Горлов тупик

– Звонки. Они начались после случая в метро. Сначала только домой, потом на работу. Разные голоса, мужские, женские, просят к телефону то Надю, то Надежду Семеновну. Сегодня Гнус несколько раз брал трубку, голос был мужской. Домой иногда звонит женщина.

– Разные голоса, – повторил Павлик, – и ты абсолютно уверена, что это он?

– Сегодня он заговорил. – Надя откашлялась и медленно произнесла: «Ты, ведьма, жидовская сука, думаешь, выкрутилась, ускользнула? Не надейся! Все еще впереди!» Он повторил слово в слово то, что сказал мне на прощание. Мы тогда остались вдвоем в кабинете, никто, кроме меня, не слышал.

– А голос в трубке был его?

– Слова точно его. Голос мужской. Мог сам позвонить, мог поручить кому-то из сообщников.

– Ну, да, если разные голоса, значит сообщники у него есть, – пробормотал Павлик. – Ладно, дай подумать… Допустим, его не посадили, но из органов наверняка турнули.

– Откуда ты знаешь?

– Время фанатиков идеи давно закончилось, остались фанатики карьеры.

– Молодец, красиво сказал, – Надя усмехнулась, – но, боюсь, ты ошибаешься. Если его турнули, как он нашел дачу в Михееве, домашний адрес, телефонные номера? Такую информацию может получить только человек, связанный с Органами.

– Не обязательно. При желании добыть адреса и телефоны не сложно. Вот если бы ты перешла в «Биопрепарат», тогда да, проблема. А в нашем «Болоте» никакой секретности.

Надя взглянула на часы:

– Все, поехали, папа уже волнуется, да и твоя товаровед будет недовольна.





* * *


Кто-то пихнул Юру в бок, он открыл глаза. Толстуха в телогрейке и лохматой мохеровой шапке уселась рядом, пропыхтела сквозь одышку:

– Двигайся, мужчина!

Народу в вагоне прибавилось, свободных мест не осталось. Толстуха тяжело ерзала, бормотала:

– Ой, умудохалась, покушать, что ли?

Зашуршала газета, запахло хлебом и вареной курицей. Юра отвернулся, с тоской взглянул в глаза своему смутному отражению в двойном стекле, опять принялся размышлять, могли на него наехать подпятники накануне переаттестации или нет, при чем здесь Типуны, старший и младший, и вдруг, неожиданно для себя, беззвучно пробормотал: «Надя, Наденька, Найденыш…»

Ее имя стало чем-то вроде магического заклинания. Юра, как персонаж древних мифов племени Чва, мальчик Уно, которому все надоело, стрелял из лука и, вцепившись зубами в стрелу, улетал прочь. Мальчик Уно улетал в небо, а Юра возвращался в безумное сказочное лето пятьдесят седьмого.

Он тогда мечтал о работе нелегала. К фестивальной практике готовился со всей серьезностью. Старательно осваивал английский акцент, походку и мимику британского офицера Роя Кронина из «Моста Ватерлоо» в исполнении Роберта Тейлора. Надраивал зубы порошком «Особый», отрабатывал перед зеркалом ослепительную улыбку Кларка Гейбла. Попробовал отрастить усики, но сбрил. Не шли они ему.

Наконец он создал нужный образ, превратился в загадочного гостя из Туманного Альбиона, студента-слависта, который неплохо говорит по-русски, даже знает наизусть стихотворение Пушкина: «Йа поминью чудинумновену, пьередумноювилас ти». Такой обаяшка легко покорит сердце любой, самой сногсшибательной красотки, с лицом Вивьен Ли, фигурой Одри Хепберн и голосом Джуди Гарланд.

– Дурак, тебе же потом придется отписываться, стучать на эту Вивьен-Одри-Джуди, – сказал Вася, – лучше уж фарцовщиков соблазняй.

Стучать на девушек и соблазнять фарцовщиков не требовалось. Цель Юриной практики была совсем иная: правдоподобно играть британца, знакомиться с делегатами африканских стран, бывших британских колоний, с американцами и англичанами, осваивать их манеру поведения, современный молодежный сленг и навыки свободного общения. Главное, чтобы принимали за своего.

Единственное, что его пугало – толпа. Девятого марта пятьдесят третьего они с Васей сдуру поперлись на похороны Сталина и чудом уцелели. С тех пор остался страх толпы, тесноты, давки. Настоящая фобия, в которой он самому себе не желал признаться.

Ранним утром, в день открытия фестиваля, он нырнул в толпу, как в ледяную воду, все внутри сжалось, сердце замерло. Но вода оказалась теплой. Толпа была совсем другая – праздничная, веселая, улыбчивая. Он резво поплыл по течению и вдруг подумал: на самом деле это и есть настоящие похороны Сталина. Девятого марта пятьдесят третьего покойник хоть и лежал в гробу, но продолжал убивать, а вот теперь точно сдох, окончательно и бесповоротно.

Солнце слепило даже сквозь темные очки, в ушах звенело от множества голосов, смеха, музыки. Юра уловил обрывок разговора – трое подростков обсуждали, как пробраться на крышу. С тротуара фиг что увидишь!

Вместе с подростками он свернул во двор, нырнул в подъезд и поднялся на крышу одного из монументальных сталинских домов.

Шествие двигалось от площади трех вокзалов к Ленинским горам, через Садовое кольцо. Следом за милицейскими машинами ехали мотоциклисты с развевающимися флагами, за ними в открытых грузовиках, разукрашенных в яркие цвета, – делегации разных стран. Делегаты стояли в открытых кузовах, улыбались и махали флажками. Толпы внизу, вдоль Кольца, и наверху, на крышах, вопили, хлопали, смеялись и плакали. Юра стал пробираться ближе к краю, чтобы видеть еще лучше, наконец уперся коленями в ограждение и почувствовал, как оно скрипит и шатается. Ржавое железо крошилось, болты держались на соплях. Толпа приветствовала ревом очередной грузовик, а у Юры похолодело в животе. Он огляделся, намечая путь к отступлению, и совсем рядом заметил широко открытые глаза на белом искаженном лице. В этих глазах был страх, а вовсе не восторг и любопытство. Настоящий смертельный ужас.

Девочку притиснули к стыку между секциями ограждения, болты слетели, секции разошлись, ее ноги скользили по краю, она теряла равновесие и пыталась ухватиться за трясущиеся перекладины. Толпа вокруг вопила, ничего не замечала, кроме разноцветных грузовиков, плывущих внизу. Какой-то козел, увлеченный зрелищем, напирал, лез вперед, будто нарочно выталкивал девочку в образовавшуюся прореху. Похоже, набрался с утра и ни хрена не соображал.

Юра мгновенным движением поймал ее запястье, локтем свободной руки врезал козлу под дых.

Опомнившись, он удивился, как здорово сработал инстинкт, как быстро и ловко все получилось. Не рассчитал бы направление и силу удара – мог нечаянно скинуть пьяного с крыши. Замешкался бы на секунду – и сорвалась бы девочка.

Она дрожала, у нее подкашивались колени, он подхватил ее на руки. Толпа расступилась перед ними, спрашивали: что случилось, нужна ли помощь? Он отвечал: «It’s Оk, let me pass, please!»

Он пронес ее через чердак, дальше – вниз по лестнице, и, наконец услышал ее тихий сиплый голос возле уха:

– Спасибо, я могу идти сама.

На площадке между этажами он осторожно спустил ее с рук и спросил:


– How do you feel?

Она взглянула на него и, старательно выговаривая каждое слово, ответила:

– You saved my life. Thank you!

– No problem! – Он улыбнулся отрепетированной улыбкой и добавил по-русски, с отрепетированным акцентом: – На здоровье!

У нее была талия Одри Хепберн, а все остальное – свое, ни на кого не похожее. Очень красивая, немного странная, печальная, даже когда улыбалась. Он решил, что это из-за пережитого шока. Его поразил контраст между темными глазами, бровями, ресницами и пегими, почти белыми волосами.

Она перешла на пятый курс мединститута. Английский учила со второго курса, понимала речь, могла читать, но говорила с трудом. Он на смеси английского и русского, не забывая об акценте, выложил ей свою легенду, но вместо Джорджа назвался Безилом. «Джордж» звучало как-то пафосно, слегка фальшиво, и он одолжил имя у друга Васи. Она стала звать его Васей, это было забавно.

Они целомудренно гуляли под руку, застревали на Манежной, на Пушкинской, в саду «Эрмитаж», слушали джаз, смотрели национальные танцы, но ничего не видели, не слышали, начинали целоваться и не могли остановиться, пока рядом не возникал какой-нибудь поддатый латинос или африканец, который бурно подбадривал их смехом и улюлюканьем. Юра вспоминал о наружке и вытаскивал Надю из толпы.

Наружка фиксировала контакты советских девушек с иностранцами. Юра легко вычислял коллег и ускользал вполне профессионально, во всяком случае, так ему казалось. Ни разу никто не подошел, не потребовал документы. И под ночные облавы они не попадали. Юра знал, что специальные бригады с фонарями отлавливают парочки во дворах и парках, Надя тоже знала. Ходили слухи, будто пойманным девушкам парикмахерской машинкой сбривают половину волос на голове.

Однажды ночью они целовались на скамейке в маленьком темном дворе на Сретенке, сильно распалились и опомнились, когда рядом зазвучали громкие голоса и вспыхнули лучи фонарей. Пришлось бежать не оглядываясь. Они нырнули в толпу, отдышались, поплыли по течению, чинно, под ручку.

Юрин дом был в двух шагах, мама уехала в санаторий. Он едва сдерживался, чтобы не произнести по-русски, без акцента: «Все, хватит, надоело врать, я никакой не англичанин, пойдем!» Но тогда пришлось бы сказать правду, то есть совершить должностное преступление. Или придумать еще какое-нибудь вранье.

Он крепче сжал ее локоть и вдруг услышал:

– Все, надоело бегать и прятаться! Пойдем!

Она повела его к себе. Дома никого не было, родители отправились строить дачный домик. Они бесшумно прокрались по спящему коммунальному коридору, но все-таки наткнулись на какую-то бабку. Надя улыбнулась:

– Привет, тетя Клава, это мой сокурсник Вася, у него горло болит, говорить не может.

– Мг-м, мг-м. – Бабка ощупала Юру внимательными подслеповатыми глазками.

«Стукнет!», – подумал Юра.

Надя достала ключ из маленькой сумочки, открыла дверь и прошептала:

– Родителям доложит.

– Они у тебя строгих правил?

– Пока не знаю, ночью никого еще домой не приводила, – Надя хихикнула, – надеюсь, половину головы не обреют.

Комната оказалась удивительно похожей на ту, в которой жил Юра с мамой. Угловая, с двумя окнами. Такой же старый дубовый буфет, круглый стол. За одной ширмой родительская кровать, за другой, у окошка, Надина.

– Раньше мы тут впятером жили, с маминой сестрой тетей Соней и ее сыном, моим двоюродным братом, его зовут Побиск… – успела сказать Надя и пояснила после долгого поцелуя: – Поколение Отважных Бойцов и Строителей Коммунизма.

Утром Юра проснулся первым, смотрел на нее, спящую, осторожно, едва прикасаясь, гладил кончиками пальцев ее скулы, губы, подбородок, изгибы темных бровей, высокий ровный лоб. Она, не открывая глаз, улыбнулась, поймала его руку, поцеловала ладонь.

Завтракали яичницей с хлебом и черным кофе. Он наконец решился спросить, почему у нее такой странный цвет волос. Она объяснила, что это седина. Он не поверил:

– Шутишь? В твоем возрасте? Невозможно!

Она подмигнула:

– Конечно, шучу! Просто хотела стать блондинкой, но передержала краску.

– А шрамы на запястьях откуда?

– Обожглась кислотой, на практических занятиях по химии.

Ее родители вернулись девятого, до закрытия фестиваля осталось три дня. Поздним вечером он проводил ее до подъезда. Она вздохнула:

– Хорошо, что ты живешь в гостинице и к тебе точно нельзя, а то было бы обидно. Мне сегодня в любом случае надо домой, мама с папой привыкли, что я всегда ночую дома.

– Надя, подожди, я хотел тебе сказать, это важно… – выпалил он, забыв об акценте.

– Если важно, то лучше завтра скажешь, мне правда пора, третий час ночи, мама жутко волнуется, а у нее сердце больное.

На следующий день они встретились на Чистых прудах, там играл мексиканский оркестр, отплясывал сиртаки ансамбль из Греции, гудели шотландские волынки и грохотали африканские барабаны. Юра обнял ее, прижался губами к уху, зашептал:

– Надя, я тебя люблю, я… понимаешь, на самом деле…

На них налетела компания с гитарой, кто-то нахлобучил Наде на голову сомбреро, их схватили за руки, закружили, потянули играть в «ручеек».

Наконец с Чистых прудов они выбрались в Кривоколенный переулок, пустой и тихий.

– Надя, я должен тебе сказать… – опять начал Юра.