Горлов тупик

– Залезай!

Выехали за ворота. Он молча проехал пару кварталов, притормозил у перекрестка.

– Давай, Надежда, колись, все равно не отстану. Ты вообще на себя не похожа! Что с тобой происходит? Только не ври, будто не знаешь, кто достает тебя звонками!

– С чего ты взял, что я знаю?

– Видел твое лицо, когда ты держала трубку. Ну, кто он?

– Следователь.

Павлик раздраженно махнул рукой:

– Ой, ладно, хватит валять дурака!

– Я серьезно.

– Серьезно? Ха-ха! И по какому же делу ты проходишь? В каком качестве? Свидетель? Подозреваемая?

Надя молча смотрела в окно, будто не услышала вопроса. Павлик свернул в проходной двор, припарковался, достал из бардачка сигареты.

– Долго собираешься стоять? – спросила она, прикуривая. – Весь бензин уйдет на обогрев.

– Не волнуйся, у меня полный бак, и еще запасной, в багажнике. – Он приспустил стекло, резко повернулся к Наде: – Что же это за следователь такой интересный? Звонит и молчит! Он из прокуратуры или из КГБ?

– Из МГБ.

– Прости, откуда?

– Из Министерства госбезопасности. Так раньше назывался КГБ, когда я там сидела, с января по март пятьдесят третьего, во внутренней тюрьме Лубянки.

– Ты?! – Павлик поперхнулся дымом, закашлялся. – Погоди, тебе в пятьдесят третьем сколько было? Пятнадцать? Шестнадцать?

– Семнадцать. «Дело врачей», помнишь?

– Помню, – он растерянно кивнул, – митинги, собрания, вопли про врачей-отравителей. Потом усатый сдох, и все быстро закончилось. Не понимаю, при чем здесь ты?

– Я тоже до сих пор не понимаю. Я училась на первом курсе, сдавала зимнюю сессию. Схватили утром по дороге в институт, затолкали в машину. Камера, наручники, конвейерные допросы… Ладно, все, не хочу об этом, двадцать четыре года молчала.

– Ни фига же себе! – Павлик присвистнул. – Так, может, пора, наконец, выговориться?

– Я, вообще-то, подписку дала, – Надя усмехнулась, – когда выпускали, со мной задушевно побеседовал один важный генерал с добрым лицом, принес официальные извинения, попросил не распространяться, для моей же пользы. Мол, все плохое надо забыть, жизнь только начинается. Потом взяли подписку о неразглашении.

– Думаешь, эта подписка до сих пор в силе?

– Ее никто не отменял, да и не только в ней дело. Если начну рассказывать, руки заболят.

– Руки?!

– Фантомные боли, от наручников. Шрамы на всю жизнь остались.

– Ты говорила, шрамы от ожогов химикатами, я, грешным делом, думал, врешь, подозревал, что ты в юности вены резала из-за несчастной любви.

– Мг-м, конечно, – она издала странный звук, то ли смешок, то ли всхлип, – наручники не снимали круглые сутки, даже в больничке. У меня в тюрьме месячные начались, кровотечение долго не останавливалось. Они испугались, что окочурюсь, допросы прекратили, положили в больничку. Собственно, это меня и спасло. Я им нужна была живая и здоровая.

– Зачем?

– Готовили большой процесс, мне отводилась важная роль: рассказать широкой публике, что мой папа, американский шпион, заставлял меня убивать младенцев в роддоме, вербовать сокурсников и создать тайную террористическую организацию студентов-медиков. Они рассчитывали, что меня будет легко сломать, я маленькая, слабая. И родители сломаются из-за моего ареста. Но я оказалась слишком слабой. Я вообще не понимала, что происходит, чего от меня хотят. Просто отключалась, улетала домой, мысленно забивалась в угол между буфетом и диваном, вспоминала рисунок обоев, строила из этих желтых ромбов и синих васильков волшебный замок и пряталась там. В результате вместо напуганной девочки они получили бесполезную тряпичную куклу.

Павлик глухо откашлялся и спросил:

– Разве их потом не расстреляли?

– Кого?

– Ну, тех следователей, которые сочиняли «дело врачей»? Рюмина точно расстреляли, он, кажется, был главный.

– В январе уже никакого Рюмина не было, Сталин его снял, вместо него назначил Гоглидзе. Да, Рюмина и Гоглидзе расстреляли. Но других даже не посадили.

– Ты серьезно думаешь, что один из них тебе звонит и молчит, через двадцать четыре года?

Надя кивнула.

– Как его зовут?


– Любый Владилен Захарович. Он вел мое дело. Вначале показался нормальней других. Другие меня тоже допрашивали, но совсем иначе. Орали, угрожали. Любый говорил спокойно, вежливо. Потом до меня дошло, что текст про папу-шпиона и отравленных младенцев сочинил именно он. Другие путались, сбивались, а он повторял каждый раз одинаково четко, слово в слово, с чувством, как верующий молитву. Другие понимали, что все это спектакль, играли надоевшие роли халтурно, неправдоподобно. Наверное, чуяли, что Сталину скоро конец. Боялись, что придется отвечать за свои художества. А для него все было всерьез. Он не играл, он верил.

– Во что? – Павлик нервно усмехнулся. – В текст, который сам сочинил?

– В еврейский заговор. В то, что евреи – инопланетные паразиты и оборотни, все американцы – евреи, англичане тоже. Сталин – освободитель человечества от еврейского ига. Мой отец – американский шпион, а я ведьма. Во-первых, потому, что еврейка, во-вторых, потому, что женщина. Женщины низшие существа, животные. Но среди них встречаются ведьмы, которые опасней евреев. Этот свой катехизис он излагал мне во время допросов, хотел показать, что ему все известно, молчать и выкручиваться бесполезно. – Надя принялась разминать запястья и медленно, хрипло произнесла: – У него миссия: продолжить великое дело Сталина. Он не остановится.

Павлик нахмурился, пробормотал что-то себе под нос, Надя расслышала слово: «маньяк».

– Да, он маньяк. – Она затушила сигарету, поежилась, подняла стекло. – В первый раз он появился через четыре года после освобождения, в июле пятьдесят седьмого, в день открытия Всемирного молодежного фестиваля. Я гуляла по Москве с друзьями-сокурсниками, потерялась в толпе, отбилась от своих, и черт меня дернул подняться на крышу одного из домов, посмотреть шествие по Садовому кольцу. На крыше давка, все вопят, хлопают, свистят. Меня притиснули к самому краю. Ограждение хлипкое, шатается, и туфли новые скользят. Кто-то сзади стал напирать, подталкивать, будто нарочно. Я обернулась и увидела его рожу, совсем близко. Заорала, конечно, только в таком гаме бесполезно. Он бы запросто меня столкнул, и никто бы ничего не заметил. Несчастный случай. Но в последнюю секунду какой-то парень схватил меня, оттащил от края. Мы потом познакомились, он оказался студентом из Лондона. В общем, повезло.

– А студент из Лондона не заметил, что тебя хотели столкнуть нарочно? – осторожно спросил Павлик.

– В том-то и дело, что нет! Просто случайный пьяный кретин рвался поглазеть на шествие и едва не спихнул девушку. Вот так он все это увидел. Очень ругался на кретина, на городские власти, которые позволяют людям влезать на крыши и не заботятся о надежных ограждениях. У меня был шок, я не стала ему ничего говорить, испугалась: вдруг примет за сумасшедшую, и решила: ничего не было. Померещилось.

– Может, правда померещилось?

– Мг-м, а потом, в августе пятьдесят восьмого, померещился пожар на даче в Михееве.

– Пожары сами по себе случаются, особенно в дачных домах. Короткое замыкание…

– Все так и подумали.

– Давай по порядку, что произошло?

– Лене исполнилось четыре месяца, мы переехали на дачу. Мама и папа жили с нами по очереди. Август был жаркий, мы ходили на пруд, купаться. Однажды я увидела его на пляже. Он просто стоял и смотрел. Дождался, когда я его замечу, развернулся и ушел. Через пару дней иду с коляской по поселку, к магазину, слышу позади шаги, чувствую взгляд. Оборачиваюсь – он. Припустила бегом. Коляска прыгает, Лена плачет. Еще раз обернулась – никого. Той ночью мы с Леной остались одни. Папа уехал в Москву, мама собиралась приехать утром. Лена долго не могла уснуть, я устала таскать ее на руках, уложила в коляску и отправилась гулять. Я иногда так делала ночами, она в коляске быстро засыпала. Пожар начался примерно в половине третьего. Дверь оказалась заперта, ключ пропал.

– Так, наверное, ты заперла, а ключ потеряла?

– Я оставила дверь открытой. Ключ торчал изнутри. Там замок заедал, я боялась, вдруг не сумею отпереть, когда вернусь. Нет, Павлик, – она помотала головой, – я ничего не забывала и не теряла, он запер дверь снаружи и забрал ключ.

– Ну, а пожарные, милиция?

– Тушили соседи, общими усилиями. Пожарные явились утром, милиция вообще не приезжала. Никто не сомневался, что это короткое замыкание, и все радовались, что мы с Леной уцелели. Повезло. Ему в голову не пришло, что я могла пойти гулять с ребенком в два часа ночи.

Надя вытянула еще одну сигарету, Павлик щелкнул зажигалкой.

– Если бы я не знал тебя так хорошо, если бы мы с тобой не прошли вместе чуму, холеру, сибирскую язву и прочие прелести, я бы решил, что ты свихнулась.

– Я тоже так думала. То есть мне очень хотелось так думать. Помнишь, в шестьдесят шестом, в Казахстане, на чумном очаге, был старик-знахарь?

Павлик кивнул:

– Да, забавный такой, тощий, лысый, целебные корешки варил, бормотал заклинания и уверял, будто ему двести пятьдесят лет.

– Забавный, – эхом отозвалась Надя, – однажды он сказал интересную вещь: «Чтобы одолеть реальных демонов, надо обходиться с ними как с миражами, никогда им не верить, никогда не слушать». Все эти годы я старалась обходиться со следователем Любым как с миражом, с галлюцинацией. Ну, по-твоему, что страшней – считать себя сумасшедшей или осознать реальную опасность и свою беспомощность перед маньяком?

– Могла обратиться за помощью…

– Куда? В милицию? Бывший следователь МГБ Любый Владилен Захарович пытался столкнуть меня с крыши. Единственный свидетель ничего такого не заметил и вообще живет в Лондоне. С поджогом тоже полная хрень. Если еще добавить, что он появлялся, стоял, смотрел, шел за мной, исчезал, меня просто отправили бы в психушку. Не исключено, что именно этого он и добивался.

– Родителям могла бы рассказать.

– А толку? Чтобы у них тоже началась мания преследования? Они такой ужас пережили из-за моего ареста, мучились виной, что взяли меня вместо них, очень боялись за мою психику. У мамы сердце было слабое, умерла в шестьдесят четвертом. Да и папа не железный.

Павлик помолчал минуту и спросил:

– После пожара еще что-то такое было?

– Он пропал на несколько лет, потом появился. Мелькал в толпе, шел следом, как бы напоминал о себе, но не приближался. Опять пропал, надолго. Я почти успокоилась, решила: все, его больше нет, остались только мои страхи. И вот недавно, в ноябре, он явился к папе клинику, записался на прием. Папа его никогда не видел. Фамилию, имя, отчество, конечно, знал. Принять отказался и очень переживал из-за этого, думал: вдруг случайное совпадение, полный тезка?

– Минуточку! – Павлик поднял палец. – В клинику к Семену Ефимовичу он пришел по направлению, по чьей-то рекомендации?

– Папа терапевт, никаких направлений и рекомендаций не нужно, достаточно предварительной записи, так что тут зацепок не найдешь. Через несколько дней он возник в метро поздним вечером, на пустой платформе. Шел прямо на меня. И поезд как раз выезжал из туннеля. Я со страху уронила на рельсы книгу, твоего любимого Форсайта «День шакала», шарахнулась от края, налетела на дежурную. Когда поезд отъехал, дежурная достала книгу специальной штукой.

– А он куда делся?

– Исчез. Наверное, в вагон запрыгнул или убежал к другой платформе. Не знаю.

– Дежурная ничего не заметила?

– Разумеется, нет. Никто не замечает. Маньяк – не значит идиот. Когда хотел убить, все тщательно продумывал, выжидал, выбирал нужное время и место, чтобы ни малейших подозрений. А может, и не очень хотел. Он тогда лишился бы своего главного кайфа: пугать, сводить с ума. Мой страх для него наркотик. Но сейчас его планы явно изменились.

– Что ты имеешь в виду?