Горький водопад

– Хвала господу, – отзывается Калеб. – Я стосковался по хорошей еде.

Словно уловив намек, мой желудок начинает урчать. Я бы не отказался от яичницы с беконом. Нет смысла отрицать жизненные потребности, поэтому я удовлетворяю голод, как могу, – воображая вкус пищи. Потом прекращаю это и сосредотачиваю внимание на Калебе, который освобождает Коннора. Он отпирает висячий замок на скобе и вытягивает цепи. Коннор начинает дергаться, но он все еще привязан к креслу и потому не может даже встать. Калеб свое дело знает. Он склоняется к самому лицу мальчика и говорит:

– Слушай, я не хочу этого делать, но ты не оставляешь мне выбора. Будь послушным, иначе мне придется вырубить тебя шокером. Понятно?

Он знает: Коннор видел, что было со мной. И мне больно видеть страх, который мелькает на лице мальчика, прежде чем тот прячет его за напряженным бесстрастием. Я и прежде видел это выражение – Коннор делает такое лицо, когда скрывает все эмоции и пытается справиться с ними, но толку от этого меньше, чем от тонкой хэллоуинской маски. Это бесстрастие не сможет защитить его надолго.

Коннор внимательно смотрит на меня. Я одними губами произношу: «Делай, как он говорит». Коннор слегка кивает. Будь на его месте Ланни, я волновался бы сильнее – она склонна к мятежу даже там, где этого делать не следует. Но Коннор осторожен, с ним все будет в порядке.

И я постараюсь, чтобы это было так.

Мое сердце колотится слишком быстро. Я использую дыхательные приемы, чтобы унять его частое биение, и смотрю, как Калеб отвязывает Коннора и поднимает его на ноги. Оковы с запястий и лодыжек мальчика не сняли, и, повинуясь указаниям Калеба, он шаркающей походкой идет к двери и вылезает наружу. При всей своей подготовке я не могу скрыть тревогу, которую испытываю, потеряв его из вида. «Это неизбежно, – пытаюсь я уговорить себя. – Они с самого начала намеревались разделить нас. Жди своего шанса». Но это не унимает страх, который я сейчас чувствую – не за себя, за Коннора.

Считаю секунды. Это тоже способ сохранять спокойствие, когда не видишь, что происходит. Незнание может свести с ума, особенно если позволить эмоциям взять верх. Когда счет перестает помогать, я принимаюсь извлекать из чисел квадратные корни – что угодно, лишь бы занять мозг.

Через десять минут Калеб приходит за мной. К этому моменту остальные двое сектантов уже ушли, и я остался в фургоне один. Калеб проделывает со мной ту же самую процедуру, что и с Коннором. Сначала отпирает замок и вытягивает из скобы цепи. Это возможность, хотя и не очень удобная – я могу лягнуть его в грудь, если буду достаточно быстр, но я все равно останусь привязанным к креслу, внутри укрепленного поселения с запертыми металлическими воротами. Не говоря уже о том, что я не знаю, сколько вооруженных людей может быть снаружи «автодома». Я все же рискнул бы, если б знал, что в замке зажигания остался ключ и я могу прорваться наружу.

Но Коннора здесь нет. И это значит, что я должен остаться. Проблема в том, что если сектанты так умны и опытны, как выглядят, то они ни за что не подпустят меня близко к нему. Изоляция – это часть приемов по дезориентации. Изоляция и страх в сочетании с принятием и поддержкой со стороны сектантов. Но я понимаю, что это будет направлено на Коннора, а не на меня. Я не их первичная цель, я – средство контроля.

Это дает им некоторые преимущества. Я в большей степени отношусь к расходным материалам, но в то же самое время, если они убьют или серьезно ранят меня, это ослабит их возможность влиять на Коннора. Значит, у них, вероятно, есть жесткий предел того, как далеко они могут зайти. Пока я жив, Коннор будет стараться угодить им и обеспечить мне безопасность. Если меня убить, он замкнется в себе. Судя по отношению Калеба к мальчику, они хотят завербовать его. Он в подходящем для этого возрасте. И может быть, если сын Мэлвина Ройяла присоединится к их общине, это будет предметом извращенной гордости для главаря секты.

Калеб оставляет меня привязанным к креслу и отходит назад; тогда я понимаю, что в фургон вошел еще кто-то, потому что пол прогибается под его весом. Когда Калеб освобождает поле зрения, я вижу старика с почти полностью седыми волосами и бледной кожей. В нем нет ничего впечатляющего. Среднего роста, может быть, слегка чересчур тощий, одет в белую сорочку и свободные белые брюки. В отличие от его последователей, совсем не загорелый, и это значит, что почти все время он проводит в четырех стенах, а не работает в полях. Прямые волосы ниспадают до плеч – видимо, он намеренно придает себе сходство с Христом, как того изображают на популярных картинках. Отчасти это ему удается.

– О, так это же Иисус, – говорю я. – Это рай?

Калебу не смешно, он берется за шокер, но фальшивый Иисус кладет руку ему на плечо и, улыбаясь и качая головой, говорит:

– Пусть шутит… Да, брат Сэм, Иисус здесь. Не во мне – я не настолько дерзок, чтобы так думать. Но во всех нас. Даже в тебе. – Он продолжает улыбаться. Это меня тревожит. – Я – патер Том. Я знаю, что сейчас ты думаешь обо всех нас плохо, но ты еще придешь к тому, чтобы узреть истину. Все в конечном итоге к этому приходят.

Голос его звучит уверенно, в спокойных безумных глазах не читается ни следа сомнения. Я не отвечаю, потому что ничего не добьюсь, если позволю себе умничать и дальше. Что бы ни случилось, наилучшей стратегией будет изображать смирение, преувеличивать свою слабость от побоев и ран и ничего не выдавать. Я не знаю, ценен ли я для них хоть в чем-то, помимо того, что через меня они могут воздействовать на Коннора. Но даже этого достаточно. Я могу использовать это, чтобы оставаться живым и относительно невредимым.

«Не соглашайся. Не признавайся. Не спрашивай. Не подписывай». Даже простой ответ «да» на что бы то ни было станет крючком, который они воткнут в твою шкуру, трещиной в твоей броне; он может быть использован в разнообразных и опасных целях. Если клюнешь на достаточное количество таких крючков, тебя просто потащат туда, куда этим людям нужно.

Будь бдителен и нейтрален, всегда принимай пищу и питье, но никогда не проси о них. Программа тренировки вспоминается быстро, как и должно быть.

Я опускаю взгляд и ничего не говорю.

Меня отвязывают, высматривая малейшие признаки непокорства, но я не проявляю их. Молча иду туда, куда меня ведут, шаркая скованными ногами, словно узник на пути в камеру. Смотрю прямо перед собой, но втайне стараюсь охватить взглядом как можно больше деталей обстановки – множество зданий, амбары, машины, в отдалении виднеются поля. Открытое центральное пространство. Множество людей, снующих вокруг.

Почти в центре этого комплекса многозначительно высится церковь.

Я высматриваю Коннора и вижу его. С него снимают ножные кандалы, и это хорошо. Это означает, что при необходимости он сможет бежать. Но это означает также, что ему пытаются внушить чувство признательности. Они будут выжидать удобного момента, потом окажут ему еще одну милость – снимут наручники. Маленькие знаки доброты. Может быть, в сочетании с болью, может быть, нет. В его возрасте любовь действует лучше, чем пытка.

И в этом слабость Коннора. Любовь нужна ему, как вода – растению. А любовь со стороны отцовской фигуры – вдвойне. Если они заметят его слабые места – а они заметят, они весьма опытны в этой игре, как всякие хищники, – то поймут, как заполучить его. Умелые сектанты способны промыть человеку мозги максимум за пару недель. И это взрослому…

Мне нужно сохранять готовность. Ради нас обоих.

Все начинается так, как я и ожидал. Коннору являют милость, а меня бьют в живот. Это, конечно же, делает Калеб, когда христообразный патер Том поворачивается и идет прочь. Выглядит это так, словно патер Том не знает о происходящем – но он, несомненно, знает. Коннор это видит, как и было ими задумано. Послание с двойным подкреплением: будь послушным, и к тебе будут относиться хорошо. Они готовят его к тому, чтобы он попросил их о хорошем обращении со мной, и тогда он психологически будет перед ними в долгу. Коннор этого не понимает. Мне противно, что я – рычаг, с помощью которого на мальчика будет оказано давление, но именно так это работает.

Я на секунду ловлю его отчаянный взгляд, улыбаюсь в ответ и показываю большой палец, чтобы сказать без слов: я в порядке, все хорошо, не нужно беспокоиться. Только так я могу защитить его, прежде чем меня тащат в другую сторону – волоком, потому что я не успеваю достаточно быстро переставлять скованные ноги. Я все же ухитряюсь оглянуться и увидеть, что Коннор встревоженно смотрит на меня. Я стараюсь вложить в ответный взгляд все, что могу – любовь, поддержку, безмолвный приказ «держись». Надеюсь, что он это понял. Я не могу быть в этом уверен.

Потом мы огибаем низкое бетонное здание. К его торцу пристроена стальная будка.

Меня вталкивают в холодную, тесную и темную будку и оставляют взаперти.

Шаг первый: депривация и стресс.

Я не могу выпрямиться во весь рост. Придется попытаться хоть как-то устроиться на земляном полу между холодных жестких стен. Конечно же, ни одеял, ни воды, ни даже горшка, в который можно помочиться. Старая жалоба могла бы прозвучать сейчас забавно, но мне не смешно. Сортиром меня не собираются обеспечить. Придется сделать его самому, и я копаю утоптанную почву, пока в углу не образовывается ямка. Пока что сойдет. Эта работа также позволяет понять, что у стен будки есть основание, которое тянется вглубь минимум на три дюйма, а может быть, и на несколько футов. Сделать подкоп возможно, но это займет много времени, к тому же не получится спрятать извлеченную землю от любого, кто заглянет в будку. Значит, это будет бессмысленной тратой сил.

Я использую ямку по назначению, потом пытаюсь прилечь и отдохнуть. Я замерз и хочу пить, но знаю, что мне не дадут воды, пока не получат что-то, что им нужно. Что бы это ни было.

Сотовый телефон у меня, конечно же, забрали. Должно быть, его уже давно бросили где-нибудь на обочине дороги или – если они действительно умны – отправили совсем в другую сторону, чтобы сбить погоню со следа. Оружия у меня нет, обувь и рубашку отобрали. Следующими будут штаны. В подобных ситуациях узника всегда в конечном итоге оставляют голым.

Я сворачиваюсь в клубок, стараясь сохранить остатки тепла, и дрожу от холода, пока не засыпаю.

Просыпаюсь от пения, и на один сбивающий с толку момент оно кажется мне ангельским хором. Оно прекрасно. Я сажусь и прислушиваюсь, закрыв глаза; лучше самому контролировать собственную темноту, чем принимать ту, которой меня насильно окружили. Хор выпевает церковный гимн; взмывают ввысь женские голоса, теплые и чистые. Это похоже на солнечный свет. На счастье.

Когда песня заканчивается, остается лишь тишина, темнота и холод, и мне кажется, что они длятся уже целую вечность. Мне нужно узнать, что с Коннором. Но я понимаю, что это слабость, которую обязательно используют против меня.

Я пытаюсь не думать о Гвен, о том, что могло случиться с ней и Ланни после того, как меня вырубили шокером. «С ней всё в порядке. Эти мерзавцы не смогут остановить ее. Она все вычислит и найдет. Если надо, направит сюда целую армию».

Это успокаивает меня достаточно, чтобы я мог уснуть. Мне снится, что я падаю в яму, наполненную темнотой, и эта темнота поглощает меня, но потом я чувствую, как Гвен обнимает меня, поддерживает меня, и слышу ее шепот: «Я здесь».


Хорошее начало для выживания.





19. Ланни




Не знаю, почему до меня дошло только тогда, когда я осталась одна в комнате, которую отвели мне Бельдены, но в этот момент оно просто… обрушилось на меня. Я одета в чужую ночную рубашку, потому что забыла положить свою в рюкзак. Я лежу в постели, которая ощущается так, словно предназначена для кого-то другого. Чистые простыни, чистые подушки, но комната пахнет неправильно, и на стенах не мои постеры, а на полках – не мои книги.

И, лежа здесь, я осознаю́, что мой брат действительно пропал. Исчез. Его забрали, а я безумно испугалась и спряталась за диваном и не остановила их. Мне ужасно стыдно. Я всегда, всегда считала, что буду сражаться, несмотря ни на что. Я всегда говорила Коннору, что защищу его, если что-нибудь случится, и говорила это искренне.

Но я его не защитила. Я допустила, чтобы это произошло. А мама была ранена, а Сэм…

Я утыкаюсь лицом в подушку. Собственная кожа кажется мне тесной и горячей, и слезы просто бьют из глаз, словно из фонтана горести. Я сжимаюсь в комок и плачу в мягкую хлопковую наволочку, которая пахнет чужим стиральным порошком, и вспоминаю лицо брата, то, каким испуганным он выглядел. Прежде я всегда была рядом с ним. Я защищала его.

Но теперь он совсем один, и мне от этого больно. Больно от того, что я его подвела. И, что хуже всего, я виню в этом маму. Это всё из-за нее, из-за ее работы. Я думала, что это круто и потрясающе, но из-за этого в наш дом пришли враги, и в этом нет ничего хорошего.

Слышу, как отворяется дверь, поэтому делаю судорожный вдох и резко сажусь прямо. В своей комнате я знала бы, за что хвататься, но тут просто оглядываюсь по сторонам, словно дура. И для защиты у меня есть только подушка.

Но потом я понимаю, что это Ви. На ней по-дурацки короткая ночная рубашка, точно сшитая на двенадцатилетку. Ви прикладывает палец к губам и закрывает за собой дверь, потом подходит и садится на постель рядом со мной. Я крепко вцепляюсь в подушку, а Ви обнимает меня и прижимает к себе. Подушка расплющивается между нами, и я отбрасываю ее в сторону.

Пальцы Ви прослеживают дорожки, оставленные слезами, нежно скользят по моему лицу сверху вниз.

– Эй, – произносит она. – Не надо горевать. Все будет в порядке.

– Не будет, – возражаю я, и это звучит слезливо, глупо и упрямо. – Подумай сама, мы скрываемся в доме наркоторговцев, мой брат пропал, а какая-то секта пытается добраться до нас… Ничего не будет в порядке, Ви!

Она не отвечает. Просто держит меня в объятиях, а потом я наконец отстраняюсь, падаю на постель и сворачиваюсь в клубок. Смотрю на часы – старомодные, со стрелками, наверное, даже без звукового сигнала или чего-то такого – и гадаю, где сейчас Коннор. Сильно ли он напуган? Что нам теперь с этим делать?

Ви прижимается ко мне и шепчет что-то – я не могу разобрать слов, но щекотное тепло ее дыхания на моей коже заставляет меня перестать плакать и медленно, медленно погрузиться в сон.

Просыпаюсь я так же медленно. Чувствую запах еды, но когда поворачиваюсь, то обнаруживаю, что я одна. Ви рядом нет. На несколько сладких секунд мне кажется, что я дома, но потом мой взгляд падает на эти дурацкие часы, и они показывают, что уже почти семь. Тогда я сажусь и вспоминаю всё.

И это так больно, что я едва могу дышать.

Выскальзываю из постели, запираю дверь, потом стягиваю с себя ночнушку и достаю из своего рюкзака чистые вещи. Менее чем через две минуты укладываю рюкзак заново и выхожу в коридор, чтобы посетить санузел. Там тоже управляюсь со всеми делами быстро.

Когда я открываю дверь, то вижу девушку, которая стоит, прислонившись к стене. Она высокая, худая; на ее умном загорелом лице видны веснушки; волосы у нее длинные и кудрявые.

– Завтрак, – говорит девушка и поворачивается, чтобы уйти. Она одета в джинсы и футболку, выцветшую настолько, что я не могу разобрать надпись. Двигается девушка быстро, и мне приходится ускорить шаг, чтобы угнаться за ней, учитывая, что одновременно я забрасываю на плечо свой рюкзак.

– Ты кто? – спрашиваю я.

– Флорида, – отвечает она. – А ты – Ланни.

В ее речи звучит акцент, который я не ожидала услышать, – не теннессийский, это уж точно. Секунду спустя до меня доходит:

– Ты из Англии?

Мы уже достигаем конца коридора, и из-за угла навстречу нам выходит высокий парень, следом за машиной которого мы ехали сюда. Он отпихивает Флориду с дороги с небрежностью старшего брата.

– Она не из Англии, – сообщает он мне. – Просто вечно смотрит сериалы по телику.

– Заткнись, Джесс! – кричит Флорида ему вслед, и теперь в ее словах отчетливо слышна провинциальная тягучесть. – Ты и сам не развлекаешься, и мне не даешь!

Когда мы входим в кухню, Лила Бельден ставит на длинную стойку огромное блюдо с беконом. Там уже стоит невероятное количество тарелок с яичницей, тостами, жареным беконом и несколько кофейников с кофе.

Ви и мама уже здесь, они полностью одеты и ждут.

Флорида спрашивает:

– Поставить для них тарелки, ма?

Она тянется за тарелками, но Лила хлопает ее по руке:

– Они не останутся на завтрак.

Это плохо. Мой желудок урчит от голода, но мама поворачивается и направляется к выходу. Я надеваю свитер и о чем-то спрашиваю ее, не особо вслушиваясь в ответ. Следом за ней мы с Ви выходим в холодное утро. Оно серое и туманное; солнце похоже на бледно-желтый блин, лежащий на вершине восточных холмов. Из зданий, разбросанных тут и там, выходят Бельдены и направляются к главному дому. Целая футбольная команда. Неудивительно, что нас не пригласили завтракать.

Мы садимся во внедорожник и едем к воротам, которые отпирает для нас один из Бельденов. Я узнаю́ его – тот тип с «ирокезом» со Смертельного Камня. Увидев его, я съеживаюсь на сиденье. Не сразу вспоминается, как я нашла там Кэнди, а я не хочу об этом вспоминать.