И дети их после них

– Ну, миляга!

Он жил теперь в однокомнатной квартире, как считалось, на первом этаже. На самом же деле, чтобы попасть к нему, надо было спуститься еще на пять ступенек, а окна его походили скорее на подвальные отдушины. У него была всего-навсего одна комната три на четыре метра, служившая ему гостиной, кухней и спальней. К ней примыкала ванная с душем, там же – сортир. Руки у него росли откуда надо, поэтому он кое-что благоустроил у себя, в частности сделал стеллажи, что освободило дополнительное место. Спал он на односпальной кровати, которая одновременно была для него и диваном.

На обед он достал первую попавшуюся под руку банку. В шкафчике над раковиной их было полно. В основном курица с овощами, говядина по-бургундски, кускус, равиоли. Он вывалил равиоли в кастрюлю и поставил разогреваться на портативную газовую плитку. Две минуты, и готово. Очень удобно. Посуды у него почти не было. Из кастрюль он, конечно, не ел, но близко к этому. Он хорошенько посолил свое варево, поперчил, потом налил большой стакан красного вина. Процесс еды занял ненамного больше времени, чем приготовление. Он заглотил все, сидя перед теликом с подносом на коленях. Поскольку пульт от телевизора он где-то посеял, а вставать было влом, ему пришлось просмотреть весь выпуск новостей от и до. На десерт он съел яблоко и позволил себе еще стаканчик вина, маленький, но до краев. Будильник, стоявший у изголовья кровати, показывал почти два часа дня. Скоро должен прийти малыш. Он осушил стакан, выпил третий – на дорожку – и снова задремал.

Так он и жил в своей квартирке, в тупом оцепенении, под присмотром социальных служб. Он добыл себе непыльную работенку при одном частном домоуправлении, двенадцать часов в неделю, оплата по минимуму. В его задачи входила уборка нескольких тихих домов, вынос мусора, стрижка лужайки, когда позволяла погода, обеспечение присутствия, в конце концов. Не бог весть что, но иногда к нему за помощью обращались старушки. Он выполнял для них какие-то столярные работы, делал кое-что по дому, они давали ему денежку. Сначала ему не нравилось, потому что случалось встречаться с людьми, которых он знал раньше. Махать половой тряпкой перед бывшим одноклассником – это, что ни говори, экзистенциальное испытание. Но в целом работа была не хуже других. У него были долги, доходы – крошечные, ему платили жилищное пособие, кроме того, он получил от города участок земли за футбольным стадионом Ренардьер – под огород. Там он пытался выращивать картошку, лук, петрушку и даже посадил клубнику. На самом деле каждый раз, отправляясь туда, он брал с собой упаковку пива. После третьей банки он клал мотыгу на землю и заканчивал трудовой день, сидя на складном стуле, покуривая и созерцая вскопанную землю. Он мог долго сидеть так, ничего не говоря, ничего не делая, попивая пивко. Солнце садилось за трибуны стадиона. Он оставался один, размякший, посмеивался время от времени, а вокруг валялись пустые банки. Ему было хорошо.

Понятно, что, когда пришло время собирать урожай картофеля, результат оказался не блестящий. Все равно ел он главным образом консервы. А еще ходил на рыбалку. Так он и жил, убого, как будто под наркозом, не задавая себе лишних вопросов. Вот так.



Вскоре он проснулся, во рту было липко. Телефон завалился в щель кресла. Он, чертыхаясь, достал его. Настроение круто изменилось. Все действовало на нервы. По телику мужик рекламировал на фоне Мон-Сен-Мишель какого-то сотового оператора. Эти сети все уже опутали. Покупать эту мобильную дрянь Патрик не собирался, для него это было все равно что слетать на Луну. Он выключил звук и набрал номер своей бывшей. Заткнул ухо, чтобы лучше слышать.

– Алло?

– Это я.

Элен ответила «да», она узнала его, она привыкла. С тех пор как отношения их потеплели, он часто звонил. Просил заполнить ему налоговую декларацию или записать к офтальмологу. Мужчины его поколения строили отношения с внешним миром через жен. Эти мужики могли надраться по-черному или провести за рулем две тысячи километров, ни разу не вздремнув, но были физически неспособны пригласить кого-нибудь поужинать.

– Так он придет или как?

– Ну да, раз он сказал.

– Нет, ну я же жду.

– Знаю. Перестань ты психовать.

– Я не психую.

– Ладно…

Последовало молчание.

– Ты парад смотрела? – спросил Патрик.

– Да.

– Легионеров.

– Ну да. Видела я.

– Странно все-таки.

– Что именно?

– Да что он туда едет.

– Да, знаю. Я ночь не спала.

У Элен всегда находился повод не спать ночь: заботы, переживания, на крайний случай полнолуние. Ее послушать, так она с мая 1991 года глаз не сомкнула.

Повесив трубку, Патрик принял еще стакан вина. Потом помыл посуду. Поскольку он ждал Антони, то собрал бутылки, пять полных мешков, и отвез их в контейнер на машине. Квартира стала просто загляденье. Он открыл окна и выкурил сигарету, лежа на кровати и поставив пепельницу себе на грудь. Телик все работал под сурдинку. За окнами стояло прекрасное лето. Патрик сам мог убедиться в этом. Дождя не было. В чистом небе пробегали редкие облачка с единственной целью – указать направление ветра. Сегодня то же, что вчера и завтра. Он вспоминал, каким бывало лето в его детстве. Это был другой континент, куда он перебирался с братьями и друзьями, чтобы не покидать его до самого начала учебного года. Дальше все пошло по-другому, лето стало каким-то полосатым: работа, девицы, мопеды. Потом – взрослая жизнь, лето пробегало почти незаметно, сокращаясь до каких-то трех недель обязательного оплачиваемого отпуска, которые всегда, казалось, проходили не так, как надо, которых всегда было мало. С началом безработицы лето тоже стало другим – виноватым, медленным, занудным, нервозным. И вот теперь. Он не знал, как его определить. Он чувствовал себя исключенным из жизни. Это было и облегчением, и поводом для злости.

Особенно невыносимо было для него осознавать, что он впустую растрачивает силы. Его отец учился лет до двенадцати, мать немногим дольше. Сам он ушел из школы в четырнадцать, утешаясь позже тем, что его сертификат о неполном среднем образовании стоит больше аттестата зрелости, о чем говорил при каждом удобном случае. В детстве родители дрессировали его как могли, воспитывая в нем ненависть к бездеятельности, презрение к безделью. Он научился рубить дрова, разжигать огонь, класть плитку, мог починить кран, крышу, ухаживать за домом, за садом, понимал даже кое-что в столярном деле. Всю юность он вместе с братьями провел на открытом воздухе, собирая грибы, чернику, сливы в саду. Благодаря «Христианской рабочей молодежи» он научился кататься на лыжах, хотя в церковь не ходил. В его мире в домашние занятия не очень-то верили, предпочитая жить и совместно трудиться на свежем воздухе. Даже завод с его гигантскими масштабами принадлежал этой жизни «вовне». Во всяком случае больше, чем какое-нибудь бюро, где только и делаешь, что сидишь с карандашом в руках и думаешь до посинения.

И вот теперь он сидит дома, большей частью в одиночестве. Тоскливыми вечерами потягивает пиво и засыпает с открытым ртом перед теликом. В три ночи внезапно просыпается, как будто от прикосновения ледяного железного прута к пояснице. Утром встает с трудом, а дальше надо снова тянуть день до вечера. После такого ему уже ничего не хочется, только скорее оказаться дома. А там – все по новой. Стаканчик, всего один – так он решил для себя. Но воля у него не железная, и – полетели банки одна за другой. Эти домашние посиделки в одиночестве и составляли теперь основу его жизни. Иногда, приклеившись задом к креслу, он разглядывал свои руки. Такие же, как раньше, красивые, крепкие. Только на наружной стороне появилось несколько коричневых пятнышек. Он чувствовал себя опустошенным, совершенно без сил. У него не было желания ни идти куда-нибудь, ни встречаться с людьми. В любом случае, он почти со всеми перессорился. Вот чего ему хотелось бы, так это занять чем-то праздные руки. Вложить в них рукоятку. Они же созданы для того, чтобы сжимать инструмент, обрабатывать что-то. В такие минуты на него нападало такое бешенство, такое отчаяние, что он мог бы кого-нибудь убить.

Но на этот раз Патрик Казати был доволен. К нему должен заглянуть сын, и его переполняла гордость. Мальчик скоро наденет военную форму, будет служить в Германии. Он не называл его в своих мыслях «солдатом». Еще меньше он думал о войне. В голове вертелось одно слово – «военный». К этому примешивался аромат умеренного героизма, порядка и дисциплины, а главное – твердости и ответственности.

В сущности, бедному пареньку страшно не повезло. Они с Элен завели его слишком рано. Потом начались проблемы с заводом. В их жизни прочно поселился страх перед завтрашним днем. А дальше – безденежье, домашние дрязги, постоянная битва за этот рубеж, отделяющий человека скромного достатка от нищего. И желание выпить, которое всегда было при нем.

Когда он познакомился с Элен, той было семнадцать. Она и ее сестренка считали себя любимицами всей долины. Напридумывали себе всякого, короче. Дочка Клеберов была покрасивее, да и Шанталь Дюрюпт – тоже. Эта, между прочим, добралась до Парижа, ее видели даже в «Скопитоне» Петулы Кларк. Что с ней стало дальше, неизвестно, но с такими ногами можно предположить, что она удачно вышла замуж или сделала карьеру стюардессы. Только в Элен было что-то посерьезнее, какая-то опасная манкость. На нее только посмотришь, и уже как будто ты ее имеешь. В ту пору вокруг нее вертелись все парни, а она только помыкала этим сборищем идиотов. И такая карусель продолжалась не один десяток лет. Элен так и не пожелала отказаться от своей власти над мужчинами. Теперь Патрику было смешно. Чары совершенно рассеялись. Она постриглась, руки у нее стали дряблыми, щеки обвисли. Не говоря уже о бюсте. Он был доволен. Элен потеряла свою боевую силу.

А ведь им нет еще и пятидесяти, скажи пожалуйста.

Как быстро у них все прошло, они даже и насладиться по-настоящему не успели. Это чувство, что все осталось в прошлом, создавало между ними какое-то новое взаимопонимание, уже не любовь, но что-то вроде нежности, верности, несмотря ни на что. Они не делали больше друг другу больно. Слишком поздно.

Подождав еще немного, Патрик пошел и достал из шкафчика под раковиной подарок. Он положил его на крошечный кухонный стол и снова сел на стул. Было уже почти три. Этот парень издевается, что ли? Патрик сидел, уставившись на глянцевую бумагу, на завитки ленточки. Стул был не слишком удобный, но он не решался перейти в кресло, боясь, что снова уснет. Через полчаса он встал и выдрал одну банку из упаковки, купленной для их мужского междусобойчика. Он выпил три подряд, лег в конце концов, и на него обрушился тяжелый сон.

Когда он очнулся, был уже девятый час. У него все затекло. День пропал. Черви тем временем продолжали свою неутомимую деятельность в банке из-под «Несквика». В полинявшем небе не было ничего, кроме пустоты, и вообще, на улице стало как-то хуже. Он закрыл окно, прошел на кухню, поджав губы. За три метра было слышно, как он дышит, – тяжелое, жесткое дыхание курильщика с тридцатилетним стажем. Он несколько секунд смотрел на подарок. Потом разорвал бумагу, открыл прямоугольную коробку и достал оттуда прекрасный охотничий нож. Это и правда было потрясающее оружие, с почти черным широким лезвием, своей вытянутой, округлой формой напоминавшим лист иудиного дерева. Он попробовал его на своей руке – наточено идеально. Он вложил нож обратно в ножны, ножны засунул себе за ремень. Раз сын не пришел, он сам пойдет и отыщет его.

Перед тем как выйти из квартиры, Патрик прихватил две банки пива – на дорожку. Он сел в свой «Пежо 205» и поехал к озеру. Он вручит ему подарок, пусть даже насильно. Этому сукину сыну – его сыну.






5




Итак, они были там, французы, может не все, но много.

Старики, безработные, влиятельные люди, молодежь на мотоциклах, арабы из «зоны», разочарованные избиратели и неполные семьи, дети в колясках и владельцы «Рено Эспас», коммерсанты и молодые специалисты в «Лакост», последние рабочие, торговцы чипсами, секс-бомбы в шортах, парни с залитыми гелем волосами, а также приехавшие издалека сельские жители, «головастики», ну и конечно, несколько солдатиков – для полноты картины.

Они пришли толпой на берег озера, припарковались трехкилометровой вереницей вдоль шоссе или в поле до самого леса. Шли компаниями, как кочевники, веселые, до ужаса разные, несовместимые и, однако, рука об руку, как добрые приятели.

Все направлялись в одно место, к американскому пляжу – почему он так назывался, уже никто не помнил. На самом деле название это появилось давным-давно, когда один тип, державший магазин военных излишков и торговавший привозными джинсами, решил в шестидесятые годы открыть здесь кинотеатр «драйв-ин». Он утверждал, что родом из Техаса, и ходил в ковбойских сапогах. Что еще надо? Кино его прогорело, а название осталось.

Приехав на место, Стеф и Клем нашли, что все устроено вполне на уровне. Для речей была установлена эстрада, и муниципальный служащий, отвечавший за звук, пускал время от времени поверх толпы безликое завывание фонившего микрофона. Оркестра в этом году не было, это слишком дорого, да и старомодно. Диджей тоже неплохо справится с делом. Был также большой буфет, длинные столы с деревянными скамьями, а под пластмассовым навесом какой-то тип продавал сосиски и жареную картошку. По идее, он был монополистом, поскольку только у него были все необходимые разрешения. Но на деле кроме него будут еще и другие – с мини-барбекю, фритюрницей и трансформатором, – которые попытаются под шумок делать свой маленький бизнес. Во всяком случае, власти не слишком придирчивы.

Некоторые зрители пришли пораньше, чтобы занять хорошие места. Они устроились на берегу со стульями и шезлонгами и ждали теперь начала зрелища, попивая холодное пиво, которое доставали из разноцветных сумок-холодильников. Чуть поодаль по озеру плавала баржа, груженная ракетами. Ясное небо еще отражалось на поверхности воды, но свет преломлялся уже беспорядочно, создавая впечатление какой-то неразберихи. Шелестели листья на деревьях, окружавших этот человеческий муравейник. И надо всем этим стоял вкусный запах жареного мяса – аромат лета. Люди терпеливо ждали, наслаждаясь моментом. Стеф и Клем бродили вокруг.

– Где сядем? – спросила Стеф.

– Не знаю. Просто пройдемся.

– Не хочется попадаться на глаза отцу.

Перед тем как ехать сюда, девчонки заскочили к Ламболе, чтобы купить немного выпивки. В воскресенье все магазины были закрыты, и надежда оставалась только на старика. Впрочем, он был готов к такому повороту событий. Его никогда не закрывавшийся гараж, где хранились самые невероятные товары, в этот вечер ломился от продуктов и алкоголя. Никто не знал, имеет ли он право торговать всем этим. Но, облачившись в синий комбинезон и майку, он день и ночь вместе с сыном и дочкой обслуживал клиентов. Даже при опущенной железной шторе достаточно было только позвонить в звонок: выход-то всегда можно найти.

Когда девицы подошли к гаражу, там уже стоял длинный хвост из легкомысленных горожан, в основном молодых, но не только. Работа была поставлена отлично. Покупатель, когда подходила его очередь, просил упаковку пива и гуакамоле. Старик Ламболе говорил: «Сейчас». Его сын скрывался в наскоро оборудованной в заднем помещении кладовке – морозилка, металлические стеллажи и все такое, – возвращался с продуктами, и клиент, ободранный как липка, отходил в сторону. «Следующий!» Когда подошла очередь Стеф и Клем, они спросили упаковку из двенадцати банок. Тридцать пять франков.

– Это же дорого!

– Такая цена.

Старик, синий комбинезон, его дети. Они заплатили.

Всю обратную дорогу они слушали только одну песню «Меня часами от нее трясет»[38], которую крутили в режиме нон-стоп. Настроение у них было жуткое, они глушили пиво. Перемоткой заведовала Стеф. После каждого прослушивания от слов песни у них все больше съезжала крыша. Они уже почти приехали и на проселочной дороге, петлявшей среди деревьев, выпили еще две банки пива. Потом наступил вечер, и в прохладном лесу им стало тревожно. Они поехали дальше, забыв упаковку. Затем надо было найти место для стоянки, припарковаться. Клем стукнула две машины – впереди и сзади. Девчонки смеялись. Развевающиеся волосы попадали им в рот. Наконец они добрались до пляжа, полного под завязку. Они старались идти прямо, но это давалось им с трудом.

– Представляю, что будет, если я встречу маман в таком состоянии.

– Тут столько народу, мы ничем не рискуем.

– Ага, просто жесть, сколько сюда приперлось всякого жлобья.

– Ну да, карнавал же. Вот все и приперлись.

– Не говори. А мы-то что тут делаем?

– Слушай, кто-то, кажется, хотел трахаться? – пошутила Клем.

Стеф скорчила рожу. Все вдруг стало совсем не так ясно, как раньше. Ей было неспокойно, она чуяла опасность. Пора завязывать с пойлом, подумала она. Сейчас они немного прогуляются, и она попросит Клем отвезти ее домой.

Постепенно они растворились в толпе. Запахи, музыка, шум голосов, непрерывное мелькание лиц. Девушки пробирались вперед, вместе, но молча. Все для них было спектаклем. Они купили жареной картошки и устроились на бревнах, чтобы поесть. Мимо, с интересом поглядывая на них, проходила компания парней, явно деревенских, наголо стриженных, в берцах. На них были джинсовые куртки с обрезанными рукавами, надетые поверх рокерских футболок. Некоторые начали отпускать бородку, но у них это плохо получалось. Они всё пялились, не уходили, и Клем показала им палец, после чего те пошли своей дорогой.

– Прикольные эти рокеры. Пошлешь их, и сразу – никого.

– Ага, да все они такие. Слушай, пойдем отсюда. Надоело.

– О-ля-ля, достала, если честно. Ты чего?

Стеф не ответила. Она и правда чувствовала себя как-то странно.

– Народу слишком много.

– Хочешь свалить?

– Не знаю.

Клем встала, потянула подругу за руку, та весила не меньше тонны. Они пошли снова слоняться среди толпы.

Корали с Хасином, держась за руки, прогуливались с собачкой. Хасин чувствовал себя хуже некуда. Он решил дойти до буфета, а там – смыться. Они прошли мимо. Он не посмел. Кроме всего прочего, они встретили его прежних корешей, отчего его бросило в жар. Он сам точно не знал, почему, но все это – что они с Корали пара, что они гуляют, целуются на улице, – не укладывалось у него в голове. Все-таки интересная это штука – телки. Вам хочется просто потрахаться с ними, потом они каким-то образом умудряются оставить вас на ночь, а там – одно за другим: вы подписываете какие-то бумаги, строите планы, и вдруг все вокруг меняется. Вы больше не ходите в те места, куда привыкли ходить. Друзья детства становятся вам абсолютно чужими людьми. И вы начинаете следить, чтобы после посещения вами сортира крышка горшка была плотно закрыта.

Если честно, Корали ничего не требовала, и вообще, она была классная девчонка. Взять хотя бы тот факт, что приятели по полночи играли у них дома в видеоигры. Нет, но все-таки какое-то медленное движение имело место, и Хасин мало-помалу отказался от тысячи привычек. Он не жалел об этом. Его жизнь стала лучше, в этом не было сомнения. Когда на него находила хандра, он не сидел больше в одиночестве, пытаясь понять, не хуже ли он живет, чем мог бы жить, и не лучше ли устроились его приятели, чем он. Благодаря Корали он больше не испытывал этого мерзкого ощущения полной задницы, напрочь загубленной жизни. Она отвлекала его, а уж секс с ней был просто гениальный. Даже ее родители оказались очень милыми людьми. Вот только когда они выходили вместе в город, он всегда боялся, что их застукают, как будто его можно было в чем-то упрекнуть. При свете дня эта их история любви казалась ему каким-то маскарадом, и он понимал, что актер из него никудышный, что эта роль не для него. Он-то всегда мечтал быть главарем. И ему никак было не привыкнуть к амплуа спутника жизни.

Иногда он задумывался: что стало со всеми этими людьми, которых он совершенно потерял из вида, – с Муссом, Радуаном, со всей их компанией? Наверняка и без него они ведут ту же жизнь – голодранцев, жалких маргиналов. Малыш Кадер успел уже отсидеть, немного, всего два года – за «насильственные действия». Идиотская история, все из-за какой-то стычки на светофоре. Хасин не прочь был бы снова повидаться с ним.