Где наша не пропадала

Ведро она сперла с пожарного щита: красное с коническим дном. Но чтобы соорудить черпак, нужны гвозди и молоток. Женщину это не заботит. Огляделся. Увидел забор. Отодрал штакетину, вытащил из нее гвозди. Выпрямил как мог. Пока ведро к штакетине камнем приколачивал, пару раз по пальцам угодил. Маялся, калечился и все напрасно. Сортирное очко оказалось уже моего агрегата. Но здесь, кроме себя, винить некого. Мог бы и примерить, перед тем как городить. Пошли на помойку искать какую-нибудь замену. Виктории повезло быстрее. Нашла большую банку из-под селедки. На колу мочало, начинай сначала. Реконструировал черпак. Тонкую жесть пробивать проще. Даже дырки в днище сделал, чтобы жидкость стекала.

Ситуация, кстати, весьма распространенная, многие мужики пострадали. У меня самого бумажник пару раз из заднего кармана выпадал. Правда, не так глубоко и не в такую жижу.

Потерю удалось подцепить с первого раза, но счастье было недолгим. Предмет, который Виктория приняла за бумажник, оказался чужой записной книжкой. У дамы туш с ресниц потекла, а мне пришлось вспомнить, что мой героический дедушка в трудные времена не брезговал профессией золотаря. Кстати, если бы ведро пролезло по габаритам, зачерпнуть им я все равно бы не сумел. Сортир на вечной мерзлоте стоял, и утопить черпак можно было сантиметров на тридцать, а дальше – лед. И еще, чуть не забыл, чтобы мне приятнее дышалось, Виктория соорудила из платка нечто типа респиратора и смочила его духами.

А шеф мой тем временем проснулся, выглянул в окно, увидел возле сортира два привидения и все вспомнил. Пропажа лежала под матрасом. Шеф обрадовался и как порядочный человек пошел сказать нам, что поиски можно прекратить. Виктория увидела его с бумажником в руках, выхватила у меня черпак и ринулась в наступление. Бедолага наутек. Метров двадцать гналась и страшно подумать, во что бы его превратила, если бы не зацепилась черпаком за столб и не упала.

Даже я не сразу осмелился помочь ей подняться.

Подхожу, а она плачет.

Потом встала, выматерилась и повела меня к себе в номер. У нее там спиртишко в заначке был. Без него после таких переживаний нельзя. Выпили и расхохотались.

– Иди, – говорит, – позови этого придурка, а то еще сдохнет от угрызений совести. Да и опохмелить надо.

Отходчивая баба.





Пленник




Не знаю уж, поверите ли? Я, грешным делом, и сам поначалу сомневался, потом вроде перестал. Но лучше я вам расскажу, а вы уж сами решите. Может, и меня образумите.

Возвращался с Севера. В Ярцеве рейс притормозили на четыре часа. Порт забит, дух портяночный крепче перегара, детишки орут, женщины матерятся, у мужиков морды линялые – с тоски очумеешь, и двинул я на бережок отдохнуть от этого дурдома. Подхожу, смотрю – человек возле лодки на бревнышке сидит. Сидитó ну и ладно, прогуливаюсь дальше, а он окликает:

– Купи, парень, лодку, – говорит, – по дешевке отдам.

А куда мне ее? В самолет, что ли, тащить? Хотя «Казанка» почти новенькая, но если по дешевке, значит, ворованную продает. Да и тип слишком подозрительный: в штормовке с чужого плеча, острижен под горшок и бороденка по два кустика на квадратном дециметре, но длинная, как у тибетского монаха, только бичеват он для монаха, а для хипаря – староват.

– А чего лодку-то продаешь? – спрашиваю.

– До Москвы добраться надо и кушать шибко хочется, – говорит. А у самого ресницы от голода трясутся.

У меня в сумке банка свиной тушенки лежала. Так он ее за две минуты без хлеба смолотил. А потом уже рассказал такое, что у меня брови на лоб выползли и больше недели сползти не могли.

Судите сами.

Отслужил парень срочную и зажил в свое удовольствие. Летом на танцах веселился, зимой на хоккее нервы щекотал. Болел за армейцев. В те годы Фирсов, Викулов и Полупанов чудеса на площадке творили, а порою и не только на площадке. Их тройка по анекдотам на втором месте после Василия Ивановича шла. Потом их Брежнев обогнал, но это потом, когда они играть перестали, уже при Харламове. Парень к тому времени далеко от Москвы скучал. А тогда только и разговоров – Фирсов, Викулов, Полупанов. Короче, пришел парень на игру, то ли последнюю, то ли предпоследнюю – чемпион был уже известен, выбрался просто отдохнуть и посмотреть на любимую тройку. Для веселья чекушку прихватил. А заруба получилась приличная. Не то чтобы скучать – выпить некогда. И вдруг в начале второго периода Полупанова удаляют на десять минут. И, главное, за ерунду. Ну, подумаешь, кому-то в рожу заехал. Другим можно, а ему нельзя? И всегда так: чуть что – Полупанов. Одним словом – сломали парню кайф. Достал чекушку, стаканчик раздвижной продул, не успел наполнить, а сосед по трибуне кусок рыбы копченой протягивает. Нежнейшая рыбка, парень отродясь такой не пробовал. Сосед весь из себя коренастый, в бородище – то ли геолог, то ли боцман с траулера. А с ним второй, помоложе, в белой нейлоновой рубашке и при галстуке. Облизал парень пальцы после жирной рыбки, ну и в ответ на угощение им налил. Первому протянул бородачу, но интеллигентный перехватил и сказал, что после антабуса нельзя. А сам тяпнул. Потом из сумки собственную настоечку достал и балычок к ней. Балычок аппетитный, а настоечка еще аппетитнее. Выпил парень стакан, продохнуть не успел, душа уже второй просит, а третий – потребовала. Выпил и поплыл: исчезли трибуны, исчезла площадка, а вместо них открытое море и лунная дорожка на черной воде. Долго плыл. Очень долго. А когда землю под ногами почувствовал, проморгался – а вокруг него зеленое море тайги. Да и время уже не весеннее, а вроде как самое настоящее лето.

Вот вам и наливочка. Вот вам и боцман с траулера, похожий на геолога.

Потом бородач признался ему, что приезжал в Москву уговаривать беглого сына вернуться. А у того уже и жена, чья-то дочка, и в партию вступил – никак в тайгу невозможно. Вот и сговорились они выкрасть работника взамен. И план, между прочим, городской сынок придумал, все по науке. Вывезли одурманенного в Сибирь. Потом в укромном месте выждали, пока речка вскроется. Наливочку силком в рот наливали, чтобы в себя раньше времени не пришел. Ледоход еще не закончился, а старшая дочка, рискуя жизнью, между льдинами лодку пригнала. Работник-то, кроме всего, и в мужья намечался. У бородача две дочери на выданье сохли. Документов на них не было, но лицо достоверней любой метрики. И родились они, по всей вероятности, ненамного позднее полной коллективизации. Бородач уточнил, что старшая появилась на свет божий ранней весной, а младшая через два года – осенью. Так что старшая жениху чуть ли не в мамочки годилась. А что – в Индии тринадцатилетние мамаши – совсем не редкость. Но отец разделил жениха по справедливости: старшая лодку пригнала, значит, сердцем чувствовала, что суженый ждет, потом, когда все сроки прошли, а приплода не появилось – отобрал и женил на младшей. Но и от перестановки слагаемых сумма не изменилась. Тогда он снова вернул пленника старшей дочери. Но парень оказался из тех орлов, что в неволе не размножаются. А неволя была лютая.

Вы можете представить жизнь столичного мальчика без танцев, без пива и, главное, без хоккея?

И я не могу.

Развлечений – ноль, а работы девять десятых, от восхода до заката, без выходных и без отгулов за сверхурочные. Какие, к черту, отгулы, когда у бородача две коровы, бык, пара гнедых и огород без забора, то есть – паши, копай, а до края не докопаешься. Весной пахота, осенью уборка, летом сенокос и сверх плана шишки, ягоды, охота… Хозяин его с первого дня впряг. А когда заподозрил, что парень по ночам сачкует в постели, увеличил дневную выработку в два раза. Разжаловал двукратного зятя в батраки. А собственное здоровье начал старательно беречь, чтобы хватило силенки на случай батрацкого бунта. Идут, к примеру, шишкарить – зятек с колотом уродуется, а он шишечки подбирает. Надо дровину перенести – сам за хвост берется, а ему комель оставляет. В долгожители нацелился, а туда можно въехать только на чужом горбу. Коня жалеть – себя истомить. Единственное дело, от которого освободил зятька – это рыбалка. Боялся, что утопит. Или убежит. Он и лодку на цепь посадил, а ключ от замка в подштанники на ночь прятал не хуже Кащея Бессмертного, а возле кровати собака спала, шаг сделаешь – и сразу же предупреждающий рык. И решил парень плотик связать. Работы вроде на три дня, а пришлось целое лето угробить. Пока сухостоины выбрал, пока подрубил, пока до берега доволок… А все ведь тайком да урывками, под двойной слежкой: с одной стороны тесть караулит, чтобы работник не отлучался, с другой – жена от сестры бережет. Бревна собрал, а связать нечем. Скоб в хозяйстве нет, гвоздя лишнего выдрать неоткуда. Думал, думал пока не догадался взять лосиную шкуру, разрезать на тонкие полоски и сплести из них канат. На сколько бы хватило такого плота? Если бы на первом приличном перекате не развалился, на втором – как пить дать. Нахлебался бы. Только не успел опробовать. Выследил его бородач и посадил в погреб на пятнадцать суток с карающим режимом. Оставил его наедине с бочкой соленой рыбы, а воду давал два раза в сутки. И сидел бедняга в яме совсем, как Жилин и Костылин. Хорошо еще младшая сестра то водички, то ягод через отдушину спускала, нащупывала подступы к сердцу за спиной у старшей. А бородач – кремень, спустился к нему только на тринадцатый день срока и не затем, чтобы амнистию объявить, пришел для воспитательной беседы на тему «Не зная броду, не суйся в воду». И убедил. А куда денешься. Речку-то парень действительно не знал. Сколько плыть? Куда речка вынесет – в Обь или в Амур, а может быть, и в Ледовитый океан? И опять же – опыта никакого. Если он видел, как плыла-качалась лодочка по Яузе-реке, это еще не значит, что сумеет сплавиться по воде кипящей в шиверах и перекатах. Не говоря уже о порогах… Так что сиди и не рыпайся, если жить хочешь.

И он не рыпался. Около пятнадцати лет сидел. Такой срок только за хищение в особо крупных размерах полагается, даже за изнасилование меньше дают.

Раз пять за это время вертолет прилетал. Но бородача врасплох не застанешь, только в небе винтокрылая птица застрекочет, он пленника в подполье, а на люк – ларь со шкурами.

Два раза в год хозяин уходил на лодке за припасами: соль, мука, патроны и по мелочам кое-что. Дней по десять тратил на эти командировки. Может быть, и специально где-нибудь отсиживался, чтобы парень почувствовал, как далеко до человеческого жилья. Пока старик путешествовал, пленника стерегли дочки. Одну-то уговорить можно, а двоих – бесполезно. Соперницы. Друг дружку боятся и шпионят одна за другой. А потом отцу ябедничают. Одна хочет назад мужа вернуть, а другой отдавать жалко. При батюшке воевать боялись, а чуть вдвоем останутся, сразу за волосы, одна в другую вцепятся и молчат. А он рядом стоит и подзуживает, – иного-то развлечения нет.

Так вот и жили. Солнце встанет, потом зайдет. Снег выпадет, потом растает. Лето раз в году, а зима каждый год…

И пошел он однажды на охоту, выбрался размяться, без всяких задних мыслей, но хозяин как раз был в отъезде. Поэтому и забрел далеко. И вдруг – выстрел. Поначалу он даже не понял, подумал, что померещилось. И если бы еще раз не пальнули, так бы и возвратился. Но два раза подряд одно и то же не мерещится. Подхватился и напропалую. Бежит и орет: «Люди, помогите!» Летел, земли, под собой не чуя, а в северной тайге такие полеты обязательно кончаются падением и ссадинами, если повезет, и не сломаешь ногу. Но день был везучий. Уткнулся носом в мох, только штаны на коленке порвал. Хотел вскочить, а над ним мужик с карабином на изготовку.

– А ну-ка, – говорит, – без крику, рассказывай, кто за тобой гонится, только не ври, и покороче.

– Никто, – кричит, – не гонится.

– А чего же тогда убегаешь? – удивляется. – Рассказывай, только слезы сначала вытри, не люблю я плачущих мужиков.

А у того и впрямь слезы без остановки, вытирает, а они все равно ручьем. Кое-как выплакал свою историю, но охотник попался недоверчивый. Оно и понятно – мало ли в тайге темных людишек бродит, иному дай только ногу поставить, а весь он и сам влезет. Охотник глаз щурит, а парень на колени перед ним – что угодно, мол, делай только назад к бородачу и его дочкам не сдавай. И охотник сжалился, пообещал разобраться. У него рядышком лодка стояла. Поднялись вверх по реке, а там – избушка, точнее, настоящий дом, совсем новенький. Хоромину эту построили для какого-то очень большого начальника, а охотник ее караулил, вроде как егерем считался. И чего только в этой избушке не было: баня, камин, два мягких дивана, даже телевизор, правда, неработающий. А консервов в подполе – за пятилетку не пережуешь, даже война не страшна – ни Гражданская, ни экономическая. И такие консервы, которые он и не видал, и не едал. Только выпивки не было. Но он и от консервов опьянел. Так объелся, что три дня пластом лежал. Вот до чего натуральная пища обрыдла.

Егерь присмотрелся, успокоился и проникся сочувствием, принес хозяйский охотничий костюм, велел примерить, а потом и носить разрешил. И начался для бывшего узника настоящий курорт – на работу никто не гонит, никто не шпионит, никто не сторожит – валяйся на диванчике и книжечки почитывай. В Москве вроде и не любитель был, но после отсидки у бородача, где даже газет не было, тягу к печатному слову почувствовал, а в избушке целая библиотека: Карл Маркс, Фридрих Энгельс, детективы про Штирлица и стихов целая полка. Сначала он, конечно, Штирлицем занялся. Потом, совсем случайно, снял с полки книжку стихов и офонарел. Глядит на обложку, а там написано – Фирсов. Его любимый нападающий стихи начал сочинять. Берет другую книгу и видит – Викулов. Ничего себе, думает, ребятишки: и в форме соколы, и на гражданке соловьи. Отвоевали с честью и в поэты вышли. Так-то вот! Знайте наших! Он и третью книгу снял, потом четвертую – Полупанова искал – всю полку перерыл. А Полупанова нет. Ну, сколько можно человека преследовать? И на площадке штрафовали больше других, и на базе песочили, будто, кроме него, никто режим не нарушал, а теперь еще и в поэты не пускают. Ну ладно, хоккеисту пить нельзя, а поэту – сам Пушкин велел. Вон Есенин, как чудил… и ничего, никаких претензий, лишь бы стихи за душу хватали. Пусть даже и в вытрезвитель загремел – виноват, кто бы спорил, выговор объявите, лишите Государственной премии, но книгу-то напечатайте, чтобы вместе с Фирсовым и Викуловым, чтобы тройку не разрушать. Обидно. Играл-то не слабее.


Расстроился парень, рассовал книги обратно по полкам и к егерю – может, он слышал где-нибудь про поэта Полупанова? А егерь – мужик серьезный, он каждый вечер перед сном Фридриха Энгельса изучал, философией интересовался, а поэтов, кроме Есенина и Высоцкого, не признавал. Кстати, егерь и сообщил ему, что Высоцкий уже умер. Он ему много чего про жизнь рассказал: и про смерть Леонида Ильича, и про то, как Андропов в Ростове миллионное дело раскрутил. Грамотный егерь попался. Только про хоккей ничего не знал и даже не интересовался. Но это было, чуть ли не единственное место, где они согласия не находили. А так жили душа в душу, наслаждались тишиной и ждали весны. По весне егерь собирался сходить к бородачу и выиграть в карты свободу для пленника, чтобы все по закону было, а заодно и на дочек посмотреть, авось какая и приглянется, соскучился как-никак. Парень отговаривал, уверял, что бородач в карты не играет и дочки у него страшнее атомной войны… Но егеря закусило. Надо посмотреть, говорил, посмотрю, пощупаю, разберусь. Упрямого не переупрямишь. И парень от греха подальше, не стал спорить, затаился. Надеялся, что появится хозяин избушки, большой начальник, и заберет его с собой, а заодно и про Полупанова все расскажет. Только хозяин не торопился.

Дождались весны. Гуси пролетели. Потом черемша пошла. Хариус поднялся.

Стояли на бережку, рыбачили… и вдруг вертолет. Издалека услышали. Но егерь почему-то не обрадовался, наоборот, вместо того чтобы сигнальную ракету пускать, он полные карманы патронами с картечью набил, а потом наводит на пленника ружье и приказывает бежать в лес. И сам за ним со взведенными курками. Загнал под валежину и велел не рыпаться, проглотить язык и лежать. Но паника оказалась напрасной. Вертолет завис над избушкой, помахал лопастями и полетел дальше, даже письма не сбросил. Может, на разведку прилетал, может, случайный – спросить не у кого. Зато егерьку пришлось раскалываться. И оказалось, что он самый натуральный зэк. Пронюхал у геологических бичей про эту хазу, ну и отсиживался в ней после побега, отъедался на дармовых консервах. Но прилетела винтокрылая птица – и кончилась лафа. Настало время в дорогу собираться. Только вот что с пленником делать? Для безопасности надо бы и пришить. Да полюбился ему горемыка. И опять же – не мокрушник он – не его специальность живых людей жизни лишать. Сказал:

– Нагрянут гости, сознавайся, что был тут беглый каторжник, да утонул, зараза, в ледоход. Они погорюют и перестанут, но если продашь… – Уточнять не стал, понадеялся на догадливость, не зря же Фридриха Энгельса изучал. Проинструктировал на сон грядущий, а по утряночке сел в лодку и скрылся в тумане.

Только зря он сбежал. Но с другой стороны, откуда бы ему знать, что у хозяев таких вот хитрых домиков настали не самые лучшие времена и не до охоты им.

Пленник прождал еще месяц. Целыми днями на небо смотрел, а там только птицы и тучи. И затосковал. Даже у бородача такой тоски не было. В одиночке жутко, но там хоть надсмотрщик есть. А тут – никого.

Подождал второй месяц. И понял, что, если до третьего дотянет – придется куковать всю зиму. Так лучше уж в порогах утонуть. Лишняя лодка у запасливого хозяина содержалась в состоянии готовности. Набрал парень три мешка харчей и двинулся навстречу новым приключениям. А речка жалостливой оказалась, как тот зэк, правда, на полпути лодчонку перевернула и лишила всех консервов, но все-таки не убила, вынесла к людям.

А что с ним дальше сталось – не знаю. Добрался ли до Москвы? Узнал ли, почему у поэта Полупанова книги не выходят. Он, кстати, первое, что спросил, когда жевать кончил, – что новенького слышно о поэте Полупанове.

А мне, откуда знать? Для меня это темный лес.

Придурялся, говорите.

Да кто его знает. Я и сам сначала решил, что травит мужичок. Но потом, думаю, а с какой стати ради несчастной банки консервов такой извилистый огород городить?





Пережитки кочевничества




Вы знаете, где находится центр Азии?

Нет, не в Одессе, хотя говорят, что там на барахолке можно все найти. Если вам предлагали, значит, обманывали.

Центр Азии принадлежит Туве. Я тоже не подозревал, но девушка просветила.

Небо закапризничало, и пришлось из Кызыла до Хову-Аксы добираться по земле. Дорога длинная, но все лучше, чем в аэропорту маяться. Железную дорогу в Туве не проложили. Видимо, комсомольцев-добровольцев не смогли набрать. Автобус, колымага муторная, но деваться некуда. Бросил сумку на сиденье и вышел покурить, до отправления минут десять оставалось. А когда вернулся, увидел на своем месте девушку. Надеялся возле окна прокатиться, чтобы дорогу пейзажными красотами скоротать, но не требовать же у нее билет, не в моих правилах с дамами скандалить. А если она еще и улыбается мне, так я вообще готов к труду и обороне.

Молодая и очень даже симпатичная тувинка. Впрочем, это не редкость. Удивила ее разговорчивость. Сразу же представилась:

– Меня зовут Анжеликой.

А по-тувински как, – спросил я.

– И по-тувински – Анжелика Монгушевна. Мне нравится мое имя.

И ведь не просто болтушка. Она мне целую лекцию про Туву прочитала. Как по писаному шпарила, но от души, с горячей гордостью за родной край. Заслушался. Тут-то я и узнал и про географический центр Азии, и какой самый человечный человек их вождь Салчак Тока. Чтобы совсем профаном не выглядеть, похвастался, что имею понятие, где у них кобальт и асбест залегают, даже посильную лепту в добычу внес. Ей этого мало показалось. Спросила, на что еще обратил внимание, чего интересного заметил.

Сдуру ляпнул про министерство торговли. А я и впрямь развеселился, когда перед входом на базар увидел бревенчатую избу с вывеской «МИНИСТЕРСТВО ТОРГОВЛИ». Она немного смутилась, но, не теряя серьезного достоинства, объяснила:

– Это временное явление, в центре города уже строится современное здание, по первейшему слову техники: бетон, стекло, металл – и все республиканские министерства в ближайшее время переедут в него. – Формулировочка от зубов отскакивала.

– А вы, наверное, экскурсоводом работаете, – попробовал угадать. Но промахнулся.

Анжелика Монгушевна была комсомольским работником.

Едем дальше. Она говорит, я слушаю, автобус потрясывает на колдобинах, но дорога укорачивается.

По другую сторону прохода, чуть впереди, сидели два молодых тувинца. Один в форме, по всей вероятности, дембель, а второй в гражданском. Оба поддатые, особенно солдатик. От свободы и от родного воздуха любой захмелеет. Картинка до боли знакомая и понятная. Трезвый дембель это все равно что пьяный дегустатор. Все бы ничего, но слишком громко объяснялись. Попутчицу слушать мешали. Были бы русские, можно было бы и одернуть, но местных призывать к порядку не совсем удобно. Я гость, но и Анжелика Монгушевна не выдержала, прикрикнула, на правах хозяйки, чтобы вели себя прилично. Даже внимания не обратили, балаболят, не сбавляя оборотов. Тогда уже и я попросил не мешать людям. Какой-то мужик с хриплым голосом, вообще выкинуть пригрозил. Не подействовало. Как об стенку горох. И, главное, непонятно, то ли они встрече радуются, то ли скандалят. Чем дальше, тем громче. Больше часа надоедали. Наконец дембель увидел свое село. Встал и уже по-русски:

– Он у меня перчатку обокрал!

Народ зашикал на него. Мало того, что болтовней задолбал, так еще и на человека напраслину возводит. Сам, поди, по пьяни потерял, а теперь виноватых ищет. Кричат, чтоб проваливал, чтоб рейс не задерживал. А он не выходит, бубнит:

«Он у меня перчатку обокрал».

Мужик, который одернуть их пытался, не выдержал, встал и вытолкал парня из автобуса. Водила сразу же дверь закрыл. А дембель ладонью, что без перчатки осталась, колотит по раме, кричит что-то, глаза сузились, губы побелели. Водила по газам и вперед.

Едем дальше. В автобусе тишина. Даже Анжелика примолкла.

Я случайно скосил глаза и увидел интересную картинку. Сосед обруганного и вытолканного дембеля натянул на руку перчатку и нежненько поглаживает ее. Я толкнул девушку и показал пальцем. Она сначала побледнела, потом вспыхнула.

– Какой стыд, – прошептала. – И немного помолчав, добавила: – А что же вы хотите. Тува присоединилась к Советскому Союзу только в сорок четвертом году, вот они мрачные пережитки кочевничества, но мы с этим боремся и обязательно искореним.