Дом учителя

– Мама?

– Приказы старших по званию не обсуждаются, – развела руками Анна Аркадьевна. – Если папа отправится ее встречать, нам это обернется в три недели капризов и нытья.



Анна Аркадьевна сменила яркий макияж на скромный, поступив в университет. Присматривалась к девочкам-москвичкам, ловила их насмешливые взгляды на провинциалок, подслушивала ядовитые характеристики, которые сводились к общему понятию лимита. По лимиту прописки в Москву приезжали десятки тысяч рабочих. У Анны Аркадьевны гордость своим происхождением (провинция – генофонд нации) отлично уживалась со стремлением замаскировать свое происхождение. Любаня к выпускному классу тоже отказалась от боевой раскраски девушки легкого поведения. Ее тщательный макияж выглядел как полное отсутствие макияжа. И стоил немало. Число баночек-скляночек с косметическими средствами дочери превышало материнское в несколько раз.

У Анжелы, вероятно, подобный процесс переоценки затормозился и в заключительную стадию – хорошо выглядеть без зримых, пусть и сложных усилий – не перешел. Густые длинные ресницы – это прекрасно. Но таких длинных, загнутых, достающих до бровей, в простой жизни не бывает, только на сцене. Весь мир театр – это и про грим тоже. Брови у Анжелы точно по шаблону напечатанные – татуаж отъявленный. На ярко-красных губах столько блеска, что, кажется, он вот-вот начнет капать. Бедная девочка! Столько стараний ради мальчика, который, похоже, получил все, чего желал. Разве теперь его удержишь татуажем бровей?

Анна Аркадьевна поняла, почему в первый раз Анжела, замерзшая, с голым животом и кудряшками по плечам, показалась ей знакомой. Она видела девушку в санатории, где пребывали Валя Казанцева и Баходур. Медсестричка. Кивая на нее и стайку подобных, струнно тонких, в обтягивающей белой униформе, Валя не без ревности, но остроумно говорила, что медсестрички нынче одеваются в секс-шопах, и на бейджике вместо имени и должности нужно написать: «Хочу замуж за богатого и глупого. Бедным и умным не подходить!»

Отец Анжелы работал замом директора по хозяйству в каком-то, Анна Аркадьевна не запомнила названия, санатории.

Она хорошо, по молодости в военных городках, знала этот тип. Каптенармус – армейский завхоз, кладовщик в погонах. Прапорщики в ротах, младшие лейтенанты на полковых складах. Две отличительные черты: каптенармус всегда ловкий вор, подкормивший начальство, и всегда хохол. Последнее произносить стыдно, не политкорректно, но ведь факт, было. На какой-то вечеринке ребята поспорили на коньяк, что найдут в списках личного состава дивизии начсклада не украинца. Среди спорящих был приятель из особого, в народе «молчи-молчи», отдела. Он раздобыл списки не дивизии, округа. И даже если фамилия не оканчивалась на «ко» – Головко, Храпко, Руденко, то рядом, из личного дела, стояло – «украинец». В почетном списке имелся Убыйбатька, чья фамилия стала потом синонимом выражения «все очень плохо, паршиво». И единственное исключение – Саворкян, армянин. Гамлет Арутюнян, их любимейший друг, необъятно доброй души человек, ликовал тогда: Где бы украинец не окопался, армянин всегда проползет! Гамлет и коньяк потом выставил, хотя в споре не проиграл. А среди проигравших были украинцы. Обществу, в котором обозначенные в паспортах национальности становятся игрой-забавой, а не основой вражды, можно простить любые политические огрехи.

Гамлет погиб в Чечне. Прикрывал отход взвода. Его тело автоматные очереди беспощадно продырявили с головы до ног. Нане, жене Гамлета, с двумя детьми очень тяжко пришлось после смерти мужа, и многие бывшие однополчане ей помогали. Но к Илье Ильичу и Анне Аркадьевне, которые уже были в Москве и в относительном благополучии, Нана не обратилась. На съемных квартирах у них имелось пять надувных матрасов, которые клали на пол – для постоянно ночующих гостей. Илья говорил, что в их жилище активная половая жизнь. Когда выдавались периоды без насельников, Анна Аркадьевна радовалась как прекрасна бесполовая жизнь! Нана почему-то не любила Анну Аркадьевну. Был слух, что не обошлось без Валиного участия. Только слух. Хотя сейчас бы ему поверила. А тогда полностью согласилась с подругой Валей. Не все хорошие люди обязаны тебя любить.



Застольную беседу поддерживать не приходилось. Говорил только Каптенармус. Его жена в платье с вульгарными блесками по лифу, с жар-птицей на грудях, сидела с выражением лица барыни, которая снизошла до визита к обслуге, но ей тут, похоже, не выказывают в должной мере благодарность, почтение и лесть.

Чем больше пил Каптенармус, тем откровеннее становились его речи. Как надо устраиваться-подстраиваться, и он подстраивался под директоров санатория. Откровенничал, называя фамилии, рассказывал, как использовал проблемы с директорскими женами, детьми и любовницами. Как надо правильно списывать малоценное имущество, и он списывал – в ведомостях и накладных не придерешься. Как мелочи не забывать – штампы на простынях и прочем постельном белье. Новое – себе, списанное – как ветхое. Как мебель, опять-таки взять, это уже высший пилотаж… Как надо дружить с кастеляншами, шеф-поваром (продукты – отдельная статья) – со всеми дружить, никого не обидеть, коллектив – это сила. Слушатели не внимали с интересом, но ему было достаточно их молчания.

Каптенармус говорил для Юры – будущему зятьку следует знать, как ловок и умен глава семьи, в которую его примут. Остальные слушатели: жена, дочь, Татьяна Петровна, робко улыбающаяся, жиличка, смотрящая куда-то в угол, – были не в счет. Кроме удовольствия от возможности поучать на своем выдающемся примере, Каптенармусу нравилось слушать самого себя. Богат и славен Кочубей.

Юра плохо скрывал, что ему обидно за мать, неловко перед Анной Аркадьевной и что ему до лампочки все эти откровения. Бабариха ловила реакцию Юры и все больше хмурилась и поджимала губы. У нее было лицо сердечком, без подбородка. Точно лепили тщательно и ответственно, а потом рабочий день закончился, и вместо соразмерного подбородка присобачили пипочку, и губы, выточенные до звонка, оказались на краю обрыва. Теперь губы превратились в скобку кончиками вниз, как у смайлика. Каптенармус ничего не замечал и трындел себе, трындел. Анжела, казалось, не дышала от предчувствий: то ли хороших, то ли плохих – не могла понять от волнения. Она сжимала под столом руку Юры, умоляя потерпеть.



Татьяна Петровна кивала речам Каптенармуса из вежливости и деликатности. Анна Аркадьевна вспомнила, как несколько дней назад Татьяна Петровна рассказывала про завхоза в их санатории, сволочную вороватую тетку, которая придиралась к уборщицам и прочим подчиненным по любому поводу и без повода, а те вынуждены были терпеть: с работой в Кисловодске плохо.

– Как будто не ведает, что на том свете отольются ей наши слезы и за мешки, что она по ночам в машину грузит, ответить придется, – сказала тогда Татьяна Петровна.

– Вы верующая? – спросила Анна Аркадьевна.

– Все люди верующие, – ответила Татьяна Петровна.

Словно напомнила очевидное: у всех людей есть голова, ноги, руки и глаза, все рождаются и умирают.

В похвальбе Каптенармуса несколько раз мелькнуло слово «туз». У него-де всегда тузы на руках и сам он (самодовольный гогот) – туз.

«Верно, – мысленно согласилась Анна Аркадьевна, – туз. Главная карта в колоде. Но без игры, без колоды (ушел на пенсию, сел в тюрьму) туз просто бумажка с примитивным рисунком, которая валяется под столом».

Ей был противен отец Анжелы не из-за самовосхвалений до слюнотечения. Мало ли достойных мужиков во хмелю принимаются перечислять свои достижения, напоминая героев, чей подвиг не был оценен по заслугам – бумаги наградные где-то потерялись. Наутро им, как правило, бывает ужасно стыдно. Каптенармусу стыдно точно не будет. Анне Аркадьевне совершенно не требовалось уважение, почтение Каптенармуса, чем меньше он обращал на нее внимания, тем лучше. Но именно отсутствие этого уважения и легкое его покровительственное презрение Татьяны Петровны были ей особенно неприятны.

Ему подобные плебеи от агрессивной наглости по отношению к нижестоящим мгновенно переходят к рабской услужливости, стоит появиться кому-то вышестоящему. Если Каптенармусу посоветовать прочитать чеховского «Хамелеона» или рассказ про чиновника, который помер от страха, нечаянно чихнув в театре на лысину впереди сидящего генерала, то Каптенармус погогочет и не поймет, что сам он слепок чеховских героев.

Воздыхатель Чертовский Умница говорил, что плебейское хамелионство может быть генетически заложено в человеке, а может быть воспитано обществом, если ему, обществу, требуется данный тип личности. И приводил пример. В банк пришла работать руководителем подразделения милая женщина, умница и трудоголик. Она обладала прекрасным чувством юмора, была отзывчива и умела настроить коллектив на вдохновенный труд. Через два года она превратилась в стерву, орущую на сотрудников, обзывающую их по-всякому. Ее сверху гнобили, она гнобила тех, кто под ней. В банке очень-очень хорошо платили. Анна Аркадьевна сказала, что робость перед начальством – естественное человеческое качество, если оно, конечно, не выходит за рамки, в стремление лизать генеральские сапоги. В то же время унижение подчиненных и презрение к простым людям есть качество мерзкое и отвратительное. Нечего ссылаться на исторические обстоятельства, его, Чертовского Умницы, социального психолога, пример нетипичен и вряд ли подтвержден серьезной статистикой. Воздыхатель горько ухмыльнулся: «Пример наитипичнейший. Я говорил о своей сестре».



Наконец, стали пить чай, и Анне Аркадьевне терпеть это застолье оставалось недолго. Она подсчитывала минуты, когда вдруг выступила мать Анжелы.

– Так! – хлопнула по столу Бабариха и повернулась с Юре. – Я не поняла! Когда свадьба-то?

Голос у нее был визгливо-начальственный, как у дамы, привыкшей вести собрания-заседания и призывать аудиторию к порядку, затыкать буянов.

– Чья свадьба? – глупо переспросил Юра.

– Твоя и Анжелы.

– А! – усмехнулся он. – Мы еще не думали.

Каптенармус заговорил о том, что свадьбу можно сыграть в столовой их санатория, на кухне все свои, полтораста человек вмещается, на окна цветные шарики повесить…

– Заткнись! – рявкнула его жена и снова повернулась к Юре. Когда она вертела корпусом, жар-птица из блесток на ее груди переливалась, точно оживала и хотела взлететь. – Ты с Анжелой живешь! А если она на сносях?

– На ком? – опять нахально переспросил Юра.

– Веди себя прилично! – не выдержала Анна Аркадьевна.

Он кивнул и обратился к Анжеле:


– Ты беременная?

Девушка помотала головой. Она вмиг подурнела: сморщилась, покраснела, хлопала кукольными ресницами, сдерживала слезы. Татьяна Петровна испуганно ссутулилась, точно над ее головой летучие мыши закружили.

Бабариха осыпала Юру проклятиями:

– Ах, ты сволочь! Подлец! Надругался над девкой…

– Ведите себя прилично! – перебил Юра, зыркнув на Анну Аркадьевну, точно вернул ей упрек. Мол, тут не перед кем в культуре поведения упражняться. С Юры слетела маска юного нахала и теперь он злился. – Никто ни над кем не надругивался! Что вы орете? Что вы лезете в наши дела? Мы сами разберемся!

– Я вижу, как ты разбираешься! Попользовался и теперь в кусты!

– Галя! Галя! – не понимал происходящего захмелевший Каптенармус. – Они что? Не женятся?

У Анжелы потекли по щекам слезы, она ладошками размазывала черные потеки, выглядела жалко, трогательно и кошмарно.

«Чурбан! Хоть обними девушку, приголубь!» – мысленно заклинала Анна Аркадьевна.

Но Юра немых посланий не воспринимал, препирался с неслучившейся тещей, отбивал словесные удары, видел только противника. Ему нужно победить, ему всегда нужно побеждать, любой ценой, остальное и остальные его не волнуют.

Бабариха переключилась на дочь и тоже не дрогнула от жалости к девочке, не утешила, не обняла.

Поносила:

– Я тебе говорила? Говорила? Что ты в нем нашла? Голь перекатная, нищета! Бессовестный! Он тебя использовал! Как подстилку!

Анжела зашлась в громких безудержных рыданиях. Татьяна Петровна подскочила к ней, прижала к себе, гладила по голове и плечам:

– Деточка, не плачь, миленькая! Успокойся, касатонька!

– Мне кажется, – поднялась Анна Аркадьевна и прямо посмотрела на Галю-Бабариху, – вам сейчас лучше уйти!

– Сами знаем! Указывать тут еще всякие будут!

Она, захлебываясь от гнева, обвела взглядом стол, и Анне Аркадьевне, показалось, что женщина сейчас начнет громить: смахивать со стола посуду и два торта, испеченные Татьяной Петровной, почти не тронутые запустит Юре в лицо.

Галя-Бабариха шумно, сквозь зубы выдохнула, оттолкнула Татьяну Петровну, схватила дочь за руку и потащила на выход, по дороге отдав мужу короткий приказ:

– За мной!

Это было карикатурно по-военному, и в другой ситуации Анна Аркадьевна рассмеялась бы. Она вдруг представила, что так и не сумевшая взлететь жар-птица лопнула от натуги, паетки осыпались с груди злой бабы, и теперь дорожка до калитки усыпана крохотными блесками. Как напоминание о чьих-то разбитых надеждах.

Несколько минут после ухода гостей было тихо. Татьяна Петровна стояла у стены, зажав рот ладошками. Юра сидел, откинувшись на спинку стула, кусая губы, нервно тряся то левой, то правой коленкой. Анна Аркадьевна, скрестив руки на груди, ждала, когда он на нее посмотрит.

– Я не прав, да? – с вызовом спросил Юра, подняв голову. – Но это моя жизнь! И у меня свои планы!

– Если ты имеешь в виду свои отношения с Анжелой, то это действительно ваши отношения. Двоих, а не четверых, пятерых, с мамами и папой включительно. Но только что твоя девушка была подвергнута чудовищному унижению. Лишь за то, что она любит тебя. А ты сидишь здесь и лелеешь свои планы.

– Да, Юрчик, – поддержала Татьяна Петровна, – не по-людски как-то получилось.

– И что я должен делать?

Татьяна Петровна, которой девушка активно не нравилась, стала убеждать сына догнать Анжелу, успокоить, извиниться. Не по-людски, не по-людски, – повторяла она.

– Когда твоя мама говорит «не по-людски», чаще всего это обозначает «бесчеловечно», – сказала Анна Аркадьевна.

Юра встал и побрел на выход, подневольно, как под дулом пистолетов.



Анне Аркадьевне хотелось уйти к себе, нанести на лицо остатки крема, завалиться на постель, дочитать Гончарова. Однако Татьяну Петровну сейчас оставить было бы не по-людски. Анна Аркадьевна предложила вместе помыть посуду, которой была гора: со стола и кастрюли-плошки, в которых готовили, помыть не успели.

Татьяна Петровна мыла посуду в раковине, передавала Анне Аркадьевне, которая вытирала полотенцем, спрашивала, на какие полки ставить. Логичнее было бы поменяться местами, чтобы Анна Аркадьевна мыла, ведь хозяйка знает, где что покоится. Но Татьяна Петровна не могла к грязной работе допустить гостью, а самой легкой заняться.

– Вы уж очень не расстраивайтесь, – говорила Анна Аркадьевна. – Свадьбы не будет или она отложена на неопределенное время. Вы ведь не видели в Анжеле хорошей невестки.

– Грешна, не видела!

– Не казните себя. Не видели, потому что видели, что Юра не влюблен в нее до безумия. Хорошо сказала: не видели, потому что видели.

– Я поняла. Я вообще вас лучше понимаю, когда вы по-простому говорите. Ах, как девонька-бедняжка убивалась. Я почему бросилась? Ведь она одна, совсем одна!

– Рюмки и чайный сервиз в сервант, верно?

– Туда же салатники хрустальные, мне их еще на свадьбу дарили.