И дети их после них

– Давай, бери свой чемоданчик и вали отсюда.

Она открыла дверцу и откинула свое сиденье, чтобы выпустить его.

– Не буду я здесь вылезать. Это дыра какая-то.

Стеф огляделась по сторонам. Чтобы добраться до города, ему придется топать не меньше часа. С чемоданом, да еще и по жаре. Эта идея ей очень понравилась.

– А ну, вон отсюда. Отваливай.

Клем молча ликовала. Наконец Симон нехотя выбрался из машины и побрел к автобусной остановке, то и дело оглядываясь через плечо в надежде, что ему скажут: «Ладно, хватит, так и быть, отвезем тебя». Но Стеф было слишком противно. Она вспоминала его руки у себя на заднице, на животе, везде. Вот зараза.

– Ну и придурок… – сказала Клем.

– Не говори.

Потом Стеф снова села в машину, опустила ручник и направилась к Эйанжу под цементным небом среди июльской духоты. Они ехали быстро, без оглядки, без удовольствия, без слов. Каникулы пропали. Последние школьные каникулы. К горлу подкатила какая-то новая грусть.





8




Под конец мессы органист сыграл привычную токкату Баха. Высоко взмывали аккорды – стремительные, трубные, смутно-метафизические. Пусть Антони и не верил во всю эту библейскую катавасию, но устремленность каменных сводов, синева витражей, вся эта вертикальность делали свое дело. Чуть дальше, в нефе, четверо мужчин несли упрятанный в ящик труп. Люди топтались, медленно выбираясь на свет. Тысячи воскресных дней один за другим прошли вот так, в песнопениях, гимнах, в тревогах и надеждах. Юноша содрогнулся. Тут и правда холодновато, пробирает.

Добравшись до отца, он поцеловал его, вдохнув знакомый запах туалетной воды. Мать тоже его чмокнула. Потом они опять оказались на паперти, ослепленные светом, немного растерянные. Надо было снова искать ориентиры. Сложив желтый буклетик, который им выдали, чтобы они следили за ходом церемонии, Элен поискала в сумочке солнечные очки. Она избегала взгляда бывшего мужа. Нацепив очки, она скрестила на груди руки.

– Как дела? – спросил отец.

– Нормально. А у тебя?

– Хорошо, хорошо. Странно все это все-таки.

– Да.

Он говорил о смерти, она – об их встрече. Антони и Ванесса касались друг друга плечом. Ему почти хотелось взять ее за руку.

На паперти верующие смешались с теми, кто не пожелал присутствовать на мессе. Народу и правда собралась целая толпа. В частности, тут можно было узнать бывших коллег-мусульман, потом непримиримых профсоюзных деятелей, которые скорее легли бы под поезд, чем ступили бы хотя бы одной ногой в храм. Эти могли сколько угодно хорохориться, строить из себя вероотступников, все равно чувствовалось, что они на пределе. Вместе с Люком Грандеманжем в яму закапывали славный отрезок их истории. Свой первый взнос он сделал еще в 1963 году. Был профсоюзным представителем, делегатом персонала, временно исполняющим обязанности, секретарем – всем понемногу. В период больших забастовок на «Металоре» он даже стал одной из ключевых фигур движения. Он не принадлежал к числу идеологов. Не было у него и особого таланта к ведению переговоров. Для этого были люди и похитрее, и поглупее, и поактивнее, из тех, кому больше терять или кто лучше бегает на длинные дистанции. А вот у Люка было одно, явно лишнее качество: он умел создать атмосферу. В борьбе нужны такие люди, как он: пошутить, хлопнуть нерешительного по спине, назвать подстрекателя «зайчиком». Иногда это не так-то просто. Время уходило. Его шутки редко были смешными. С ним все тут же превращалось в праздник. По-своему, но он умел сплотить людей, чтобы они держались вместе, до конца.

С тех пор его политические взгляды и добродушие приняли странно шовинистический характер. Понемногу он стал понимать, что придурки, делу которых он служил, это не только трудящиеся, наемные рабочие, провинциалы, без образования и дипломов. Это – особая порода. Все беды – от миграционных потоков. Достаточно просто посчитать. Число иммигрантов, примерно три миллиона, в точности соответствовало числу безработных. Интересное совпаденьице. Если хорошенько поразмыслить, целая куча неразрешимых проблем решалась сама собой, надо только захотеть увидеть, что первопричина всех современных зол – эти привозные бездельники.

Впрочем, в окружении Люка многие соглашались с таким диагнозом и выступали за квоты, чартеры, короче, призывали не забывать, что «мы у себя дома». Но все эти идеи, несмотря на их успех у населения, высказывались потихоньку, в узком кругу. В местах, требующих определенного поведения, об этом не говорили. Мешал какой-то смутный стыд, сродни вежливости. Кстати, и священник в своей биографической справке ни слова не сказал об этих спорных убеждениях усопшего. Не упомянули о них и в некрологе, опубликованном в местной газете. И каждый раз, когда Эвелин слышала подобные разговоры, она вздыхала или взмахивала рукой, принижая значение всего этого. Мало ли что вбил себе в голову ее муженек. Вот и с футболом у него было так же.



Когда гроб погрузили на катафалк, племянник встал наверху ступенек, соединяющих паперть с собственно входом в церковь. Он хлопнул в ладоши, привлекая всеобщее внимание. Эвелин, которая все говорила «спасибо» и важно кивала, воспользовалась этим, чтобы закурить. Вспыхнуло пламя зажигалки, втянулись щеки, пока она вдыхала коричневый дым. Племянник заговорил:

– Сейчас мы поедем на кладбище Сен-Мишель. Желающие могут последовать за нами. Но возможно, всем туда ехать и не стоит.

Он пояснил, что там может оказаться мало мест для парковки и что семье хочется побыть в узком кругу. Все это он говорил чуть ли не извиняясь. На паперти и правда стало черно от собравшихся, можно было подумать, что там собрался весь город. Все слушали не дыша, молча переглядываясь, обмениваясь какими-то знаками. В какой-то момент Антони заметил, что его родители смотрят друг на друга, не говоря ни слова. Потом мать отвела глаза. Отец уставился себе на ноги.

– Но, – снова заговорил племянник, – мы не расстанемся вот так. Эвелин будет ждать вас в «Заводе» на угощение. Думаю, адрес никому напоминать не надо.

Все развеселились от этого замечания, потом по рядам присутствующих снова пробежал шепоток, когда он объявил, что Эвелин заплатит за кофе и за первый бокал.

– Шампанского! – заорал кто-то.

Эвелин улыбнулась, бестактного гостя поставили на место. И все же атмосфера изменилась. Смерть – это, конечно, прекрасно, но впереди всех ждала выпивка.

– Эй!

К ним шел кузен, крепко держа за руку свою подружку.

– Ну как дела? Что новенького?

– Нормально. А у тебя?

– Блеск.

Патрик, казалось, был в восторге от этой семейной встречи. Он взял кузена за плечи и легонько встряхнул.


– Давненько, давненько.

– Да уж, – смущенно проговорил кузен, но ему тоже было приятно.

– Твоя мать сказала, что вы собираетесь зажить самостоятельно, – сказала Элен.

– Еще нет, мы пока ищем квартиру, – ответил кузен.

– Найдем, – сказала Северин.

– А где вы ищете?

– В районе Блон-Шан. Там есть совсем новые квартирки. Мы ходили смотреть в мэрию. У них пока ничего нет. Так ведь мы не первоочередники, так что все как всегда.

Все поняли друг друга.

Антони задал два-три вопроса для проформы. Хотя после разрыва с отцом мать очень сблизилась с его тетушкой, так что все заморочки кузена были ему известны. Тот решил бросить учебу и работал на временной основе, занимался всякой ерундой: там погрузит, тут помоет, все такое. Прекрасная Северин мечтала о дипломе о высшем техническом образовании, но поскольку она не сдала школьный выпускной экзамен, с этим было сложно. Она предприняла несколько туманных попыток воспользоваться справкой о соответствии, но ее усердию явно мешала ее любовь к «Спайс Герлз» и подспудная уверенность в том, что она создана для карьеры в шоу-бизнесе. Она бегала на караоке, на выборы «Мисс Оладьи», ходила на курсы театрального мастерства и посылала в Париж свои резюме. Впрочем, эти двое любили друг друга. Что заведомо все оправдывало.



После того как катафалк и ближайшие родственники уехали, в рядах присутствовавших началось брожение. Гости колебались между двумя способами попасть в «Завод» – поехать на машине или дойти пешком. Учитывая расстояние, второй вариант решения напрашивался сам собой, и вот около трехсот человек отправились в путь через Эйанж. От церкви до бистро было меньше километра – две улицы. Когда толпа ступила на них, тут же начались громкие разговоры, суета. Жители выходили на порог, чтобы посмотреть на кортеж. Видели знакомые лица, интересовались новостями. Некоторые присоединялись к процессии, потому что имя усопшего и им кое-что говорило, к тому же они были не против пропустить по бесплатному стаканчику. Были сомнения, как в кабачке уместится столько народу. Весельчаки начали отпускать шуточки, громко, без обиняков, с сочным местным выговором. Настроение неуклонно менялось. Послышался смех, даже крики, конечно, это все от нервов, напряжение спало, и вот уже жизнь, эта неутомимая приколистка, возвращалась румянцем на лица и по́том на затылки. Жара, суббота, настоящее пекло. Хотелось петь. Вскоре показалась доменная печь. Уже близко. Антони всю дорогу шел с кузеном, Ванесса – рядом. Впереди бок о бок шли родители. Они почти не разговаривали. По крайней мере, не ругались.

– Похоже, у них налаживается, – сказала Ванесса.

– Ага.

– Все будет хорошо.

Антони жил с матерью и не собирался ее винить, но он не мог не ставить себя на место отца. Вот он идет, десять кило как не бывало, голодный, ощипанный, узловатый. Как старый зверь со стершимися клыками. Что от него осталось? Шлак, сила, которой будет все меньше и меньше. Ну и сожаления, конечно. Дом продали в два счета. Все семейные усилия, двадцать лет жертв и акробатических трюков для сведения концов с концами полетели псу под хвост. Мебель, безделушки, одежда – многое просто отправилось на помойку. Кроме того, продавать дом пришлось быстро, за бесценок, и в конечном счете все бабки ушли в банк на погашение долгов.

При дележе отец чуть не распустил руки. В сущности, он не имел ни друзей, ни настоящей работы, а под конец вдруг выяснилось, что и дом-то ему не принадлежит, да и все, что он насочинял себе про жизнь, – так или иначе просто глупость. Он думал, что зарабатывает, что это его семья, его жена, его хибара, его сынишка. Нотариус снес все эти превратные представления, как бульдозером. Прошло уже два года, а он все еще выплачивал гонорары тому адвокату, который вообще ни фига не сделал, только объяснил ему, что он не прав и что все решает закон. В этом бумажно-юридическом мире для человека не осталось больше места. Одни только соглашения и урегулирования.

В этот период сплошных терзаний от Антони требовали примкнуть к какому-нибудь лагерю. Он не хотел. У них, у каждого – свои доводы. У него – свои. Элен сделала из этого вывод, что он ее недостаточно любит. Отец – что мать его вконец занянчила. Она заразила его этой слабостью, нерешительностью, мягкотелостью – этим вирусом, который есть у всех Мужелей. В их семье никто ничего не доводит до конца. Мужики – все подкаблучники. Племя рабов, и Антони унаследовал те же цепи. Кстати, когда они жили рядом со школой Жюля Ферри, его мать всегда следила из окна кухни, как он играет с ребятами, и без тени сомнения призывала к порядку прямо с третьего этажа. Однажды он подрался, так она, увидев это, спустилась, чтобы остановить потасовку. После этого другие мальчишки несколько недель дразнили его «котеночком». А потом мать договорилась с врачом, и его освободили от физкультуры. До третьего класса он не умел плавать.

– Не знаю, почему она была такая, – сказал как-то отец. – Может, все из-за той истории с маленьким Грегори[28].

– Как это?

– Ты был точно такой же. Ну, знаешь, на той фотографии. Один к одному. Честно говоря, даже мне стало не по себе, когда его выудили.



Когда они пришли, тротуары перед «Заводом» были все уже заполнены народом. Двери для такого случая открыли настежь, и люди входили и выходили в ожидании, пока все утрясется. Накрытые белыми бумажными скатертями столы были установлены на козлах. На них – все что надо: большой термос с помпой, бриоши, безалкогольные напитки, пластмассовые стаканчики. С неба лился приглушенный, матовый свет, от которого было больно глазам. В воздухе разливался аромат кофе. Кати, хозяйка заведения, вышла на улицу и здоровалась со всеми с коммерческой любезностью, день обещал быть для нее удачным. Она уже подсчитывала в уме прибыль и оттого улыбалась все шире. Патрик, по простоте душевной, решил, что сейчас самое время обсудить его идею.

– Ну так как насчет поездки?

– О чем ты говоришь? – сказала Элен, сжимая в руке ремень сумочки.

Ответ прозвучал суховато. Глаза отца сразу скрылись под сдвинутыми бровями.

– Я говорил. Я оплачу тебе поездку. Отпуск то есть.

Элен молчала. Она сто раз уже говорила ему, что об этом не может быть и речи.

– Скажешь, когда решишься.

Она больше ничего не ответила. Антони переглянулся с Ванессой. Та скорчила гримасу. Трудно все это, что ни говори.

Две пухлые девицы, готичные толстушки, явно сестры, нанятые дополнительно по такому случаю, начали подавать кофе прямо на улице. Кати набросилась на них:

– Прекратите сейчас же! Вы что, совсем больные?

Из-за жары внутрь никто не хотел заходить, и вот улица превратилась в террасу кафе. Из-за всего этого беспорядка выше по ходу движения встали машины. Раздались первые гудки. Люди поднимали вверх руки. Умереть спокойно не дадут.

– Если так пойдет, чего доброго, полиция нагрянет, – забеспокоилась Кати. – Тьерри!

Высокий мужик с волосами ежиком за барной стойкой поднял глаза. «На гражданке» он был гипсокартонщиком и жил с Кати. При одном взгляде на него – красного, истекающего по́том, в одной рубашке, – было понятно, какая невыносимая атмосфера царит внутри бистро: духота, полное отсутствие воздуха, тридцатиградусная жара.

– Сходи открой задние двери! – крикнула его сожительница. – Пусть хоть сквозняк будет.

Затем, снова обращаясь к девицам:

– Да запустите же вы людей внутрь, господи боже мой. Надо освободить дорогу. И сбегайте наверх, там должны быть вентиляторы.