Глиняный мост
Часть 20 из 32 Информация о книге
Клэй отворил переднюю дверь и остановился в нескольких шагах позади меня, а я продолжил доедать хлопья. – Господи, опять почтовый ящик. Клэй нервно улыбнулся, я чувствовал, но тут уж наступил предел моей любезности. В конце концов, адрес – у него в кармане: я склеил его на совесть. Я не спешил оборачиваться. – Ты нашел? Снова почувствовал, как он кивает. – Подумал, избавлю тебя от необходимости самому его выуживать. Ложка звякнула о тарелку. Несколько капель молока упали на перила. – Он у тебя в кармане? Еще кивок. – Думаешь ехать? Клэй посмотрел на меня. Он смотрел и молчал, а я пытался, как часто в последнее время, как-то его понять. Внешне мы с ним похоже больше всех остальных, но я пока еще был на добрых полфута выше. Волосы у меня жестче, и мышцы тоже, но это сказывалась разница в возрасте. Пока я на работе день за днем на четвереньках ползал по ковровым, дощатым и цементным полам, Клэй ходил в школу и бегал свои мили. Он выдержал свою норму сгибаний и отжиманий: стал пружинистым и резким с виду – поджарым. Пожалуй, вы бы сказали, что мы с ним – два варианта одной сущности, особенно по глазам. У нас обоих в глазах – пламя, и не важно, какого цвета радужка, потому что это пламя и есть наши глаза. Посреди этой сцены я ядовито улыбнулся. И покачал головой. В эту секунду погасли уличные фонари. Я спросил, о чем следовало спросить. Чтобы не говорить того, что необходимо было сказать. Небо распахнулось, дом сжался. Я не приблизился, не прицелился, я не угрожал. Все, что я сказал, было «Клэй». Позже он рассказал мне, что это-то его и насторожило. Невозмутимость. Посреди этого непривычно вкрадчивого разговора в нем что-то ухнуло. И опустилось плавно от горла к грудине, к легким, а на улицу выплеснулось готовое утро. На другой стороне улицы иззубренно-безмолвно, как шайка лихих ребят, ждущих лишь моего слова, стояли дома. Мы знали, что я обойдусь и без них. Через секунду-другую я оторвал локти от перил и опустил взгляд ему на плечо. Я мог спросить его о школе. А как же школа? Но мы оба знали ответ. Кто я такой, в конце концов, чтобы уговаривать его не бросать школу? Я и сам не доучился. – Можешь ехать, – сказал я. – Удержать тебя я не могу, но… Остаток обломился. Фраза трудная, как и сама работа – и вот то, в конце, и было в ней истиной. Есть уход и возвращение. Преступление и момент расплаты. Вернуться и быть принятым. Две совсем разные вещи. Он мог ускользнуть с Арчер-стрит и променять братьев на человека, который нас бросил, – но не сможет миновать меня, когда вернется домой. – Важное решение, – сказал я, уже прямо, в глаза ему, а не в район плеча. – И, думаю, нехилые последствия. И Клэй посмотрел сначала мне в глаза, потом куда-то в сторону. Он оценил мои огрубевшие в работе запястья, мои руки, кисти, артерию на шее. Отметил и неохоту в моих кулаках, но и решимость довести дело до конца. Но самое важное – он увидел пламя в глазах, которые умоляли его: не уходи к нему, Клэй. Не бросай нас. Но если уйдешь… Дело в том, что теперь я не сомневаюсь. Клэй знал, что должен это сделать. Только не был уверен, сможет ли. Я вернулся в дом, а он еще побыл на крыльце, будто на мели, придавленный тяжестью выбора. Учтите, свою угрозу я даже не смог произнести вслух. В конце концов, что самое плохое можно сделать пацану из Данбаров? Уж это-то Клэй понимал, и у него были причины уйти и причины остаться – и это были одни и те же причины. Его понесло каким-то потоком – разрушения всего, что он имел ради того, чтобы стать тем, кем ему нужно было стать, – и прошлое придвинулось вплотную. Он стоял и смотрел в жерло Арчер-стрит. Бумажные дома И приходит прилив с победой, но и с непрерывной борьбой – ведь точнее всего вступление Пенелопы в жизнь этого города можно описать как постоянное изнеможение и изумление. Великая благодарность к месту, принявшему ее. Страх перед его необычностью и зноем. А потом, конечно, вина. Сто лет, которых ему точно не прожить. Так шкурно, так бессердечно покинуть. Оказалась она здесь в ноябре, и, хотя обычно это не самая жаркая пора, время от времени в городе случается неделя-другая бесцеремонного напоминания, что лето на носу. Если выбирать самое неподходящее для приезда время, то это было, наверное, оно: двойственный прогноз из жары, сырости, жары. Даже местные, казалось, страдали. Ну а в довершение всего она явно вторглась в чужие владения: комната в лагере очевидно принадлежала полчищу тараканов – и, боже всемогущий, таких страшных тварей ей еще не приходилось видеть. Огромные! Не говоря уже о том, какие свирепые. День за днем тараканы пытались отвоевать у нее территорию. Неудивительно, что первой ее покупкой в городе стал баллон репеллента. А следующей – пара шлепанцев. Он поняла, что, во всяком случае, в этой стране – можно далеко уехать на паре вшивеньких обуток и нескольких баллонах мушиной отравы. Это помогло ей осваиваться. День за днем. Ночь за ночью. Неделя за неделей. * * * Сам лагерь был зарыт глубоко в ковре норовистых пригородов. Там она осваивала язык, с самых азов. Бывало, гуляла по улицам, вдоль особенных домов – каждый стоял в середине огромной постриженной лужайки. Дома казались ей бумажными. Когда она спросила о них преподавателя английского, нарисовав дом и указав на бумагу, он громко расхохотался. – Ой, не говорите! Но, отсмеявшись, дал ответ. – Нет, не бумажные. Это фибра. – Фи-бра. – Да. Другое наблюдение за лагерем и его многочисленными тесными комнатами состояло в том, что он совсем как город: расползался даже в таком узком месте. В лагере были люди всех цветов. Всех языков. Были гордецы с задранными головами и тут же самые пришибленные болезнью волочения ног, каких только можно вообразить. И были те, кто все время улыбался, чтобы не дать выхода сомнениям. А общего у них было то, что все в разной степени тянулись к людям своей национальности. Общая родина склеивала крепче многого другого – и так люди в лагере сходились.