Город вторых душ

Новая нежная Вика испарилась, стоило им только оказаться на пороге квартиры. Испарилась окончательно, потому что до этого просто медленно таяла с каждой новой ступенью лестницы, ведущей на второй этаж, хоть и позволяла себя вести. К тому времени, как Северьян отпер дверь и включил в прихожей свет, от нее совсем ничего не осталось.

– Я спать, – отрезала Вика прежняя, Северова жена, слово-то какое – «ж-ж-жена», как крапивой по голой заднице.

И ушла. Северьян слышал, как она бросает на пол тяжелую влажную одежду, а потом ворочается на скрипучей кровати – даже не верится, что совсем недавно целовала его и называла хорошим. Может, она тоже двоедушница?

Северьян сунулся в пустой холодильник, отверг баклажан, лежавший в ящике так долго, что хотелось избавить его от страданий и бросить в помойное ведро, извлек из небытия вялый салатный лист, сжевал его и забился в ванную, чтобы переодеться. Из сухого и чистого оставалась только ряса. Просто так расхаживать в рясе не хотелось. Можно было одолжить что-нибудь из гардероба Севера, но для этого пришлось бы заходить в спальню и тревожить Вику. Да и обмениваться вещами без спросу между ними было не принято.

Одеваясь, Северьян старался не обращать внимания на головокружение. Он надеялся, что адрес, названный Олей, – не кладбище и не морг. Хотя где еще ему могли бы помочь?





* * *


На Бору он не бывал ни разу – не довелось. Никакие дела не связывали его с маленьким городом на другом берегу Волги. И добираться туда нужно было непременно хитро – паромом, канатной дорогой или по мосту, заложив через окрестные деревни огромный крюк. Отправиться на Бор (именно так, потому что «в бору медведи бродят» – об этом знают все без исключения борчане и некоторые нижегородцы тоже) Северьяна могла заставить только очень серьезная нужда. Такая, как сейчас.

Вика запретила трогать ключи от машины, однако о том, чтобы их спрятать, не позаботилась – связка как и прежде висела на крючке в прихожей. Права – ее и Северьяна под одной дерматиновой обложкой – нашлись там же, в верхнем ящике комода. Удовлетворенно присвистнув, Северьян сунул все это в задний карман джинсов, убедился, что ничего не забыл, и бесшумно прикрыл за собой входную дверь.

В машине он некоторое время сидел, уткнувшись в телефон. Навигатор пророчил сорок минут в пути по самому быстрому, то есть единственному маршруту – тому самому, когда сто верст не крюк. Северьян прикинул, что при удачном раскладе вся поездка займет часа три, не больше. Он мог себе их позволить, поэтому завел двигатель и ткнул в кнопку магнитолы. Музыка была какая-то знакомая. Он так часто под нее пил, что пьянел от одного только звука, а вот за рулем не ездил никогда. Похоже, Константин поделился по-дружески. Радио, на взгляд Северьяна, приносило слишком много лишней информации, так что с депрессивным саундтреком пришлось смириться – все лучше, чем сорок минут слушать собственные мысли.

Невидимый город медленно двинулся навстречу, набирая скорость. И пока Северьян искал Бор, Бор тоже искал его. Косолапый и приземистый, водил носом во тьме за мостом, дышал, ворочался, вынюхивал чужого, неведомого – то ли охотника, то ли добычу, и неслышно ворчал в ожидании, пока черный «Паджеро» летел навстречу, раздвигая темноту светом фар. Пробки как обычно, моргающие желтым светофоры, пустые улицы, мертвые дети на изнанке города – здесь, здесь или здесь, может, там, за домом, у подъезда, на пустой остановке, ступенях метро, железнодорожных путях, посреди торгового центра, перед магазином «Бегемотик», на дне бассейна, в спортзале, я не знаю, Боженька, уай ми, Боженька, маленькие люди – не моя епархия, я ведь совсем не умею их любить. Я помню себя, Севера, Вику, когда мы были одинаковыми и глупыми с этими своими учебниками и мыслями, острые обрывы девятиэтажек, полторашка Blazer, музыкальная школа и обычная, со своим зачатком жизни – отомстить обидчику, взять за руку друга, скрыть двойку. Иногда мы мстили друзьям, брали за руку обидчика, отвечали за двойки, но любить других таких же, сегодняшних, новых, – нет, любить не умею, понимать – худо-бедно, для любви нужно большее…

«А ты не люби, – шепнул невидимый Бор. – Любить необязательно. Помоги им, и пусть они, не любимые тобой, дальше живут…»

Вжикнул телефон. Северьян глянул на сообщение, появившееся поверх карты навигатора: «Ну, давай встретимся». Долго же ты, дружище, думал…

Доверять встречу с Владимиром Мялем невнятному Северу не хотелось. Понадеявшись, что Мяль, как и все странноватые люди, не чужд ночного образа жизни, Северьян набрал в ответ: «Завтра в полночь?»

«Телеграм» приумолк. Прежде чем пришло очередное сообщение, Северьян успел отмотать еще несколько десятков километров, и теперь обозначавшая его на карте желтая стрелка проползала мимо озера Юрасовское – до нужной улицы, Луначарского, оставалось всего ничего: «До встречи в Кустах».

За нос, зараза, водит, еще и глумится! Не успел Северьян придумать достаточно хлесткий ответ, вдогонку сообщению прилетела геолокация – поселок Кусты городского округа Шахунья Нижегородской области. Напраслину, получается, возвел на человека. Хорошо еще, что не вслух.

Поблагодарив за гостеприимство, Северьян отложил телефон и посмотрел через лобовое стекло на дом, где помогали таким, как он.

Это была деревянная избенка – почерневшие от времени бревна, резные наличники, косое крыльцо в три ступени. Свет фар бил в темные окна, звук работающего двигателя в тишине спящей улицы просто оглушал. За избой, даже забором не отгороженной, виднелась коробка хрущевской пятиэтажки, прямо напротив белела исполинская колоннада местного дэка. Узкая улочка, изгибаясь между кустов, круто уходила влево и уже там постепенно набухала временем, до наших дней, правда, так и не раздавшись.

Северьян открыл дверь, спрыгнул на гладко укатанную землю и глубоко втянул в себя прохладный воздух – хороший, терпкий близостью реки.

– Привет, – сказал он дому.

Хлебом-солью здесь гостей явно не привечали, и просто так не привечали тоже – даже лампа над крыльцом не горит. Ни цветов не видать, ни клумб, хотя у соседей – Эдем в отдельно взятых автомобильных покрышках. Нет, занавески висят, в крайнем окне на стекло что-то наклеено. Северьян пригляделся – снежинки. Значит, живут. Или, по крайней мере, жили до нового года.

Он еще немного потоптался возле машины, мельком оценил вставленное новое стекло, неотличимое от старого, вздохнул и побрел к дому.

Ничего похожего на кнопку звонка возле двери не было. Северьян подергал ручку – заперто. Стукнул костяшками пальцев раз, другой. Тишина в ответ. Тогда он свернул за угол и, проклиная себя за назойливость, выбрал единственное окно с распахнутой форточкой. Побарабанил пальцами по стеклу, прислушался – кажется, половица скрипнула, кто-то проснулся! Северьян собирался вернуться к двери, которая вот-вот должна была открыться, но что-то неуловимо изменилось вокруг, и он остался стоять, не понимая, отчего, казалось бы, твердая почва под ногами вдруг вздулась волной и закачалась. «Спасибо, Господи, что не за рулем». Северьян схватился за стену, но и это не помогло – стена оттолкнула его руку, а затем нависла, словно собиралась поинтересоваться документами того, кто ее лапал – и упала.





* * *


Он лежал и думал о том, что сошел с ума. Уверенность была твердая. Да, сошел с ума, осознание – уже половина дела. Оставалось придумать, как не выдать свое безумие перед людьми, которые ходят по комнате и шепчутся между собой незнакомыми голосами, и донести его до дома – там, конечно, придется признаться и неизвестно еще, как жить дальше. Сегодня на него бросилась изба, а завтра он сам на кого-нибудь бросится? Впрочем, в таком случае железная воля Северка мгновенно согнет его в бараний рог. Прямо сейчас ни на кого бросаться не хотелось, сумасшествие проявлялось в другом – он не чувствовал ног…

– Сми, – совсем близко произнес один из голосов, высокий и тонкий. – Дник ёл бя ого.

Говорила девушка, но с интонацией настолько задиристой, что Северьян невольно улыбнулся половиной рта. Вторая не слушалась.

– Ет, – весомо отрезал второй – хриплый, стариковский. – Ша! Ам?

Из глубины окружающего мира на него надвинулось белое лицо с окровавленным носом. Бесцветные глаза изучали его, не моргая.

– Мально.

Трескучие звуки их речи постепенно приобретали окраску и форму знакомых слов. Говорили о нем. Он скосил глаза туда, где должен был стоять старик, но тот уже спешил к выходу. Девушка, судя по всему, покинула комнату первой. Дверь за стариком закрылась, и стала видна ее изнанка – фанерная и обшарпанная. За дверью, прицепленный петелькой к крючку, висел вывернутый наизнанку пестрый халат. Овальное зеркало без рамы отражало потолок. Своей изнаночной стороной оно прижимало к стене длинную засушенную розу. Свет слабо пробивался сквозь дверную щель из соседней комнаты, куда ушли загадочные местные обитатели. Но он был здесь не один.

– Меня зовут Паша, – прошелестело сверху. – Я с «фильянчика».

– С «фильянчика», – повторил он, радуясь тому, что чувствительность лица тоже понемногу возвращается. – Ага.


– Ван-Ван сказал, ты меня заберешь.

Над головой невыносимо громко тикали часы. Он вслушивался в их скрипучий ритм – тыц, тыц, тыц, будто в затылок один за другим вгоняют длинные тонкие гвозди, – и не отвечал. Требовалось время, чтобы понять смысл просьбы. Заберешь. Так маленьких детей пугают. Вот придет бабайка…

– На изнанку города, – застенчиво подсказал Паша-фильянчик, и его осенило. Изнанка! С этим словом было связано нечто очень важное, не зря же оно постоянно крутилось в голове. – Ты ведь двоедушник? – уточнил Паша с испугом.

Он кивнул. Часы продолжали его истязать. Что он вообще здесь делает? Комната эта. Фонарь за окном. Клетчатое одеяло… Все незнакомое, не его. Даже мысли – неповоротливые, медленные. Вата вместо мозгов. Соберись. На тебя упал дом. А раньше? А позже?

Двоедушник. Изнанка города. Эти два слова сменяли друг друга, будто стеклышки в калейдоскопе. Они о чем-то ему сообщали. Северок – он помнил это имя, но и оно ему не принадлежало.

– Кто я такой? – спросил он и беспомощно пошарил руками по одеялу. – Как меня зовут?

– Ритуал, – сварливо крикнул из-за двери старик. – Ритуал, идиот!

«Ритуал» было влажным и склеивало пальцы наподобие засохшего яичного желтка. От «ритуала» его затошнило.

Дверь с треском распахнулась. Яркий свет резанул по глазам. Он зажмурился и ничего не увидел, только почувствовал, как пахнут волосы, упавшие ему на лицо – чистые, еще влажные после душа. Яблоком пахло. Когда заговорила, повеяло зубной пастой.

– …Просто сделай это, ладно? – завершила она и исчезла так же внезапно, как появилась. Он все еще ловил ее запах. Вдохнул и задержал дыхание, чтобы не думать ни о чем другом до тех пор, пока все не кончится.

Сделал как просила. Как по писаному – Паша даже не дернулся, не успел понять, что произошло. Хорошо бы и боли почувствовать не успел. А он отвернулся, натянул на плечо одеяло и поступил так, как было ему несвойственно. Никогда раньше он этого не делал. «Северьян!» – радостно вспомнил он и уснул.





# 8




Вчера я думал, что завтра уложу себя в ванну, порежу вены и истеку кровью, но сегодня бой с часами заставил меня открыть глаза, и я понял, что нет ничего, кроме коляски, в которой «нанка Рука» катала меня в четыре года. У нее были больные ноги, а я бегал очень быстро, живой-живой ребенок. Я доставил ей много неприятностей, и она посадила меня в коляску, чтобы не преследовать по всей улице. Наверное, она получила за меня какие-то деньги. Я не знаю, был ли это сон в больничной палате или я на самом деле его видел, когда около ржавого самолета – или танка – она сунула в карман своей куртки смятые бумажки от Небесного Морячка за то, что прикатит меня в коляске и не побежит за мной по улице, а прикатит меня в коляске и вытряхнет из нее – беги, и я побегу.

Затем она пойдет в другую сторону, пока я бегу, – в ту сторону, где самолет и танк, там еще памятник Ленину, асфальтовые дорожки, киоск с мороженым, она будет пить и сидеть на лужайке, пока пешеходы не найдут ее – плохо одетую тетю с пустой коляской. А она будет сидеть на лужайке и говорить: «Это не мой ребенок, у меня нет ребенка». У нее действительно нет его, но коляска – это моя коляска, а внизу, в корзинке, утка с каруселью, ты катаешь, и все крутится, и звенит, и вращается, я не знаю ни одного ребенка, которому бы это не понравилось.

И я бегу, там такой склон, что ты бежишь и твои ноги, кажется, несут тебя сами, а внизу река, и у реки лодка, я не знаю, как это называется, но лодка. Я бежал, вода блеснула и превратилась в черную лодку; я побежал быстрее, солнце вспыхнуло, «нанка Рука» меня отпустила, это такое счастье, небо сине-синее, и я говорю, что все было так: эта лодка, вероятно, затонула, а затем поднялась со дна, потому что на ней было много грязи.

Я люблю лодку, так люблю лодку, ух, как люблю грязную лодку со дна! И бросаюсь к ней изо всех сил, а там такая лесенка, что Морячок уже стоит на фоне неба и мне руку протягивает – здравствуй, мальчик, я Морячок, хочешь, покажу тебе свою лодку?

У Морячка матроска и нет глаза. Он старый. Берет меня и вжух – в лодку. Внутри лодки темно и не очень вкусно пахнет. Очень невкусно пахнет внутри лодки, мне не нравится лодка, а он тащит меня, тащит, я спотыкаюсь, тащит, падаю, тащит, не нравится лодка, моя нога, нога, нога-а-а, мама! Мама! МАМА-А-А-А!..



– Просыпайтесь. Вам пора уходить.

На стенах комнаты вздрагивали тени листьев. Бледный солнечный свет наводил на мысль, что сейчас часов шесть утра, не больше. Северьян давно не ощущал в голове подобной ясности. Он потянулся, сбросил одеяло и сел, поставив босые ступни на холодный пол, – даже такая незначительная мелочь доставляла ему удовольствие. Рядом на табурете дымился в прозрачной чашке чай. Именно чаю ему сейчас и хотелось. Он сделал глоток – м-м, липовый, не горячий и не холодный, именно той температуры, которая подходит, чтобы утолить жажду. Рядом на блюдце лежало сладкое творожное колечко, Вика тоже такие покупала. Северьян не любил сладостей, но сейчас это было то, что надо. В это утро все было именно тем, что надо, к полному его восторгу и удивлению.

Наконец-то он смог рассмотреть свою ночную шептунью – ничего особенного, вчерашняя школьница с босыми пятками. Бледный зеленоглазый цветок в нищей обстановке комнаты. Северок сейчас мастурбировал бы свой фотоаппарат до умопомрачения, но чуждого красоты Северьяна интересовало другое.

– Что у вас тут вообще происходит?

Дева воззрилась на него с непониманием. На пороге появился давешний дед – Ван-Ван, вспомнилось Северьяну. Иван, стало быть, Иванович.

Скупо пожали друг другу руки.

– Вам пора, – скучно повторил Ван-Ван слова своей внучки или кем там она ему приходилась. Но Северьян спешить не собирался.

– Вы – двоедушник, – констатировал он с растущим внутренним отчаянием. Во-первых, он еще не встречал других себе подобных, и солидный возраст этого другого намекал на то, что в ближайшие лет тридцать ничего не закончится. А во-вторых, похититель детей тоже был…

– Бывший, – отрезал Ван-Ван, и Северьяна чуть попустило по обеим статьям. – Я не вижу их больше, просто знаю, что они там.

– По именам выкликаете? – неловко сострил Северьян, но две головы, седая и русая, кивнули одновременно.

– Список у меня, – сказал Ван-Ван и посмотрел на девчонку. – Лена следит. Никого нельзя забыть. Люди они. Хоть и неживые, а люди…

– И много их там осталось?

– Было двести. – Лена наморщила лоб, вспоминая. – Сейчас пятьдесят два. Нет, теперь пятьдесят один.

«Двести», – подумал Северьян. Двести погибших – это тебе не авария на дороге и не суицид. Нечто действительно страшное случилось здесь, на Бору, и секретное, судя по тому, что он об этом ничего не знал.

– Филончик. Филейчик…

– «Фильянчик», – поправил Ван-Ван, и Северьяну показалось, что даже птицы за окном сбавили громкость и облака набежали на солнце, – в комнате стало темнее, по-настоящему сумрачно. Сумрачно и тоскливо.