Горлов тупик

В 1896-м британский бактериолог Эрнест Ханкин с изумлением наблюдал, как в лужице грязной воды из Ганга подыхает Staphilococcus aureus, очаровашка, золотистый стафилококк. Годом позже Николай Федорович Гамалея описал гибель наглой живучей сволочи, Bacillus Anthrax, вызванную «неизвестным компонентом».

В 1917-м, в разгар Первой мировой, канадец французского происхождения, микробиолог-самоучка, Феликс д’Эрелль, сражаясь с эпидемией дизентерии во французской армии, открыл вирусы, которые убивали бактерий, дал им имя: бактериофаги (пожиратели бактерий) и написал о них фундаментальный труд.

В 1924-м д’Эрелль вместе со своими сотрудниками провел первый эксперимент по фаготерапии дизентерии в детском госпитале в Париже. Прежде чем дать препарат больным детям, команда испытала его безопасность на себе. Эксперимент оказался удачным, большинство детей выздоровели.

Начался бум фаготерапии, фармацевтические фирмы запустили массовое производство, препараты с фагами продавались во всех аптеках и выписывались при всех инфекционных болезнях. Д’Эрелль отправился в триумфальное турне по США, читал лекции в Стэндфордском и Йельском университетах, получил медаль Левенгука. Нидерландская Королевская академия наук присуждает ее раз в десять лет за выдающиеся заслуги в микробиологии. Д’Эрелль очень гордился этой медалью, ею когда-то наградили его кумира Пастера, который так же, как он, не имел медицинского образования и был самоучкой.

Великий иммунолог, нобелевский лауреат Пауль Эрлих перед смертью завещал ученым и врачам найти «магическую пулю» – универсальный нетоксичный антисептик, способный поражать болезнетворных микробов, не причиняя вреда полезной микрофлоре и здоровым клеткам. Сторонники фагов назвали их «магической пулей Эрлиха», и это стало еще одной наградой д’Эреллю, пусть неформальной. Противники фагов отрицали их существование как отдельных организмов и считали продуктами жизнедеятельности бактерий, д’Эрелля величали алхимиком и шарлатаном.

До появления электронного микроскопа вирусы никто не видел, о них знали только по косвенным признакам. Первые препараты из фагов делались вслепую. Рядовые фармацевты и врачи в то время имели довольно смутное представление о микробиологии, часто ошибались в диагнозах. Между тем фаги действуют строго прицельно, каждый убивает свою конкретную бактерию, и чтобы правильно подобрать лекарство, надо точно определить болезнь.

Однажды д’Эрелль исследовал два десятка случайно купленных коммерческих препаратов, и все оказались пустышками.

В результате фаги не оправдали высокого звания «магической пули». Их шумный бестолковый дебют закончился провалом. На д’Эрелля посыпались злорадные насмешки недоброжелателей, которых за годы его триумфа накопилось значительно больше, чем сторонников. Но осталась команда верных учеников и последователей. В нее входил русский врач Николай Афанасьевич Булгаков, родной брат писателя, прототип Николки из «Белой гвардии», удравший из России во время Гражданской войны, и молодой грузинский микробиолог Георгий Григорьевич Элиава, который когда-то обнаружил загадочное бактерицидное действие воды Куры.

Элиава стал фанатиком фагов и любимым учеником д’Эрелля. Он успешно работал в Институте Пастера, ему предлагали французское подданство, но он вернулся в Грузию. Он мечтал создать в Тифлисе международный научный центр по изучению фаготерапии.

В Европе и в Америке фагов прокляли и забыли, а в СССР у них остались авторитетные сторонники, в том числе Николай Федорович Гамалея, который использовал их для дезинфекции ран, причем весьма успешно. Элиаве удалось заручиться поддержкой Серго Орджоникидзе, на строительство Центра выделили щедрый участок земли на правом берегу Куры. Д’Эрелль на собственные средства поставлял для Центра оборудование и специальную литературу, несколько раз сам приезжал в Тифлис.

Надя хорошо знала профессора Лидию Федоровну Подольскую, сейчас ей перевалило за восемьдесят. В годы создания Центра она работала вместе с д’Эреллем и Элиавой, помнила обоих. Д’Эрелль, пожилой красавец с пышными седыми усами и большими печальными глазами, был похож на испанского идальго. Он приезжал с женой и двумя взрослыми дочками. Парижских дам брала под крыло жена Элиавы, примадонна тифлисского театра оперы и балета, знаменитая певица Амалия Воль-Левицкая.

Д’Эрелль сутками не вылезал из лаборатории, все делал сам, даже владел искусством стеклодува и создавал необычную, очень удобную лабораторную посуду. Он никогда не уставал, после двенадцати часов непрерывной работы мог ночь напролет рассказывать, как боролся с эпидемиями в Мексике, Индии, Египте. К Элиаве он относился как к сыну и всерьез планировал переселиться в Тифлис. В парке неподалеку от будущего здания Центра фаготерапии построили двухэтажный коттедж на две семьи, для д’Эрелля и Элиавы.

Летом тридцать седьмого Элиаву и его жену арестовали. Обоих расстреляли «за шпионаж в пользу французского правительства и попытку распространения эпидемий по заданию троцкистско-шпионского вредительского центра». Аресты в тот год скосили лучших сотрудников Центра фаготерапии.

Лидия Федоровна уцелела. Она занималась чумой, после крыс и кроликов решила поставить эксперимент на человеке. Заразила чумную палочку фагами, получила живую вакцину и ввела себе. Когда за ней пришли, она лежала в изоляторе, на двери красовалась табличка: «Не входить! ЧУМА! Опасно для жизни!» И череп с костями – для наглядности.

Войти не решились. Арест отложили. Лидия Федоровна благополучно выздоровела, уехала из Грузии, устроилась лаборантом на противочумную станцию в Астрахани. Во время войны она работала в полевых инфекционных госпиталях, попала в научную группу под руководством легендарной Зинаиды Виссарионовны Ермольевой, создательницы первого советского пенициллина.

В 1942-м в осажденном Сталинграде началась эпидемия холеры. Группа Ермольевой прямо в городе, под развалинами, организовала подземную лабораторию по производству холерного бактериофага. Эпидемию удалось остановить.

Д’Эрелль в последний раз приезжал в Тифлис в ноябре 1935-го, в декабре уехал и больше не вернулся. До ареста Элиавы он продолжал отправлять в Центр книги и оборудование.

В оккупированном Париже к нему пришли нацисты, попросили организовать производство фагов для немецких госпиталей. Отказался. До освобождения Парижа сидел под домашним арестом.

Пару лет назад в Дели, в книжной лавке Института эпидемиологии, Надя наткнулась на мемуары д’Эрелля в английском переводе. Они читались как приключенческий роман. Там было все: Мексика, Египет, Индия, тур по Америке. Только о поездках в СССР ни слова. Любимый ученик, талантливый микробиолог Георгий Элиава упоминался лишь на страницах, посвященных работе в Институте Пастера.

Д’Эрелль умер в 1949-м, в возрасте семидесяти пяти лет. Он так и не увидел своих фагов воочию, электронный микроскоп был уже изобретен, но еще не появился в лабораториях. Через год, в 1950-м, состоялась первая в истории конференция вирусологов, и вирусология стала отдельной, самостоятельной наукой.

Феликса д’Эрелля забыли, фаготерапия больше никого не интересовала. Началась эпоха антибиотиков, Флеминг получил Нобелевскую премию, и «магической пулей Эрлиха» провозгласили пенициллин, хотя сам Флеминг не считал такое определение верным. Он знал, что антибиотики вместе с вредными микробами убивают необходимую организму микрофлору, и предупреждал об опасности массового использования пенициллина.

– Ласкина! Вот ты где!

Надя вздрогнула. В дверном проеме стоял Гнус. Халат был распахнут, тощая шея беззащитно торчала из широкого ворота свитера с оленями, очки съехали на кончик носа, длинные седые пряди, обязанные прикрывать лысину, свисали в разные стороны.

– Олег Васильевич, напугали! Что случилось?

– Там тебе кто-то названивает, это во-первых, а во-вторых, ты обещала посмотреть кое-что из «Байоледжи тудей».

Гнус так и не выучил английский и очень этого стеснялся: сам же без конца повторял, что современный ученый не может ограничиться только отечественной периодикой и обязан быть в курсе последних событий мировой науки. Он притаскивал из институтской библиотеки свежие номера английских и американских научных журналов с закладками:

– Не в службу, а в дружбу, глянь одним глазком, а то я зашиваюсь.

«Глянуть» означало прочитать, перевести, выписать самое существенное.

– У вас на столе, в оранжевой папке. – Надя стянула маску. – А кто звонил?

– В оранжевой? Я не заметил. Спасибо. – Он хотел убежать.

– Олег Васильевич, подождите! Кто все-таки звонил?

– Черт его знает, – он пожал плечами, – мужской голос, вежливый, не представился, ничего передать не просил, раз десять, наверное, совсем задергал меня.

– Ну уж, десять, – Надя нервно усмехнулась, – а что, кроме вас трубку взять некому?

– Да, понимаешь, там в профкоме заказы выдают, которые к Новому году не подвезли, – Гнус сморщил нос и поправил очки, – вот все и ринулись.

– Что?! – Надя вскочила. – И вы молчали!

– Извини, Надежда, я просто не подумал. Ну, ты беги, может, еще успеешь.

Вот почему так тихо стало в коридоре и никто не дергал Надю возле единственного на весь институт электронного микроскопа, который ласково называли «Электрошей». Очередь за новогодними заказами была, конечно, важней очереди к Электроше. Он никуда не денется, а заказы расхватают.


Завлабы питались из отдельной, начальственной кормушки, свой новогодний паек Гнус уже получил в закрытом распределителе.

«Эх ты, небожитель, хорошо тебе витать в облаках высокой науки», – думала Надя, перепрыгивая через три ступеньки.

Навстречу неспешно поднимались счастливчики с набитыми капроновыми авоськами, из которых торчали коричневые палки колбасы и синие куриные лапы.

Очередь к профкому заканчивалась у лестницы и ползла по длинному коридору, к заветной двери.

– Сказали больше не вставать, на всех не хватит, – предупредила мрачная машинистка из отдела кадров.

Надя медленно побрела вперед, вдоль очереди, вглядываясь в лица, кивая знакомым. Знакомых было много. Своих – никого.

– А седьмая лаборатория уже прошла, – ехидно сообщила толстуха из бухгалтерии.

– Надежда, привет, – пробасил Рубен Арутюнов из четвертой лаборатории, – ну, что, заработалась? Правильно, настоящий ученый должен быть голодным!

– Не стыдно? – Надя покачала головой.

– Голодным и злым. – Рубен подмигнул, поманил пальчиком и прошептал: – Там твой Романов на подходе, беги!

Она успела в последний момент, когда Павлик уже входил в заветную дверь профкома. Кроме кур и копченой колбасы давали гречку, две банки лосося, три пачки индийского чая со слоном, полкило сырых кофейных зерен, банку югославской ветчины, полкило твердого сыра «Советский», две коробки сливочной помадки, торт «Птичье молоко» и полтора кило апельсинов. В качестве обязательного «довеска» пришлось купить пару банок «Завтрака туриста» (вареный рис с рыбьими костями в томатном соусе), три пачки просроченного маргарина «Молодость» и полкило соевых батончиков.

В лаборатории надрывался телефон. Все занимались своими заказами, раскладывали сокровища на столах, запихивали кур в холодильник, менялись: колбасу на сыр, помадку на апельсины, лосося на ветчину.

– Надежда, возьми, наконец, трубку! – крикнул Гнус из дальнего угла.

– Седьмая лаборатория, – машинально произнесла Надя.

Рядом стояла Оля, она хотела отдать свой кофе за торт, но колебалась, задумчиво рассуждала:

– Зерна надо жарить, а в нашей духовке все всегда сгорает. Нет, в принципе, если бы кофемолка была, я бы конечно, меняться не стала, но кофемолка сломана безнадежно, а главное, мама «Птичье молоко» обожает.

– Слушаю вас. – Надя прикрыла ладонью трубку, посмотрела на Олю: – Ладно, хорошо, договорились.

– Спасибо, Надежда Семеновна! Так я тортик заберу?

Надя кивнула. Трубка тихо потрескивала. Надя хотела молча положить ее и вдруг услышала:

– Ты, ведьма, жидовская сука, думаешь, выкрутилась, ускользнула? Не надейся! Все еще впереди!





* * *


После встречи на конспиративной квартире Федор Иванович решил забежать к Дяде Мише, от Сивцева Вражка до Смоленки пять минут пешком.

Тетя умерла, Дядя остался один. Работал как зверь, лично инспектировал воинские части, отслеживал новинки кино и литературы военной тематики, боролся с очернительством нашего героического прошлого. Он крепко держал в кулаке ГЛАВПУР, мастерски регулировал расстановку военных кадров не только в СССР, но и в странах Варшавского договора, с Леней Брежневым встречался не реже раза в неделю, вместе с ним отдыхал, ел, гулял, играл в домино, охотился, сопровождал его в зарубежных поездках.

На людях Дядя о горе своем забывал. Дома, в одиночестве, тосковал сильно. Они прожили с Тетей душа в душу почти сорок лет. Четвертого января исполнился год, как ее не стало. На Новодевичьем, на скамеечке у могилы, Дядя сидел и плакал часа полтора, Федору Ивановичу никак не удавалось увести его. В итоге старик простыл, заболел ангиной.

Дверь открыла медсестра, полненькая, белокурая, улыбчивая, подала тапочки, сообщила, что сегодня первый день температура с утра нормальная, горло Михаил Алексеевич полоскать отказывается, на завтрак съел омлет, обедать пока не хочет.

Дядя в узбекском стеганом халате поверх фланелевой пижамы лежал на диване, читал свежий номер журнала «Советский воин». Федор Иванович клюнул его в небритую щеку, придвинул кресло, сел. Дядя поправил очки и строго спросил:

– Ну?

– Что – ну? – не понял Федор Иванович.

– Баранки гну! – раздраженно просипел Дядя. – Сделал, как я сказал? Свозил его на дачу?

«Тьфу, черт! – выругался про себя Федор Иванович. – Прям зациклился старик на Владе Любом!»

Дядя Миша в последнее время стал часто говорить о Владе: «Не нравится он мне, заносит его куда-то совсем не туда, будь с ним осторожней». Чем именно не нравится и куда Влада «заносит», не уточнял, темнил, упрямо твердил: «У тебя глаз замылился, так бывает, если слишком давно знаешь человека и слишком ему доверяешь. Людишки меняются, это надо учитывать. Ты свози-ка его к своим, дачным, глянь со стороны, так сказать, свежим взглядом, потом расспроси осторожненько, какое он там впечатление произвел на твоих друзей-товарищей».

– Свозил, свозил, – проворчал Федор, – ты вот лучше скажи, почему горло не полощешь?

– Хер с ним, с горлом! Давай рассказывай!

– Дядь, да нечего рассказывать. Собрались у Славки Галанова, посидели, потрепались.

– Он как себя вел?