Горлов тупик

Плохо, что Вика так и не позвонила. Ведь обещала. Неужели трудно набрать номер, сказать: «Папулище, я дома, спокойной ночи»? Разумеется, волноваться не о чем, Любый благополучно доставил ее в Горлов и убрался восвояси. Совершенно не о чем волноваться. Он, конечно, псих, но за пределами круга своих бредовых идей вполне нормален и уж никак не похож на отчаянного ловеласа, готового рискнуть карьерой ради романа со студенткой, тем более студентка не просто девочка из провинции, а дочь Галанова. Да и Вика вряд ли на такого позарится. Староват, скучноват, слишком пафосный, к тому же лысый.

Он вспомнил, как пару недель назад повел Вику обедать в ресторан ЦДЛ. За соседним столиком сидел знаменитый журналист-международник. Вика насмешливо на него косилась, потом скорчила брезгливую рожу и прошептала: «Ненавижу таких вот лысых, пафосных, с короткой шеей». Кстати, у Любого шея тоже короткая. Голова будто намертво ввинчена в плечи.

Вячеслав Олегович пытался не думать о Любом, но только о нем и думал. После общения с ним остался тяжелый, тошный осадок. Почему? Ну, да, человек со странностями. А у кого их нет? Любит потрепаться о жидомасонах. А кто не любит? Вот Сошников тоже выискивает везде масонскую символику, всякие циркули, треугольники, шестиконечные звезды. Генерал Ваня пресловутые «Протоколы сионских мудрецов» наизусть шпарит. Однако у них это на уровне трепа, а у Любого слишком уж серьезно, фанатично. В гостиной за кофе настоящую агитацию развернул, давил, обращал в свою веру. Мессия! И внешне какой-то неприятный. Вроде сложен ладно, крепко, лицо правильное, черты соразмерные. Глаза? Да, глаза нехорошие. Елена Петровна Голубева много лет назад очень точно подметила: «У него не глаза, а просто органы зрения».

Вячеслав Олегович глотнул остывшего чаю и едва не уронил чашку. Рука дрожала.

«Славочка, дело не в том, где и кем он служит, – голос Елены Петровны прозвучал так отчетливо, будто она была здесь, рядом, – я допускаю, что он может оказаться вполне нормальным человеком. Но когда я вижу его, мне почему-то страшно. Глаза. Знаешь, бывают пустые, злые, застывшие или бегающие, вороватые. А у него… Как бы лучше объяснить? У него не глаза, а просто органы зрения».

Тогда, в ноябре пятьдесят второго, он слушал Елену Петровну с молчаливым сочувствием и думал, что для нее дело как раз в том, где и кем Любый служит, однако сказать об этом прямо она, конечно, не может. Ей боязно за Шуру. Он понимал ее, Любый ему тоже не нравился, а Шура очень нравилась. Определение «не глаза, а просто органы зрения» он сохранил в своей писательской копилке, записал в блокнот.

Елена Петровна была единственным интеллигентным образованным человеком на всю Горловскую коммуналку. В детстве ее тесная коморка в глубине коридора казалась ему волшебным домиком. Там ожидали его сюрпризы и чудеса. Она читала ему сказки Пушкина, басни Крылова. У родителей не хватало на это времени, оба работали с утра до ночи, дома валились с ног. Она тоже работала, но для соседского мальчика Славика всегда находила немножко времени и немножко его любимого овсяного печенья.

«Аленький цветочек» Аксакова, «Городок в табакерке» Одоевского, «Черная курица, или Подземные жители» Погорельского были озвучены голосом Елены Петровны. Много лет спустя он читал эти сказки маленькому Володе, потом Вике, каждый раз замечал, что повторяет ее интонации, и во рту возникал вкус овсяного печенья.

В детстве, в юности он мало интересовался жизнью Елены Петровны. Знал, что муж ее погиб в Гражданскую, смутно помнил сына Николая и крошечную внучку Шуру. Николай был то ли геолог, то ли горный инженер, работал где-то на Урале, оттуда ушел на фронт и погиб. После войны она долго разыскивала Шуру, обивала пороги разных инстанций, инстанции отмахивались, отказывали, какая-то там случилась путаница с документами. Но она все-таки нашла внучку, в Нижнем Тагиле, в детдоме. Потом еще много времени ушло на разные запросы и справки, наконец в мае пятьдесят второго Шура появилась в Горловом тупике.

Галанов давно женился на Оксане Васильевне, жил на Бауманской с ее родителями, Володе исполнилось четыре года. Он не желал признаваться самому себе, что стал чаще приходить в Горлов не только к больной маме, не только к Елене Петровне, но и к Шуре. Прежде всего к Шуре. С ее появлением вернулось детское чувство, будто тесная коморка – волшебный домик, в котором ждет его сказочное чудо.

Она носила огромные стоптанные тапки и ветхий бабушкин халат. Убогие обноски подчеркивали ее прозрачную, хрупкую красоту. Он старался ничем себя не выдать, говорил с ней нарочито взрослым, иронично-покровительственным тоном. Он пробовал описать ее в своем блокноте, но получалось нечто плоское, безликое. Большие синие глаза, волнистые светлые волосы, тонкие руки. Казалось, под напором его чувств слова разбегаются, как тараканы.

В октябре он узнал, что Шура живет с Любым. Елена Петровна сразу сгорбилась, постарела.

– Не нравится он мне, нехорошо ей с ним. Приезжает пару раз в неделю, на полчаса, привозит разные деликатесы, чмок в щеку: «Бабуля, не волнуйся, у меня все в порядке». И улыбка стала какая-то натянутая, искусственная.

Однажды она попросила:

– Славочка, попробуй поговорить с ней при случае. Мне ничего не скажет, бережет мое старое сердце, а с тобой, может, и поделится. Она совсем ребенок, наивная, чистая душа, врать и фальшивить не умеет.

Случай представился довольно скоро. Он встретил Шуру неподалеку от дома и не сразу узнал. Шикарная юная дама в котиковой шубке с собольим воротником, в модной маленькой шляпке. Даже походка изменилась, наверное, из-за высоких каблуков. Увидев его, она обрадовалась, принялась взахлеб рассказывать про цирк, Театр оперетты, рестораны.

– Тигры и львы настоящие, слон огромный, ушастый, весь в складках, глаза умные, грустные… В «Праге» на Арбате зеркала, статуи, хрусталь, ковры, скатерти-салфетки, официанты с бабочками. А какая еда! А какие шикарные наряды! Вот это жизнь! Я раньше даже не знала, что я красивая!

– Ну-ну, не кокетничай, – заметил он своим обычным покровительственным тоном.

– Нет, серьезно! Ходишь в тряпье, моешься раз в неделю хозяйственным мылом. Волосы, как пакля, кожа шелушится. И постоянно жрать хочется. С голодухи холодно, даже когда тепло. Ну какая уж тут красота? А теперь шубка! – Она отошла на шаг и покружилась, раскинув руки. – У меня собственная шубка! Платья, духи, сумочка, чулки шелковые, бабушку могу подкормить вкусненьким. Конечно, приходится кое-что потерпеть, бывает больно, и вообще, противно, но ничего, привыкла, в детдоме не такое терпела. Глаза закрываю и думаю о чем-нибудь хорошем или считаю про себя.

– В детдоме? – глухо переспросил Галанов.

– Воспиталка ночью поднимала, вела в кладовку, там завхоз Горыныч, партийный секретарь, здоровенный, толстый, с бородавкой на щеке, гадости ужасные делал. – Шура испуганно зажала рот ладонью. – Ох, что ж это я, нельзя! У Горыныча связи на самом верху, найдут везде, из-под земли достанут, заметут по статье за клевету и очернительство.

У Галанова пересохло во рту.

– Ты Любому рассказала?

– Ну, я еще не совсем тю-тю! – Шура покрутила пальцем у виска. – Он же сам оттуда!

– Откуда?

– Вы что, маленький? – Она сердито сдвинула брови и понизила голос до шепота: – Оттуда, где у Горыныча связи, оттуда, куда заметают!

Они дошли до Миуссов. Галанов остановился, достал папиросы и процедил сквозь зубы:

– Неужели никто на эту мразь ни разу не пожаловался?

– Одна девочка рассказала врачу во время медосмотра. Не поверил, обозвал ее лгуньей. Горыныч хоть и здоровенный, и партийный секретарь, но импотент. Следов не оставлял, ничего не докажешь. Ту девочку скоро увезли в другой детдом или куда похуже… Можно? – Шура взяла папиросу из его пачки.

Он чиркнул спичкой. Она прикурила, взглянула на него снизу вверх, сквозь дым.

– Вячеслав Олегович, вы меня не заложите?

– Шура, о чем ты?

– Не обижайтесь, вам я, конечно, доверяю, вы воевали, как мой папа, и бабушка вас очень уважает, но все-таки боязно. Проболталась сдуру, сама от себя не ожидала. Просто до жути захотелось душу излить, тяжело все в себе держать. Бабушка старенькая, больная, ей такое не расскажешь, а кроме нее, у меня никого на свете нет и уже не будет.

– Почему? Тебе только девятнадцать, вся жизнь впереди, выйдешь замуж…

– За кого? За него, что ли? – Она усмехнулась. – Такие, как он, на таких, как я, не женятся.

– Зачем обязательно за него? – Галанов пожал плечами. – Встретишь хорошего человека, полюбишь. Семья, дети…

– Не будет! Детей у меня точно не будет. – Она помотала головой и бросила окурок в лужу. – Знаете, когда на папу похоронка пришла, Витюша, братик мой сводный, и Катя, мачеха, болели сильно, их в больничку забрали. Я туда переселилась, стирала, полы мыла, все делала, лишь бы с ними быть. Кате повезло, она раньше Витюши умерла, не видела. А я видела. Мне было десять, ему четыре с половиной, мы с ним вдвоем остались, я из больнички не вылезала, за ним ухаживала, даже молоко раздобыла, надеялась, спасу. Не спасла. Вот тогда я стала Богу молиться: Господи, говорю, пожалуйста, если Ты есть, сделай так, чтобы у меня детей не было! Слишком страшно, невозможно больно! И сразу слегла. Как болела, не помню. Доктор сказал – выжила чудом. Ну, потом, после той болезни, что-то в моем организме разладилось навсегда.

Галанов обнял ее, прижал к себе и услышал:


– Дура я, неправильно молилась, поздно спохватилась, надо было раньше просить Его за Витюшу, за папу, за Катю, пока еще не умерли, может, Он и пожалел бы…

Даже теперь, пожилой, тертый, огрубевший от разочарований и компромиссов, не мог Вячеслав Олегович думать о ней без комка в горле. С тех пор прошло двадцать четыре года, на пять лет больше, чем ей тогда было. Он хотел ее забыть, а Любый своим появлением напомнил.





Глава семнадцатая




Влад составил докладную на имя Гоглидзе, изложил и обосновал свою версию: крупная ячейка заговора скрывается в Боткинской больнице. Враг использует все возможности, чтобы препятствовать расследованию, непременно попытается скомпрометировать и опорочить лучших оперативных сотрудников, закрепленных за контингентом вышеозначенной больницы, прежде всего тех, кому удалось выйти на след заговорщиков. В ближайшее время можно ожидать грубых провокаций, которые явятся весомыми аргументами в пользу того, что в Боткинской прячутся под видом врачей и среднего медперсонала матерые враги.

Дядя позаботился, чтобы докладная Влада легла на стол Гоглидзе без задержек и волокиты. Одновременно на стол полковника Патрикеева, начальника шестого отдела Второго Главного управления, легла служебная записка его подчиненного, капитана Уральца, та самая, которую Федька писал под диктовку Влада. Дядя предварительно ее прочитал, никаких особенных изменений не внес, только слегка сократил и подсушил – сделал текст более сдержанным и казенным. В результате получилось следующее:

«Довожу до Вашего сведения, что завербованный мной агент такая-то (оперативный псевдоним, имя, должность, место работы) шантажом и угрозами склоняет меня к вступлению в брак, утверждая, что имеющаяся у нее беременность якобы является результатом нашей интимной связи. Считаю необходимым заявить, что подобной связи с вышеозначенным агентом у меня никогда не было и быть не могло. Наши встречи на конспиративной квартире проходили строго в рамках служебной инструкции, без всяких нарушений с моей стороны. Однако имели место несколько случаев, когда я во время таких встреч испытывал странные недомогания в виде сонливости и кратковременного отключения сознания. До того, как агент занялась шантажом, я не придавал этому особенного значения, считал естественным результатом переутомления после напряженной работы, в чем полностью признаю свою вину и готов ответить за свое благодушие и ротозейство.

Учитывая, что агент является медицинской сестрой, имеет доступ к сильнодействующим препаратам, она могла незаметно добавлять препараты в пищу и напитки во время наших встреч, с целью выведения меня из строя и последующего шантажа. На основании вышеизложенного не исключена вероятность тщательно спланированной операции врага по внедрению своей агентуры в семьи сотрудников Органов с целью прямого влияния на ход следствия».

Патрикеев включил это в свой отчет министру Игнатьеву. Но Игнатьев слег с очередным инфарктом, и отчет Патрикеева попал к заместителю министра, к тому же Гоглидзе. В отличие от Рюмина, который повсюду совал свой нос, Гоглидзе не знал, что оперативник Уралец и следователь Любый – друзья, да это и не важно. Он довольно живо отреагировал на версию Любого о вражеском гнезде в Боткинской больнице. Версия отлично смыкалась с информацией, полученной от Патрикеева.

Гоглидзе распорядился копать в этом направлении и подробно докладывать результаты. Сроки поджимали, следствие окончательно зашло в тупик. Главное – выйти из тупика, сдвинуться с мертвой точки, показать Самому, что работа кипит, открываются новые улики, выявляются тайные связи, разоблачаются коварные замыслы врагов.

Тут как раз подоспела очередная переаттестация. Гоглидзе избавлялся от рюминской команды, набирал свою. Федьку не повысили, но и не понизили. Патрикеев пожурил его за ротозейство и потерю бдительности. Влад получил звание майора и должность старшего следователя. Дядя умел быть благодарным и неплохо разбирался в людях.

Влад решил отпраздновать свои успехи, поужинать с Шурой в ресторане. Заехал за ней пораньше, прихватил для нее подарочек, ювелирный комплект – сережки и кольцо с большими синими камнями.

Она встретила его с кислой миной, на радостную новость отреагировала равнодушным кивком:

– Ну, здорово, поздравляю.

Он двумя пальцами оттянул вверх уголки ее рта: улыбайся! Он всегда так делал, если ему не нравилось выражение ее лица. Пока держалась эта улыбка, он достал из кармана коробочку, вдел золотые крючки в ее мочки, надел кольцо на средний палец. Оно оказалось впору. Она спросила:

– Откуда?

Он, как обычно, ответил:

– Где брал, там уж нет.

– Это очень дорогие вещи, настоящие сапфиры, алмазы, – заметила она почему-то без восторга.

Он самодовольно ухмыльнулся:

– Да уж, не стекляшки, – и добавил, слегка нахмурившись: – Не знал, что ты в этом разбираешься.

– Мой папа был геммолог.

– Кто?

– Специалист по драгоценным камням. Пишется с двумя «м».

Эти два «м» Влада взбесили, будто она намекала на его безграмотность. Во рту пересохло, ладони вспотели и зачесались. Он дал Шуре оплеуху. Ее глаза наполнялись слезами. Размякшую, дрожащую, покорную, он рывком поднял ее над полом, усадил на круглый стол и получил свое законное мужское удовольствие.

У нее на щеке остались красные пятна от оплеухи. Через пятнадцать минут они исчезли под слоем пудры и румян. В ресторане Шура ела с аппетитом, пила шампанское за его повышение по службе. В ушах и на пальце посверкивали камушки.





* * *


Юру разбудил тактичный писк будильника. Пахло кофе. Он босиком прошлепал на кухню. Мама возилась у плиты. Он чмокнул ее в макушку.

– Доброе утро.

– Привет. Почему босой?

Он вернулся в комнату за тапками и отправился в ванную. Под контрастным душем смыл остатки сна, побрился. Глядя в зеркало, попытался увидеть себя глазами кремлевских Старцев и увидел пустое место.

Из кухни доносилось тихое шуршание, потрескивание. «Спидола» с поднятой антенной стояла на столе рядом с кофейником. Зазвучала знакомая музыкальная заставка, приглушенный баритон произнес: