабочего класса победит, является руководство нашей партии. Я заявляю со всей искренностью, со всей убежденностью, на основе того, что я пережил за все эти годы, что этой гарантией является теперешнее руководство, этой гарантией является та непримиримая защита марксизма-ленинизма, которую это руководство обеспечивает. Я заявляю, что гарантией этой является тот вклад, который в практическом применении учения Маркса, Энгельса и Ленина и в развитие этого учения сделал товарищ Сталин[1003].



Сталин, по выражению Бухарина, стал «персональным воплощением ума и воли партии». Ум и волю партии сформировал Ленин. Смерть Ленина привела к шатаниям и сомнениям. Революция сверху восстановила веру и единство, совершив чудо преображения. Вождь, сделавший это чудо возможным, – новый Ленин: образец, как выразился Кольцов, «не двойственности, а синтеза», человек, олицетворявший истинность пророчества. Как сказал в своем выступлении на съезде Зиновьев: «Мы видим теперь, как лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, в Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть, и руками, стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы. Разве это не напоминает картины Смольного в 1917 и начале 1918 г., когда… лучшие люди крестьянства из деревень и фронтов, крестьяне из окопов являлись в Смольный, чтобы пощупать глазами, а может быть, и руками, Владимира Ильича, услышать из его уст то, что он говорит о будущем ходе крестьянской революции в деревне?»[1004]

Сталин более велик, чем Ленин – не только потому, что Ленин живее всех живых, а Сталин живее всех живых и в то же время живой, а потому, что Сталин руководит страной, в которой крестьяне, воля и ум прошли коллективизацию: страной, которая стала сектой. Главным результатом сталинской революции была презумпция нерушимого единства за пределами партии: тезис, согласно которому все граждане СССР, за исключением врагов, подлежащих проклятию или переплаву, – убежденные большевики («коммунисты и беспартийные»). Сталин олицетворял это единство, гарантировал его нерушимость и представлял собой его причину и следствие. Как сказал Преображенский, для того чтобы свершилось великое чудо, совершенное партией под руководством товарища Сталина, потребовалось руководство товарища Сталина. И как сказал Рыков, главной гарантией непримиримой защиты марксизма-ленинизма под руководством товарища Сталина являлось руководство товарища Сталина[1005].

Сакрализация Сталина укрепила традиционное сектантское неприятие раскола (сектантства) внутри секты. Как объяснил в своей речи Томский, любая атака на товарища Сталина есть атака на партию, а любая атака на партию есть атака на товарища Сталина, «кто олицетворял единство партии, кто давал крепость большинству партии, кто вел за собой руководство ЦК и всю партию». Рыков назвал свое оппозиционное прошлое вражеской «агентурой», а Бухарин предположил, что победа оппозиции привела бы к вооруженной интервенции и реставрации капитализма. Необходимо было «сплочение, сплочение и еще раз сплочение» «под руководством славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших – товарища Сталина»[1006].

Но как добиться полного и окончательного сплочения? Как не поддаться сомнению и не впасть в ересь? Преображенский предложил упрощенную версию метода Воронского (оба были сыновьями священников).

Как я должен был бы поступить, если бы я вернулся в партию? Я должен был бы поступить, как поступали рабочие, когда еще был жив Ленин. Не все они разбирались в сложных теоретических вопросах и в теоретических спорах, где мы, «большие умники», выступали против Ленина. Бывало, видишь, что приятель голосует за Ленина в таком теоретическом вопросе, спрашиваешь: «Почему же ты голосуешь за Ленина?» Он отвечает: «Голосуй всегда с Ильичом, не ошибешься». (Смех.) Вот этой пролетарской мудрости, за которой скрывается величайшая скромность, умение дисциплинированно бороться, потому что иначе не победишь, – вот этой вещи я не понимал на новом этапе, вернувшись в партию…

Я должен сказать, что в настоящее время больше чем когда-либо я прочувствовал, больше чем когда-либо я сознаю эту истину рабочего, который мне советовал: если даже ты как следует не разбираешься, иди с партией, голосуй с Ильичом. Тем более, товарищи, теперь, когда я во всем разбираюсь, все понимаю, все свои ошибки достаточно осознал, я повторяю себе только на другом этапе революции эти слова рабочего и говорю: голосуй с товарищем Сталиным – не ошибешься[1007].



Не все были согласны. Один делегат перебил Преображенского словами «нам не нужен такой человек, который думает одно, а говорит совершенно другое»; другой (Иван Кабаков, первый секретарь Уральского обкома и крестьянский сын, окончивший церковно-приходскую школу) сказал: «Неверно, что программа, выдвигаемая Лениным и Сталиным, когда-то принималась рабочими, голосующими за эти тезисы, слепо. Рабочие голосовали за тезисы Ленина – Сталина как раньше, так и теперь горячо и убежденно; они с воодушевлением принимают программу, изложенную на XVII съезде товарищем Сталиным, потому что здесь выражены пролетарская программа, чаяния и желания рабочего класса всего мира». На заключительном заседании Радек похвалил депутатов за то, что они отвергли выступление его «приятеля» Преображенского. «Если нас ряд лет обучали и мы еще не могли притти на съезд и сказать партии: благодарим за науку, мы теперь все твердо усвоили и в дальнейшем грешить не будем (смех), то дело было бы плохо. И я буду надеяться, что у Преображенского это была просто обмолвка»[1008].

Но так ли это? Какие выводы должны были сделать Радек, его приятель Преображенский, другие бывшие оппозиционеры и все те, кто мог согрешить в будущем? Делегаты знали, что наука далась Радеку нелегко. «Я был партией послан, немножко недобровольно (смех), на переучебу ленинизму в не столь отдаленные города… И я должен был только с грустью констатировать, что то, что не вошло в разум через голову, должно было войти с другой стороны (взрыв хохота)». Чтобы убедиться, что блудные сыновья партии говорят что думают, а думают как нужно, потребовалось не только влезть под череп психологии, но и добраться до самых костей рабства – с другой стороны[1009].

Но как определить, что сплоченность подлинна и что Радек и его, как он выразился, «согрешники» говорят что думают? «Товарищ Зиновьев говорил в достаточной степени горячо, – признал бывший зять Сольца Исаак Зеленский, – но в какой мере он говорил искренне, я думаю, вы все со мной согласитесь, что это покажет будущее». Киров посвятил один из разделов своей речи развернутой метафоре дисциплинированной армии, которая одерживает одну победу за другой, пока отдельные группы дезертиров, в том числе некоторые бывшие командиры, прячутся в обозе, саботируют приказы и все чаще фигурируют в планах противника.

И вот представьте себе картину – после того как армия одержала решающие победы над врагом: основные позиции заняты, война еще не кончилась, далеко не кончилась, но наступило нечто вроде победной передышки, если можно так выразиться, и вот вся великая победоносная рать бойцов поет могучую победную песню. И в это время что остается делать всем тем, которые до сегодняшнего дня были в обозе? (Аплодисменты, смех.)

Они, товарищи, выходят, пытаются тоже вклиниться в это общее торжество, пробуют в ногу пойти, под одну музыку, поддержать этот наш подъем. Но как они ни стараются, не выходит и не получается. (Смех, аплодисменты.)

Вот возьмите Бухарина, например. По-моему, пел как будто бы по нотам, а голос не тот. (Смех, аплодисменты.) Я уже не говорю о товарище Рыкове, о товарище Томском.

Ройзенман. Да! Да!

Киров. Тут даже и мелодия другая. (Смех, аплодисменты.) И в тон не попадают, и в шаг не поспевают. И я по человечеству, товарищи, должен сказать, что это не так просто, надо войти в положение людей, которые целые годы, решающие годы напряженнейшей борьбы партии и рабочего класса, сидели в обозе.

Ройзенман. Обозники, обозники.

Киров. Им очень трудно стать на партийные позиции. И мне сдается, я не хочу быть пророком, но еще некоторое время пройдет, пока вся эта обозная рать вольется в нашу победную коммунистическую армию. (Аплодисменты.)

Ройзенман. Браво, браво[1010].



«Слова – вздор, тлен, сотрясение воздуха». Спустя четыре года после того, как Томский спросил, должен ли он «каяться, каяться без конца и только каяться», ответ оставался утвердительным. Без слов было не обойтись (окон в душу не так много), но они должны были подкрепляться добрыми делами. Добродетель – большевистская и любая другая – означает верность вечному закону. Чтобы добродетель проявлялась спонтанно и естественно, ее необходимо культивировать и, в особых случаях, прививать. Хор Кирова, Борис Ройзенман, получил один из первых орденов Ленина за заслуги «по выполнению специальных особой государственной важности заданий по чистке государственного аппарата в заграничных представительствах Союза ССР»[1011].

«Ну теперь и довольно о них!» – прокричал «голос из зала» во время речи Зеленского. Обозная рать была жалка и немногочисленна, и, как сказал Киров, «съезд без особого внимания слушал выступления этих товарищей». Делегаты пели могучую победную песню и обсуждали «осуществление той программы, которую нам нарисовал товарищ Сталин». Чтобы «напрасно не ломать голову над вопросом о том, какое вынести решение, какую вынести резолюцию по докладу товарища Сталина», они проголосовали за предложение Кирова «принять к исполнению, как партийный закон, все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина. (Голоса: «Правильно!» Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают, аплодируя.)»[1012]





* * *


Творческое осмысление результатов «съезда победителей» выпало на долю Первого съезда советских писателей, открывшегося 17 августа 1934 года, с опозданием более чем на год. Партийный съезд объявил о победе сталинской революции и отождествил идеологическое вещество с товарищем Сталиным. Задачей съезда писателей было определить, что это значит на культурном фронте.

Первым председателем и партийным секретарем организационного комитета был главный редактор «Известий» и «Нового мира» Иван Гронский (Федулов). Сын крестьянина, переехавшего в Санкт-Петербург, Гронский прошел все стадии пролетарского пробуждения от чтения «Оливера Твиста» до ученичества в тюрьмах и работы бродячим пропагандистом. После революции Гронский служил на партийных должностях в Ярославле, Курске и Москве, а в 1921–1925 году учился в Институте Красной профессуры (одновременно работая преподавателем в Высшем индустриально-педагогическом институте имени Карла Либкнехта и, по «ленинскому набору», секретарем Коломенского уездного комитета партии). После окончания института он стал заведующим экономическим отделом «Известий» и женился на дочери бывшего владельца аптеки и писчебумажного магазина, Лидии Вяловой. Прежде чем сделать ей предложение, он спросил, что она думает о пополнении в семье (у нее был двухлетний сын от предыдущего брака) и о сравнительных достоинствах семьи и работы. Ее ответы его удовлетворили, и они поженились. Она родила еще двух детей (Вадима в 1927-м и Ирину в 1934-м), вела хозяйство и ходила на уроки живописи. В 1931 году они въехали в Дом правительства, сначала в квартиру 144, а потом в бывшую квартиру Стецкого (кв. 18), с большой гостиной и видом на реку[1013].

В 1932 году, когда его назначили председателем организационного комитета съезда писателей, Гронскому было тридцать восемь лет. Одновременно с работой в «Известиях» и «Новом мире» он отвечал перед ЦК за «работу с отечественной и зарубежной интеллигенцией». У него была прямая телефонная связь со Сталиным, но Сталин не всегда был доступен. «Нередко, – писал он много лет спустя, – мне приходилось идти на риск – принимать серьезные решения политического характера, не зная заранее, как они будут оценены Сталиным». В большой гостиной Гронских регулярно собирались «творческие работники»: много пили, пели и читали стихи. Главными заботами Гронского были преодоление «групповщины», создание подходящих условий для творческой работы и выработка общих принципов отображения мира, свободного от кулаков и авербахов. Большинство писателей ценили поддержку со стороны партии. Как сказал писатель Георгий Никифоров: «Если ЦК нас не выдаст, Авербах нас не съест»[1014].





Иван Гронский