Дом учителя

Анна Аркадьевна задохнулась от нехватки воздуха и жажды. Заливал пот: волосы прилипли к черепу, по спине текли горячие капли, ступни, несколько минут назад ледяные, теперь ерзали на стельках как на горячем масле. Очень хотелось пить, но попросить стакан воды значило выказать слабость. Просить – всегда слабость.

Схватилась за горло, выскочила на улицу.

Пыталась идти ровно, но ее шатало, несколько раз споткнулась, зачерпнула пыль. Очнувшийся голос разума спорил с бабой-скандалисткой, которая не хотела сдаваться.

– Ай-ай-ай! Как не стыдно? Ты вела себя недопустимо! Ты ли это?

– А кто ж еще? Хоть раз в жизни высказаться. Имею право!

– Нет, не имеешь. Вспомни маму. Когда она после ссор извинялась перед папой, то говорила, что это была не она, а какая-то другая она. И ты думала, чтоб тебе, мама, не заткнуть эту другую, не удавить навеки?

– Однажды я ей так и сказала. Мама ответила, что я ничего не пониманию, а то, что она бросала папе в лицо, чистая правда.



По шоссе в обе стороны мчались машины. Пустыри, стройка, раскуроченные обочины, ни магазина, ни продуктовой палатки, а пить хочется отчаянно.

Ее догнал Юра, взял за локоть:

– Анна Аркадьевна!

Он был в тех же шортах, но футболку надел.

– Не желаю тебя видеть!

– Да, конечно, – не опустил ее руки. – Только мне кажется, вам плохо.

– Мне отлично! Убирайся! Господи! Как хочется пить! Где тут найти воду?

– Понял. Подождите здесь.

Он подвел ее к штабелю бетонных плит, усадил. Вышел на дорогу и принялся размахивать руками. Остановился черный автомобиль, водитель опустил стекло, Юра склонился, что-то сказал, водитель протянул в окно пластиковую бутылочку. Сразу не уехал, что-то спрашивал в спину Юре.

Он оглянулся:

– Всем нормально. Спасибо, мужик! Двигай.

Анне Аркадьевне показалось, что вода из бутылочки, к горлышку которой она приникла, не сразу поступила вовнутрь, а будто через препятствие, размочив сухие перепонки. Но уж когда большими глотками-порциями полилась вниз, наступила благодать.

– О! – выдохнула Анна Аркадьевна, оторвавшись от бутылочки. – Блаженство!

Юра сел рядом:

– Вам лучше?

– Значительно. И в твоих услугах я больше не нуждаюсь.

Достала телефон, чтобы вызвать такси. Увидела, в открытом мыске босоножек свои грязные пальцы. Она вся грязная: потная, липкая, забитая пылью – внутри и снаружи.

– Вы меня презираете? – спросил Юра. – Я вас никогда такой не видел.

– Я сама себя такой никогда не видела. Такси прибудет через пятнадцать минут, – прочитала Анна Аркадьевна сообщение на телефоне. – Я предпочла бы провести их в одиночестве. Спасибо за воду!

– Вы меня презираете? – повторил он вопрос.

– Мальчик…

– Я вам всем не мальчик! – зло перебил Юра. – Давно не мальчик. Я ведь не знал про ее сыновей и вообще.

– Надо тебя пожалеть? Но ведь ты, как только что заявил, давно не маленький мальчик. Твое общество не доставляет мне удовольствия, оно мне в тягость. Чего ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы вы меня уважали! Именно вы!

Не прощаясь, он повернулся и двинулся обратно. Анна Аркадьевна смотрела, как он удаляется. Сначала быстро шел, потом побежал. Куда, к чему ты прибежишь, мальчик?





13





Она болела. Но ничего у нее не болело: ни спина, ни желудок, ни голова.

Люди с осколками снарядов в теле, с доброкачественными опухолями размером с яблоко, с аневризмами могут жить долго и умрут не из-за этих лишних включений в организм. Так и душа, то есть сознание, подсознание, или как это все вместе называется. В нем тоже могут быть несмертельные капсулы. Только говорится, что надо облегчать душу – выплескивать из нее лишнее. Какая ерунда! Душа – это помойка что ли, мусорная свалка? Анна Аркадьевна выплеснула то, что сидело где-то глубоко, в твердой капсуле, жить не мешало, и в итоге отравилась так, что стало тошно до крайности. Все болело и ничего не болело. Это была не депрессия, как посчитал Илья Ильич, когда забрал Анну Аркадьевну, вялую и безучастную, из Москвы. Это было отвращение к себе.

На вопросы мужа отвечать не хотелось, но и отмахнуться было нельзя.

– Наговорила лишнего. Как в пословице, дурак на языке повесился. Давай без подробностей, противно вспоминать.

Илья Ильич спросил, в какой супермаркет заедут за продуктами в преддверье гостей. Анне Аркадьевне было жутко представить людный магазин, бесконечные полки-стеллажи-прилавки, тележки, которые они нагружают, очередь в кассу, на даче все это надо разбирать, сортировать, мариновать мясо, варить головы лосося на заливное… Только не сейчас! И гостей: любимых, веселых, дарящих заряд бодрости – тоже не надо. Потом, позже. Когда будут силы. Если они вообще будут.

Анна Аркадьевна вспомнила, как маленький Лёня говорил:

– Когда болеешь, то хочется ничего не хотеть.

Это было точно про ее нынешнее состояние. Залечь на диван, укрыться пледом с головой, никого не слышать, не видеть, ничего не делать, не хотеть, не есть, не пить, не дышать.

Сначала Илья Ильич отнесся к ее хандре с пониманием, сочувствием и заботой, но через несколько дней эти замечательные проявления великодушия стали заметно таять. Ему не требовалось ее хозяйское участие, он прекрасно без жены обходился на даче. Илья Ильич решил, что деятельной и активной Анне Аркадьевне вредно залеживаться. Вылежит невесть что. Если сама не может себя растормошить, должен вмешаться он.

Аня, сколько мы будем питаться кашей и макаронами с тушенкой? Ее стратегические запасы на исходе. Борща бы похлебать. Поможешь мне полить грядки? Я сегодня спину потянул, как бы радикулит не случился. Любовь и привычка к чистоте – самое въедливое и обременительное женское качество, согласен. Чистоплотная женщина имеет крышу набекрень и развитую способность выносить окружающим мозг. Но, Аня! Паутина из углов скоро опустится мне на лысину. По давно немытым полам гуляют клоки серой шерсти. Не от мышей ли? Точно завелись. По ночам скребутся.

Она вставала с дивана, бросала на мужа обиженный взгляд и шла варить борщ, поливать грядки и мыть полы. Про паутину и мышей – наглые враки.

Как-то вечером Илья Ильич явился к ужину с хитрым видом, спрятав что-то за спиной.

– Анюта! Пришло время тебе сознаться. То есть не тебе мне, а мне тебе.

– Валяй.

– Я выгнал самогон!

– Кому? – глупо спросила Анна Аркадьевна.

– Нам. Вот, смотри! – Он выставил правую руку, в которой был графинчик с зеленоватой жидкостью и плавающими зонтиком укропа и стручком перца. – Остренькая, мозгодерка. Внимание публики! – выставил левую руку, в которой был графинчик с розоватой жидкостью и маленькими красными шариками на дне. – Специально для дам, на ягодах. Нюрында! Твоя проблема в том, что ты мало пьешь! Водка – лучшее средство от депрессии.

– Раньше ты утверждал, что спиртное – лучший стрессосниматель.

– Никакого противоречия! Универсальное лекарство, панацея!

– Такое впечатление, что весь мир гонит самогон. Где ты держишь аппарат? Регулярно к нему прикладываешься? Я заметила.

– Ты не заметила, что я отрастил, а потом сбрил усы. Аппарат в новом доме. Функционирует отлично. Прикладываюсь, да! Не к аппарату, а к продукту!

– У тебя в самом деле были усы?

– Как у этого, помнишь, из «Песняров», Владимира Мулявина, шикарные, казацкие.

– Все ты врешь!

– Такие обвинения на трезвую! Выпей, милая, я прошу!

Налил Анне Аркадьевне розовенькой, а себе зелененькой.

Она снисходительно улыбнулась и выпила. Сладенько.

Илья Ильич крякнул, дернул плечами:

– Еще по одной, не тормозим?

– Сначала поставь голубцы разогреваться. Нечего напиваться на голодный желудок. На маленький огонь! Уменьши газ под горелкой!

– Ты разлей пока.

После второй рюмки у Анны Аркадьевны наступило странное вихрение сознания. Хотелось плакать, но повода не было, требовалось срочно его отыскать.

– Ты приперся в кафе, где я обедала с Зайцевым! Вместо того, чтобы устроить мне сцену, отбыл на дачу. Ты меня разлюбил! Я сама себя разлюбила! – хлюпнула носом Анна Аркадьевна.

Илья Ильич взял прихватками ручку чугунной сковородки, понес на стол.

– Подставку! – рявкнула Анна Аркадьевна. – Сколько можно напоминать? Ты уже испортил несколько скатертей!

Он послушно вернулся, взял деревянную подставку под горячее в виде распластанной рыбы.

– Добро пожаловать в мир, женушка! Теперь для тебя главное что?

– Что?