И дети их после них

– У тебя свой парень-то есть в этой куче? – спросила Стеф.

– Не совсем. В любом случае, нам столько пахать приходится!

После этого настала очередь Стеф рассказывать о себе. Она была уклончива. А ведь они с Клем не виделись с лета, с самого окончания школы. Так что новостей накопилось много.

Стеф получила аттестат с отличием, и тут на нее снизошло озарение. Она вдруг поняла, что никаким правом заниматься не будет. Еще раньше она почувствовала, что для людей ее склада в университете слишком много свободы, слишком много возможностей сбиться с пути. И потом, в этом принятом в последний момент решении была еще и чуточка снобизма. Она не могла решиться провести пять лет в жутких аудиториях среди сотен понаехавших из глубинки придурков.

Только в отличие от Клем и других более продвинутых друзей, которые с самого детства нацеливались на прибыльную академическую карьеру, Стеф для себя ничего заранее не придумала. С первого и до последнего класса она старалась делать как можно меньше, а в самом конце чуть ли не основным ее занятием стала любовь к Симону. Так что, когда настало время делать серьезный выбор, она оказалась совершенно не готова к этому. Она раскаивалась и упрекала во всем родителей.

Те же, жившие уютной жизнью изворотливых, но не обремененных культурой мелких буржуа, тоже не выработали конкретного плана для обеспечения будущего единственной дочери. У Пьера Шоссуа было одно требование – чтобы аттестат был с отличием. В остальном считалось, что Стеф займется коммерцией, а уж они найдут ей где практиковаться, работу, помогут купить одну-две квартиры, тут же, в Эйанже, гаражи, все это хорошо сдается внаем, и постепенно она, как и они, наживет неплохие денежки. Однако Стеф такие средненькие устремления не устраивали. Она поняла, как функционирует жизнь вообще, поздновато, но все же. Школа – это как бы сортировочная станция. Одни покидают ее рано, это те, кому предназначено работать руками, за мизерную плату. Бывает, конечно, что кто-то из них станет водопроводчиком-миллионером или богачом-автослесарем, но в целом в этом направлении далеко не уйдешь. Другие доучиваются до конца, примерно восемьдесят процентов, и идут на философию, психологию, социологию или экономику. В течение первого семестра их просеивают через мелкое сито, и оставшиеся могут рассчитывать на жалкие дипломишки. Дальше их ждут бесконечные поиски работы, административные конкурсы, которые им придется брать измором, разнообразные, но депрессивные должности вроде препода в «зоне приоритетного образования»[35] или ответственного за связи с общественностью при местной администрации. И пополнят они эту ядовитую категорию граждан, которые, имея прекрасное образование, но не имея достойной работы, все понимают, но ничего не могут. Разочарованные, озлобленные, они будут постепенно скатываться все ниже, а потом найдут для своей неудовлетворенности какой-нибудь выход в виде винного погребка или увлечения восточными религиями.

Есть, конечно, и крутые ребята, которые могут похвастаться и аттестатом с отличием, и железобетонным резюме – этакой вот пусковой установкой для вывода на желанную орбиту. Эти пользуются узкими каналами и, оказавшись под давлением, пойдут быстро и заберутся высоко. Для такого ускоренного продвижения лучше всего подойдет математика, но есть неплохие направления и для тех, кто обладает абстрактным мышлением, – всяких историков, мечтателей, художников и прочих чудиков. Стеф хотела принадлежать к этой категории.

К сожалению, с ее данными поступление на подготовительное отделение в государственной школе было исключено. Отец принялся искать запасной вариант. По совету одного дилера «Мерседеса» из Реймса они остановились на частном заведении, которое готовило к экзаменам в Высшую коммерческую школу, Высшую школу бизнеса, Институт политических исследований, короче, типа того. Была проблема: заведение находилось в Париже, в Шестом округе и стоило немереных денег. Чуть больше трех тысяч в месяц плюс расходы на жратву, жилье и транспорт. Стеф поставили ультиматум: деньги будут, но если она начнет дурить, сразу прямиком отправится обратно домой.

В начале сентября отец нанял маленький автофургон, чтобы отвезти Стеф в ее однокомнатную квартирку. Они ехали вместе, и, в кои-то веки оставшись наедине с дочерью, отец стал рассказывать ей про свою жизнь, про молодость. Даже поделился старыми сердечными историями. В какой-то момент Стеф спросила его, любит ли он все еще мать.

– Уже не так, как раньше.

Он произнес это без горечи, и Стеф была страшно рада, что хоть несколько мгновений можно не притворяться. Она почувствовала, что ее уважают. Она не стала спрашивать его, почему они до сих пор вместе, или задавать другие такие дебильные вопросы. Быть взрослой значит знать, что кроме великой любви и прочей чуши, которой наполнены глянцевые журналы, – жизнь в свое удовольствие, страсти, сумасшедший успех, – на свете существуют и другие вещи. Еще есть время, смерть, непрестанная война с жизнью. А брак – это спасательная шлюпка на краю бездны. Больше отец и дочь ничего не сказали друг другу. Сидя в кабине фургона, он думал о том, что гордится дочерью, а она чувствовала себя взрослой. Они остановились перекусить в «Макдоналдсе» в Ферте-су-Жарр, и Стеф настояла на том, что сама заплатит по счету.

Ее первая парижская осень была ужасной. Заведение, куда она поступила, называлось ППШ – Парижская подготовительная школа. Это было какое-то сборище упакованных придурков, которые думали об одном: как бы наглотаться «колес» и ни фига не делать. У нее в классе учились сын бенинского дипломата, отпрыск таиландского министра, какие-то девицы с двойными и тройными именами и еще много патлатых, заносчивых сыночков богатеньких родителей. В глазах своих новых соучеников Стеф выглядела законченной плебейкой. В частности, они стали издеваться над ней за то, что она ходит в носках «Achile». Хотя в Эйанже это считалось экстра-классом. После самого первого опроса препод сказал, что она должна избавиться от провинциального говорка, который мог серьезно навредить ей при дальнейшем поступлении. Кроме всего прочего, теперь она сама вынуждена была ходить за покупками, готовить, прибирать в квартире, пусть даже на шестнадцати квадратных метрах это и не отнимало много времени. В выходные, если ей не надо было зубрить, она позволяла себе прошвырнуться по Парижу. Раньше ей всегда казалось, что с этим городом у нее будет чистая идиллия. Ничего подобного. Конечно, Париж с его ротондами, изобилием, пресыщенностью, богатством по-прежнему был похож на шоколадный торт, ну, во всяком случае, в центральных округах. Только там, безусловно, можно было почувствовать, что ты – в гуще событий. Но в этом потоке тел, фейерверке фасадов, витрин, фонарей, в огнях автомобильных траекторий, в бесконечных хождениях по переходам метро оказавшаяся во власти прекрасных зданий и уродливых улиц Стеф лишь удостоверилась, что овладеть этим городом она не в силах. Между нею и Парижем пролегал непреодолимый ров. В Париже надо родиться. Или там надо добиться успеха. На это Стеф и рассчитывала.

Поэтому она начала зубрить как ненормальная. Отправляясь туда, она не питала особых иллюзий, но и быть хуже других не собиралась. Однако с первых занятий она почувствовала себя как будто в чужой стране. Связи, слова, ожидания – она ничего не понимала. Первую неделю она каждый вечер плакала в подушку. В довершение всего у нее не было ни телика, ни телефона. Чтобы позвонить домой, она должна была спуститься в уличную кабину. Она чувствовала себя усталой, считала преподов слишком требовательными и высокомерными, а соучеников – почти дебилами. Раньше она могла проспать без проблем восемь часов подряд, теперь просыпалась по два раза за ночь, вся в поту, со стиснутыми до боли челюстями. Она выдавливала прыщики перед зеркалом в ванной при жутком неоновом свете. После окончания этой процедуры все лицо у нее было в красных пятнах. Она казалась себе уродиной. У нее потускнели волосы. Кроме того, она приобрела дурную привычку что-нибудь грызть во время подготовки к занятиям. Очень скоро ее зад удвоился в объеме, руки тоже. К концу декабря итог был ужасен: все зачеты и контрольные она провалила, сама была бледная как смерть, а весы показывали семь кило лишнего веса. Тогда-то, одним субботним утром, на шестичасовой контрольной по общей культуре ей попалась такая вот тема:

«Бессонница делает замечательные успехи, в точности соответствующие успехам во всех остальных областях деятельности.

Поль Валери»



Она почувствовала комок в горле. Как просто и как точно.

Стеф понимала, что до сих пор ей очень везло. Она родилась в хорошем месте, в довольно спокойный период мировой истории. За всю жизнь ей не пришлось бояться ни голода, ни холода, она не испытала никакого насилия. Она принадлежала к «желательным группам» (семьи с достатком, доброжелательные люди, учащиеся без проблем, вполне приличные женщины). Жизнь ее шла день за днем со своими минимальными ограничениями и сменяющими их удовольствиями. Поэтому и на свое будущее она смотрела всегда с этаким добродушным безразличием. И вот, очутившись одна, без защиты, вдали от Эйанжа, она оказалась совершенно неспособной, неподготовленной, с жалким багажом в виде нескольких усвоенных еще с начальной школы наивных идей, гордыни и слишком тонкого панциря избалованной домашней девочки.

Она перечитала фразу Валери, попыталась составить план из трех частей. Потом встала, не говоря ни слова, и пошла в туалет. Классный надзиратель привык к такому. Он сам прошел через все это и теперь только понимающе улыбнулся, глядя на выходящую из класса девушку с волосами, завязанными в сбившийся набок узел. Она закрылась в кабине, чтобы как следует выплакаться. Не могла она больше. И вполне серьезно задумалась, что будет проще сделать: броситься в Сену или под поезд.

Но она вернулась в класс. Надзиратель спросил: ну как, полегчало? Да, ничего. Она прошла на место. Ухмылки, волнение… Каждый знал, что и ему так или иначе грозит нечто подобное, бездельники вылетали все чаще, не задерживаясь надолго, надо было браться за ум, держаться или попросту валить отсюда. Скоро Рождество, это будет «мыс Горн» первого курса.

И Стеф держалась.

Она даже добилась серьезных успехов по математике, что не слишком удивило ее, поскольку по этому предмету у нее всегда были отличные отметки. И все же это был настоящий глоток воздуха.

После рождественских каникул она не сбавляла темпа. Вопросов себе она больше не задавала, пахала безропотно, если надо – до часа ночи. У нее стало меньше времени на кокетство. Она меньше заглядывалась на парней. Она писала конспекты. И перешла на второй курс.

Во время летних каникул она продолжала трудиться и, следуя советам преподов, перечитала кучу книг из библиотеки. «Расу и историю», Винока о шестидесятых годах, Арона, «Историю правых во Франции», даже Роб-Грийе и Жионо. На Прусте, правда, застряла. Вся эта дребедень о цветочках, витражах, малейших движениях сердца – хрень какая-то. Потом она провела три недели в Бристоле, в семье, которая специально занималась приемом иностранных студентов. Дом был большой, повсюду ковровые покрытия, даже в ванной. Что вызывало определенные раздумья, когда она сидела на горшке. Остальные «гости» были большей частью из Японии или Кореи. Вели они себя в соответствии с общепринятыми штампами: вежливые, трудолюбивые, девушки, смеясь, прикрывали ладонью рот, к тому же они все время кивали, как будто стараясь каждое свое слово забить лбом – как гвоздь. Стеф с этими азиатами прекрасно поладила. Они находились здесь на стажировке. После годичного совершенствования во владении языком бизнесменов они должны были вернуться на родину и стать менеджерами. О своем будущем в качестве «сараримана»[36] ей рассказывал Юки, парень, с которым она трижды переспала. Все эти три раза они занимались любовью в шесть утра, вернувшись из какого-нибудь кабака. У Юки были жесткие крашеные волосы, как того требовала, вероятно, мода Токио или Осаки. Он трогательно старался сделать так, чтобы она испытала оргазм. Со лба его катились крупные капли пота, Стеф приходилось закрывать глаза. Один раз она сказала, чтобы он успокоился, и у него тут же все упало. После они болтали. Родители Юки потратили бо́льшую часть своих сбережений, чтобы он получил японский эквивалент TOEIC[37]. На него были все надежды. Скоро у него будут хороший оклад, должность, галстук и четырнадцатичасовой рабочий день. В сущности, выбора у него не было. Стеф подумала, что в Европе, к счастью, еще можно разочаровывать людей, которые вас любят.

За все это трудовое лето она не увиделась ни с одним из своих старых друзей из Эйанжа. Она держалась в сторонке, опасаясь пересечений и не желая демонстрировать свои толстые, как у кечистки, ляжки. Пряталась, короче.

Второй курс запомнился ей своей невыразительностью, нейтральным течением – не год, а серый картон. У Стеф было такое ощущение, что она роет тоннель, пытаясь прорубиться сквозь гору работы. От нелепости этой цели она впадала в уныние, но каждый метр, отвоеванный у гранита науки, наполнял ее радостью. Она знала, что в конце пути ее ждет рай, карьера. И тогда уж она возьмет свое, оторвется по полной. Она приколола над своим письменным столом несколько открыток. Репродукции Сислея, «Юдифь и Олоферн» Караваджо, портрет Вирджинии Вульф, Бельмондо с голым торсом – кадр из фильма «На последнем дыхании».

У нее появились друзья, Рената и Бенуа. С самого начала преподы уверяли, что лучшее лекарство от всего на свете – это соревнование. А еще есть разные хитрости, помогающие добиться успеха. Следить за сном, заниматься с кем-нибудь в паре, спеться с самыми мотивированными, всегда оставлять свободное время для расслабона. Стеф с приятелями применяли свой метод: они писали на бумажках названия глав, которые надо было повторить, складывали в обувную коробку и по очереди тащили. В субботу днем они ходили играть в пинг-понг в соседний молодежный дом культуры.

Постепенно такая организованность сделала свое дело. Стеф показывала хорошие результаты, уверенно шла вперед по всем предметам, даже по философии, а главное, для этого ей требовалось все меньше усилий. Мало-помалу дисциплина вошла у нее в привычку и привела ее способности в боевую готовность. Она не просыпалась больше в пять утра, могла спокойно отзаниматься двенадцать часов кряду и, кроме того, снова похудела. Единственное, что омрачало общую картину, – это остаточная вялость, проявлявшаяся в редкие свободные минуты, некая дымка тревоги, сомнения: к чему все это? Но, в любом случае, свободных минут у нее было не так уж много.

Главное, за этот второй год обучения у нее прочно сформировалась склонность к математике. В коллеже и в лицее у нее никогда не было проблем с пониманием, несмотря на всю поверхностность знаний. Но здесь она вообще раскрылась, став тем, что принято называть «зверь в математике». Самое интересное, что это не стоило ей никакого труда. Математические формулы лились из нее самым чудесным образом. Прямо как в этих историях про нечестивцев, на которых нисходила Божья благодать и они вдруг начинали говорить на разных языках. А в мире, к которому готовила себя Стеф, математика была универсальным языком. Математика не только заставляла самолеты летать, а компьютеры работать, она определяла порядок всей цивилизации, свидетельствовала о вашем уме, лежала в основе научно-технического прогресса.

Первым, кто помог ей оценить масштабы ее везения, был господин Муано, преподаватель экономики. Он подозвал ее как-то в конце лекции, и они пошли выпить эспрессо в маленьком кафе на улице Нотр-Дам-де-Шан. Он стал задавать ей вопросы. О ее методах работы, о том, сколько времени она проводит за подготовкой домашних заданий. Он хотел убедиться, что ей никто не помогает. Еще он спрашивал, чем занимаются ее родители, есть ли у нее друг. Он употребил слово «бойфренд» – наверно, чтобы смягчить впечатление от такого вторжения в ее личную жизнь. Стеф развеселилась: где он откопал это выражение? это же совсем не то! Муано был довольно чопорный тип, волосы ежиком, очки без оправы, вид запущенный, занятия он вел в саркастически-отстраненном стиле, работы исправлял зелеными чернилами. Ходили слухи, что у него проблемы с алкоголем. Говорили, что он учился в Политехе, руководил отделом недвижимости в банке «БНП», а потом покатился вниз. Падение это продолжалось довольно долго, потому что он однажды обмолвился, что ему надо заработать еще двадцать пять лет педагогического стажа, чтобы претендовать на полную пенсию. А лет ему было не меньше сорока пяти. В тот день, когда они вместе пили кофе, на господине Муано был крутой пиджак в клетку, придававший ему сходство с зеленым дятлом, и синий вязаный галстук, который подчеркивал его объемистый животик. Он выглядел сумрачным, вполне готовым к субботнему разгулу. В уголках носа Стеф разглядела у него лиловые прожилки и подумала, что никогда не смогла бы лечь в постель с человеком, у которого такая кожа, такой нос, такие расширенные поры. Если он когда-нибудь начнет ее клеить, она сделает все, чтобы увильнуть. Хотя ради хорошей оценки по экономике она готова была на кое-какие уступки, например, дать себя потискать или самой поработать руками. Но брать в рот – ни за что. В любом случае, ее сексуальная жизнь дальше этого не шла. Однако она ошиблась на его счет. После довольно долгого раздумья Муано сказал:

– Ладно, ладно… В таком случае, мадемуазель Шоссуа, дерзайте. Дерзайте!

В мае Стеф вместе с небольшой группой ей подобных посчастливилось побывать в кампусе Высшей школы бизнеса – чтобы, так сказать, почувствовать атмосферу. Она увидела залитые светом помещения, ухоженные газоны, высокотехнологичное оборудование и преподавателей, живых, харизматичных, получавших больше, чем какой-нибудь заведующий отделом маркетинга. Особенно ее заинтересовали студенты, стройные, как атлеты, обреченные на успех и прекрасные в сознании своего превосходства.

Этот визит стал для нее чем-то вроде конфирмации. Вот именно то, что она хочет делать. Именно такой она хочет быть.

У нее всегда было ощущение, что вне Парижа жить можно только второсортной жизнью. То же впечатление сложилось у нее и при виде этой касты молодых людей, жаждущих успеха. Они одни знали, они одни имели нужное образование, чтобы понимать, как устроен мир и какие рычаги надо задействовать, чтобы управлять им. Все остальное – всякие физики, корифеи-социологи, доктора наук, политики, философы, адвокаты, звезды шоу-бизнеса, футболисты – шелупонь, слепые импотенты, полные придурки. Те же, кто понимает до тонкости этот механизм, кто говорит на языке своего времени, кто слился с этой ненасытной, проникнутой светом, скоростью, деньгами, эпохой постоянного ускорения, неуклонного развития, – они здесь, эти князья от экономики, лидеры бизнеса в голубых рубашках, гладкие, стройные, шикарные до ужаса.

Весной она отправила документы на конкурс и в начале июля получила результаты. Ответы приходили один за другим. Ее приняли в Лилле, Лионе и в Париже – в Высшую коммерческую школу. Вот она – ее пусковая установка. Теперь можно было расслабиться.



Клем она сказала только, что прошла по конкурсу в Высшую коммерческую школу, сказала без улыбки, чуть ли не скептическим тоном.


– Блин! – проговорила Клем.

– Ага, правда.

– Подумать только! В школе-то ты вообще ни фига не делала.

– Ясное дело. Все это теперь кажется таким далеким.

– Что это на тебя нашло?

– Не знаю. Не хотелось обратно возвращаться. Я никогда не вернусь.

– Ну ты даешь.

– Когда-то надо и за ум браться.

– Не то слово.

– Мне пофиг, я знаю, чего хочу, и мне не стыдно, что у меня получилось.

Они прошли еще немного и добрались наконец до белого «Пежо», на котором Клем ездила, когда бывала дома. Это была машина ее родителей, так сказать, на все случаи жизни, с дешевой страховкой, побитая, но еще вполне крепкая. Отец брал ее иногда для поездок в лес. Остальное время она гнила в гараже. Сиденья пропитались неприятным запахом плесени. Они открыли окна, чтобы хоть немного проветрить салон.

– Куда поедем?

– Не знаю.

– У нас дома теперь есть бассейн, – сказала Стеф.

– Ого.

– Класс.

Стеф была рада. Вот уже два года она не испытывала этого чувства, когда ничего не висит над душой, когда тебя «отпустило». Ей не надо было ни учить, ни повторять, не надо принуждать себя. Родители даже не приставали с уборкой комнаты или мытьем посуды. Будущее представлялось полным, идеальным. Можно просто отдаться на волю волн и так дожить до начала учебного года. Наслаждаясь непривычным состоянием невесомости, она сказала:

– Вообще-то с этим балом удачно получается.

– Почему?

– Подруга, так я же не трахалась несколько месяцев.

Клем хлопнула ладонью по рулю и расхохоталась.

– Ты это серьезно?

– Ну да. Я же пахала как ненормальная. Да и мужики у меня в классе – полный отстой, не стоило и возиться.

– Ну все же…

– Не знаю. Мне даже не хотелось. Либидо как не бывало.

– Ну а теперь как, возвращается?

– Ха… – многозначительно ответила Стеф.

Клем опять развеселилась.

– А вообще-то, кого ты думаешь подцепить тут в Эйанже, да еще и четырнадцатого июля? Солдатика? Цыгана?

– Мне пофиг, – сказала Стеф. – Да хотя бы твоего папашу.





4




Патрик Казати решил, что будет делать все как надо. Он встал пораньше, чтобы по холодку сходить к Ламболе за наживкой. Вернулся он оттуда со своей банкой из-под «Несквика», наполовину заполненной мучными червями. Внутри все кишело – фу, мерзость. Он закрыл крышку с проделанными в ней дырками, с улыбкой вспоминая, какое отвращение вызывало это зрелище у сынишки, когда тот был маленьким. Потом пошел готовить удочки. Да, этой коробке для червяков уже, наверно, лет пятнадцать. Она у него с тех времен, когда Антони с хохолком на голове пил еще свой шоколад, держа кружку обеими руками.

Он редко брал его с собой на рыбалку. Хорошая мысль – как раз перед его отъездом.

Больше ничего такого он в это утро не делал, только ждал. Не пить до полудня оказалось нетрудно. Он уселся перед теликом и принялся сворачивать сигареты на всю неделю. Он готовил их заранее и складывал в герметично закрывающуюся железную коробку. В конце концов он так и заснул с табаком и машинкой для сворачивания сигарет на коленях. Под них он подложил салфетку, чтобы не натрясти повсюду. Он проспал довольно долго, с открытым ртом, уткнув подбородок в грудь. Разбудил его парад. В телевизоре по Елисейским Полям шли танки. Военный оркестр, самолеты в небе, привычный топот войск, геометрия на марше. Глядя на Ширака, по-дурацки выпрямившегося в джипе, он не удержался от смеха.