И дети их после них
Часть 55 из 63 Информация о книге
И правда, в хваленом отделе телевизоров большие светящиеся панно анонсировали снижение цен. Покупатели, которых становилось все больше, переходили от одного телевизора к другому, волнуясь от выпавшего на их долю счастья. Тот же голос из репродуктора напомнил, что Франция вышла в полуфинал и что на всех телевизоров не хватит. Антони быстро определился. «Самсунг», девяносто пять сантиметров за шесть сотен, невероятная удача. У продавца был синий жилетик и вялое лицо прелата. Расхваливать свой товар он не стал. В любом случае, телики шли нарасхват, и не только из-за рекламных акций. В сегодняшнем контексте такая покупка становилась чуть ли не актом патриотизма. Антони попытался торговаться – для проформы, но продавец ничего не хотел знать, правда, при такой цене это было и не нужно. Пока ему выписывали счет, Антони углубился в созерцание стены экранов, на которых показывали лучшие моменты матча с Италией. На полу сидели по-турецки мальчишки и смотрели во все глаза. Даже издали каждая фигура была узнаваема: Лиза́, Десайи, Зидан, Пети со своим хвостиком. Вместе с пятьюдесятью миллионами таких же придурков Антони втянулся в игру, позабыв на время о своих горестях, растворив свои желания в великих чаяниях национального масштаба. Биржевые магнаты, пацаны из Бобиньи, Патрик Брюэль и Жозе Бове, все были заодно, в Париже ли, в Эйанже – все равно. С самого верха и до самого низа шкалы заработных плат, от самой далекой деревенской глубинки до площади Дефанс в Париже, вся страна орала в один голос. Достаточно было сделать как Америка, начать считать себя лучшей нацией в мире, и можно дальше уже без конца морочить себе голову. Антони заплатил первый взнос чеком «Взаимного кредита». Чек был уже без денежного покрытия, но плату за телик можно было внести за шесть раз без процентов, а там, если что, мать выручит. Затем он прошел в кассу, сложил покупки в багажник «Клио», забрал на складе за магазином новенький телик. Домой он ехал не спеша, денек выдался отличный, не рабочий. По радио снова говорили о полуфинале. С Хорватией, судя по всему, можно будет справиться. Правда, расслабляться не стоило, от неприятных сюрпризов никто не застрахован. Когда он приехал, было почти двенадцать. Он подключил телик, настроил каналы. Потом, чтобы отпраздновать такое событие, налил себе немного виски. На первом канале соловьем заливался Жан-Пьер Перно. У Хорватии, конечно, есть и техника, и несколько хороших игроков. И потом, это нация молодая, у нее есть кураж, ей надо доказать свою крутизну. Только вот Франция – великая футбольная нация, и играет она на своем поле, и пользуется совершенно неслыханной народной поддержкой, все комментаторы признают это, да и все остальное тоже. И все согласны на всё, главное только, чтобы Зидан выстоял. Крещение Хлодвига[45], Мариньяно[46], битва на Сомме[47] – все это было. И вот теперь матч Франция – Хорватия. Народ идет на встречу со своей историей. Круто. Антони налил себе еще виски, на этот раз побольше. Почувствовав действие алкоголя, он открыл пакет чипсов, отрезал несколько ломтиков колбасы и, усевшись перед новым теликом, начал уминать все это. Он был доволен новым приобретением. Цвета были чистейшие, яркие, чуть ли не фосфоресцирующие, гораздо красивее, чем в реале. Репортажи шли один за другим, и Антони все больше входил в раж. Похоже, матч будет крутой. Репортеры опрашивали французов – разномастных, орущих, верящих в победу. Их детей невозможно было удержать на месте. У всех были симпатичные лица и соответствующий региону говорок. Началась рекламная пауза. Антони выключил телевизор, решив, что неплохо бы подвигаться немного, приготовить себе поесть, что ли. В черном экране он видел свое отражение, стакан на колене, широко расставленные ноги. Чуть что – начинается. Он снова включил телик. В армии Антони повредил ногу, как раз играя в футбол после занятий. Мениск. Сначала решили, что ничего страшного, он неделю провалялся в лазарете с завязанным коленом, принимая «Долипран» и подыхая от скуки и боли. Однажды он даже потерял сознание, санитар обнаружил его рядом с кроватью, запутавшимся в простынях. Ему прописали кодеин. Тогда он смог хотя бы почитывать журнальчики, не хлопаясь в обморок. Потом из отпуска вернулся главврач и осмотрел его. Это был маленький человечек с печаткой на мизинце, употреблявший такие слова, как «олух» и «лоботряс». Он как следует вздрючил своих подчиненных, а Антони сразу отправили во Францию, в военный госпиталь Сен-Манде, где он был немедленно прооперирован. После шестимесячной реабилитации он снова поехал в Германию. Там после ряда тестов, предназначенных для определения его годности к военной службе, ему объяснили, что настаивать на ее продолжении ему явно не стоит. Потом он очутился в кабинете площадью в три квадратных метра, где какой-то чел в штатском объявил ему новость: он может возвращаться домой, а жалованье за два года ему выплатят. Подпишите вот здесь. Удачная получилась операция. Таким образом в один прекрасный день Антони очутился на вокзальном перроне с чеком почти на двадцать тысяч в кармане и рюкзаком. Было пасмурно и довольно холодно. Вокзал был немецкий. Названия станций назначения ничего ему не говорили. Дортмунд, Мюнхен, Польша. Что ему, прямиком в Эйанж возвращаться? В любом случае, придется проехать через Париж. А там видно будет. Может, останется на день-два отдохнуть. Когда он вышел из поезда на Восточном вокзале, у него сжалось сердце. Он оказался там впервые в жизни. Масштаб этого события ему сразу не понравился. Город был полон негров, опасностей, магазинов, всего такого, машин. У него создалось смутное впечатление, что каждый житель этого города готов обчистить ему карманы. Он нашел убежище в ближайшем кабаке на улице Альзас и стал играть в пинбол и пить пиво. По крайней мере, в этом маленьком баре, где собирались панки, а патрон носил потрепанный кок, напоминая залежалого Элвиса Пресли, он мог чувствовать себя в безопасности. Здесь звучала музыка в стиле «ска» и подавалось разливное бельгийское пиво. Антони заплатил за несколько игр, и у него сразу завелись приятели. В час ночи патрон объявил, что бар закрывается, и уже хорошо набравшийся Антони оказался на тротуаре. Он спросил патрона, не нужен ли ему помощник. У того были все руки в «гайках» и джинсовая куртка с меховым воротником. С невозмутимым видом он сказал, что нет, все нормально, ничего не надо. – А что теперь? – Я пойду домой, приятель, мой рабочий день окончен. – Не знаешь, где бы мне переночевать? – В отеле, где же еще. Мужик опустил металлическую штору и навесил замок. По бульвару Мажента, уходившему вдаль в самое сердце города, с его цветными вывесками, с его непрестанным бурлением, пробегали быстрые тени. Антони было хреново. Он нуждался в руководителе. Он струхнул. – Мужик, пожалуйста, я только что из армии. В Париже ничего не знаю. Патрон несколько секунд разглядывал его с неопределенно насмешливым видом. Он явно не видел связи. – Ничего не могу для тебя сделать, старик. У меня семья. Меня дома ждут. Антони рылся в карманах. Он отыскал свой чек, показал ему, как будто его платежеспособность решала все. – Ну да, круто. И что? – Ты не можешь пустить меня переночевать? Всего на одну ночь? – Слушай, кончай с этим. – Я заплачу́. Антони положил ему руку на плечо. Тот довольно сухо отстранился. – Приятель, я тебя не знаю. Хочешь получить по морде монтировкой – продолжай в том же духе. Антони отступил на шаг назад. Вид у мужика был все-таки классный. – Ну привет. Он затопал по мостовой крутыми остроносыми сапогами и вскоре скрылся за зданием вокзала. Антони остался совсем один. В Париже. Даже издали этот их город казался сложным: десять тысяч улиц, обманчивые огни, смешение жанров, высотные здания, церковь, бешеные бабки рекой, а под ними – нищета, впечатление постоянного бодрствования, вечных подстав, на каждом шагу иммигранты, нереально много и все разные, арабы, негры, китайцы – миллионы. Он прошел до площади Республики. По обе стороны улицы – сплошные парикмахерские для африканцев, торговцы чемоданами, закусочные в неоновых огнях, а перед ними – горластая молодежь, попивающая дешевое пиво. На него никто не смотрел. Это был вечер буднего дня, и на улицах, которые, правда, никогда не пустовали, было все-таки довольно тихо. Антони стало интересно, куда идут все эти люди. Неизвестно почему, они казались ему какими-то другими. Девчонки, может, покрасивее, чем в других местах. Парни часто смахивали на педиков, но таскались при этом с подружками. И все же в целом место это было какие-то путаное и угрожающее. Постепенно он протрезвел. Прошел еще, время от времени проверяя чек, который по-прежнему лежал у него в кармане. Париж возбуждал в нем желание. Ему хотелось этих девиц, хотелось пить в этих кафе, жить в одной из этих квартир с люстрами и лепниной, которые он видел с тротуара. Все это было так соблазнительно, заманчиво. Но недоступно. С чего начать? Он спросил у двух парней в кожаных куртках и с мелированными волосами, где Эйфелева башня. – Прямо. – А если пройдешь чуть дальше, увидишь море. Козлы. Боясь заблудиться или нарваться на какую-нибудь историю, он вернулся обратно и стал ждать у вокзала. Дело было в ноябре. Холодина. Подошли клошары стрельнуть сигаретку. У него больше не было, и они начали его доставать. Он был в хорошей физической форме, и его так и подмывало вмазать как следует кому-нибудь из них. От них воняло, они еле держались на ногах. Так что это было бы не трудно. Но он предпочел смыться и стал слоняться по окрестностям, дыша себе на руки: то присядет где-нибудь на минутку, то опять пойдет бродить. Отели наводили на него страх. Да и поздно уже было. Вот-вот начнет светать. К чему выбрасывать сотню на ветер? Уже открылись первые кафе, он выпил кофе у стойки, глядя на хоровод мусоровозов и дворников. Черная армия чистоты. Было еще очень рано, когда он взял билет на Эйанж через Нанси. Еще до полудня он был дома, у матери. – Что ты тут делаешь? – спросила она. Хотя особо удивленной она не выглядела. Его кровать была застелена. У нее оставалось немного запеканки из цветной капусты, макароны, она приготовила эскалоп со сливками. Он все это проглотил, затем поднялся к себе и проспал без перерыва двадцать часов. Потом он работал в нескольких местах по временным соглашениям, но к чеку, выписанному вояками, не притрагивался. Не решался: ему казалось, что стоит только начать, и от этих денег в момент ничего не останется. А там сразу – безденежье, сплошная каторга, и снова он окажется в зависимости от матери, станет бедняком, пацаном. Так что он стал искать работу. Временные заработки – это то что надо, все его приятели так работали. В клинике Сен-Венсан он занимался санузлами. То же самое – на бойне. Потом был уборщиком в школах. Довольно скоро он начал работать в команде на кухнях префектуры. Проблема в том, что это был не выход, весь заработок уходил на бензин, ну или почти. Он поговорил об этом с теткой, которая курировала его в «Менпауэр»[48]. Та посоветовала ему не дергаться, это может произвести неприятное впечатление. Восемь недель он ежедневно вставал на рассвете, чтобы тащиться на тачке куда-то за сто километров, четыре часа вкалывать, потом ехать обратно – и все это за четыре тысячи в месяц. Это было утомительно и давило на психику. Ну хотя бы дома, когда он возвращался после работы, мать не доставала его. Он делал свое дело – надрывался на работе, что у них в семье считалось нормой. Впрочем, он и сам почти свыкся с этой мыслью. По крайней мере, мораль на его стороне. А он мог жаловаться на налоги, на иммигрантов, на политиков. Он ничего никому не был должен, он приносил пользу, его эксплуатировали – он орал, протестуя, но смутно сознавая, что он – большинство, масса, а массы могут все. Однако при этом он был глубоко убежден, что ничего тут не поделаешь. Затем он стал специализироваться на домах престарелых. Занимался бельем, уборкой, за три месяца перебывал в пяти таких заведениях. Этот бизнес можно было уже назвать процветающим. Потом был склад концерна «Виварт», «Ликви Моли», типография «Меракс» и, наконец, завод «Гордон», где он нашел относительно постоянное место в цеху. Он должен был складывать в стопку в определенном порядке металлические пластины, пруты, обломки решеток. В результате получался такой кубический нержавеющий саркофаг, который грузили на огромные подъемники и отправляли на переплавку в не менее впечатляющую печь. Жара там была адская, от тысячи градусов и выше. Так, похоже, получались кондиционеры. «Гордон» продавал их по всей Европе, хотя с этим становилось все сложнее. Заботливые мастера наблюдали за рабочими и за толпами повременных работников, которые при малейших экономических трудностях оставались с носом. Наверху находились офисы – начальство, инженеры всякие. С ними встречались в столовке. Это был другой мир. На работе у Антони завелись приятели. Сирил, Крим, Дани, Зук и Мартине. Ему было приятно встречаться с ними по утрам. Они вместе лопали в столовке и во время перекура тайком курили косяки, сидя на поддонах во дворе за цехом «С». Встречались они и после работы. У всех были приблизительно одинаковые привычки, одинаковый уровень зарплаты, одинаковая неуверенность в будущем, а главное – одинаковая деликатность, не позволявшая им говорить о настоящих проблемах, о жизни, которая сочинялась почти без их участия, день за днем, в этой богом забытой дыре, откуда всем им хотелось сбежать, о жалком существовании, таком же, как у их отцов, об этом медленном проклятии. Они не могли примириться с этим врожденным недугом – реплицированной повседневностью. Признай они такое за собой, это добавило бы к их покорности еще и стыда. Впрочем, им было и чем гордиться, в частности тем, что они не бездельники, не халтурщики, не педики, не безработные. А Мартине мог еще и алфавит рассказать, рыгая при этом. В любом случае, все это позволило Антони снять себе квартирку. Он обставил ее мебелью из «Конфорамы», купил машину, новенькую «Клио Вильямс», на это пошел его чек. Он наделал долгов, но рассчитывал все же к лету купить и мотоцикл. Мать пилила его за необдуманные траты, но пока он вкалывал, сказать ей было нечего. Зато с личной жизнью у него была полная засада. Естественно, ему случалось иногда снять телку, в субботу вечером на какой-нибудь тусовке или в «Папагайо», куда они ходили с приятелями. Но это не в счет. Все это были какие-то кассирши, санитарки, патронажные сестры или девчонки, успевшие обзавестись ребенком, которые позволяли себе расслабиться в выходные, пока их потомством занимаются бабушки-дедушки. У него же был свой идеал, совсем другой. Он не говорил об этом. Но время от времени, поздно вечером, когда он был дунувши больше обычного, он спускался на два этажа, отделявших его однокомнатную квартирку от подземного гаража, прихватив с собой банку пива, и забирался в свою «Клио». Там он находил что-нибудь хорошее по радио, закуривал и ехал в северном направлении. Туда, где жила Стеф. Прокатиться по Эйанжу в пьяном виде, умилиться до слез, слушая радио «FM», – это было для него удовольствием. Он ехал не спеша, вдоль набережных Энны, без конца возвращаясь на архизнакомые улицы родного города. Свет фонарей равномерно размечал эту плавную траекторию. Мало-помалу от грустных песен в нем поднимались высокие чувства. Он не противился этому. Особенно ему нравился Джонни. Он пел об обманутых надеждах, о несчастной любви, о городе, об одиночестве. О скоротечном времени. Держа в одной руке руль, а в другой пиво, Антони заново прорисовывал окружающий ландшафт. Гигантский завод в перекрестье прожекторов. Автобусные остановки, на которых он провел половину детства, ожидая школьного автобуса. Его школа, процветающие кебабные, вокзал, откуда он уехал и куда вернулся с поджатым хвостом. Мосты, с которых он плевал в реку от скуки. Тотализатор, «Макдоналдс», дальше пустота теннисных кортов, бассейн с потушенными огнями, медленный спуск к зонам малоэтажной застройки, потом поля, и все, больше ничего. Слова песни «Я забуду твое имя». Вскоре он, сам того почти не желая, оказывался рядом с домом Стеф. Включал музыку погромче, прихлебывал пиво из банки. Смотрел издали на красивый дом Шоссуа, с решеткой и автоматическими воротами. Интересно, думал он, а она сейчас там? Наверно, нет. Он зажигал сигарету и курил, а в голове сами собой крутились мысли. Потом, как полный идиот, ехал обратно домой. Но все это было не в счет, ведь Франция вышла в полуфинал. Около пяти вечера он взял свою коробку вина, сел в машину и поехал к кузену. 2 С того дня, как Хасин и Корали вернулись из родильного дома с малышкой, их жизнь превратилась в бесконечную вереницу тяжелых обязанностей. Им приходилось вставать ночью, двадцать четыре часа в сутки заниматься сосками, менять пеленки, гулять и при этом ходить на работу. Дни шли за днями, изнурительные, похожие один на другой. Теперь им с Корали не удавалось даже просто поговорить без того, чтобы дело не кончилось руганью. Они постоянно сталкивались друг с другом – зомби, компаньоны предприятия по обеспечению жизни этого тщедушного существа. Дочки. Звали ее Осеан, по знаку – Водолей, в начале августа ей должно было исполниться полгода. Для полноты картины у Корали была еще и депрессия по поводу лишнего веса. После родов ей никак не удавалось сбросить эти двенадцать кило. Она плакала по малейшему поводу, Хасин пытался как-то нейтрализовать ее, но получалось только хуже. Это не считая ее родителей, которые, едва став бабушкой и дедушкой, сразу решили, что у них появились какие-то новые права на управление их жизнью. Они вообразили, что теперь им можно заявляться к ним когда вздумается, чтобы навестить внучку и помочь: смотри, я приготовила суп, принесла вам немножко. Казалось, препятствия для этих нашествий не существовало. Мать Корали оставила у них свой передник и моющие средства, чтобы все было под рукой. Она даже в кухонных шкафах все переставила: дети в этом ничего не смыслят. Иногда, когда они с тестем сидели на диване и смотрели по телику новости, Хасин размышлял над тем, как же он дошел до жизни такой. У него было ощущение, будто он проживает свою жизнь зайцем, как безбилетный пассажир. Ему ничего не нравилось, все было чужое, не похожее на него, он просто сидел в сторонке и ждал. Что касается Корали, она все спала да спала. Сексом они больше не занимались. Хасин разрывался. С одной стороны, он был благодарен. Эти люди приняли его в свою семью. Однако их привычки, весь образ жизни вызывали у него отвращение. Незыблемый распорядок приема пищи – в полдень и в семь вечера. Манера все подсчитывать, нормировать, в том числе и дни, делить на части, как торт. Отец, которому после еды непременно нужно было раскрыть душу нараспашку. Их мысли, представления обо всем, простые, честные – представления хронических дураков. Эта благостная порядочность, из-за которой они постоянно терялись, сталкиваясь с реалиями современного мира. Три-четыре крепкие идеи, усвоенные ими еще в коммунальной школе, никак не помогали им разобраться в событиях, в политике, в рынке труда, в подтасовке результатов «Евровидения», в деле «Лионского кредита». Поэтому они могли только возмущаться, говорить: «это ненормально», «это невозможно», «это не по-человечески». При помощи этих трех ножей они препарировали все или почти все проблемы. И хотя жизнь постоянно опровергала их прогнозы, обманывала ожидания, оставляла их с носом, они тем не менее мужественно придерживались своих всегдашних принципов. По-прежнему уважали начальство, верили тому, что им рассказывали по телевизору, воодушевлялись, когда надо, и так же, по команде, негодовали. Они платили налоги, надевали тапочки в музеях, любили замки Луары, «Тур де Франс» и покупали французские машины. Теща даже читала «Пуэн де Вю». Застрелиться. Что сейчас было бы нужно Хасину, так это чтобы рядом оказался кто-то, с кем можно было бы обо всем этом поговорить, – союзник. Он теперь вкалывал на складе «Дарти» в Ламеке, на постоянной основе, и всякий раз, когда он отваживался признаться перед коллегами, что больше не может, находился кто-то, кто начинал говорить, что дети – это самое лучшее, что есть в жизни. Так что на работе, как и везде, рулили прописные истины, которые только приукрашивали действительность, чтобы люди, добровольно отравляясь счастьем, не подохли от того, что происходит на самом деле. Что касается Корали, с ней даже заикнуться о чем-то таком было нельзя. Совершенно исключено. Странно, она вообще оказалась совсем не такой, какой он ее считал раньше. С появлением Осеан он вдруг увидел ее по-новому и никак не мог прийти в себя после этого открытия. Он всегда обожал ее веселость, силу характера, эту легкость, с какой она могла завести разговор все равно с кем. Корали никогда не говорила, как он: «Вот это – не для меня». В отличие от него она не считала себя заранее запрограммированной на что-то. Для нее все было возможно – если не сделать, то хотя бы попробовать. Надо только захотеть. Эта девчонка обожала веселье, вкусную еду, тусовки с друзьями. В Рождество она становилась просто неуправляемой. Для нее это было главное событие жизни, обязательная радость, она неделями носилась по магазинам, продумывала миллион деталей, штучек-дрючек, подарочков каждому, ей даже было мало. Хасин обожал смотреть, как она краснеет, как танцует, как в третий раз накладывает себе жаркое. Ему нравилась ее неуклюжесть, ее немного тяжеловесный стеб, разноцветный лак и то, что она похожа одновременно на единорога и на плюшевого мишку. Она была его связующим звеном. Без нее жизнь была бы выше его сил. Он не решился бы. Так и остался бы сидеть в своем углу. Но теперь, с появлением малышки, он понял другое. Корали всегда страдала от пустоты – внутренней. В душе у нее было какое-то место, остававшееся все это время не занятым. И Осеан, явившись на свет, это место заняла, заполнила целиком. С этих пор все стало строиться вокруг нее. Девочка сделалась мерилом, обоснованием всего вокруг. Хасин не ревновал. Он не чувствовал, что им как-то уж очень пренебрегают. И на малышку не держал зла. Он не считал, что у него есть дела поважнее, чем положить всю жизнь на ребенка. Просто у него-то не было внутри этой пустоты, этого свободного места. Осеан появилась как бесплатное приложение, вдобавок ко всему остальному, к его неврозам, к его боли, к бешенству, которое никогда его не покидало. Жизнь не устраивала его, и девочка ничего в этом не меняла. Наоборот. В общем, все это гораздо сложнее. Так и не объяснишь. Так вот, когда один из продавцов магазина, где он ишачил, разместил объявление о продаже своего «Судзуки DR», Хасин пошел прямо к нему. И не раздумывая выписал чек. Корали в тот вечер реально орала. По части бабок они уже давно сидели в глубокой жопе. В этом году им в отпуск не поехать. И куда они поставят этот мотоцикл? Гаража-то у них тоже нет. И наконец, мотоциклы убивают мотоциклистов, это же все знают, блин. – Тебе сколько лет? – спросила она. Мелкая в это время, сидя в манеже, раздирала в клочья страницы с мужской готовой одеждой каталога «Ля Редут». Корали стояла, скрестив руки, и, казалось, вот-вот разревется. Круги у нее под глазами были просто страшенные. Она только что перекрасила волосы, в третий раз за последний месяц. Гормоны у нее разгулялись, из-за чего все стало другим: волосы, ногти, кожа, либидо. Не без труда она попыталась взять себя в руки. – У тебя даже прав нет. – И не надо. Он же маленький. – Сколько ты заплатил за него? – Недорого. – Сколько? – Тысячу. – А страховка? – Разберусь. Она закрыла глаза, перевела дыхание. Спокойно. Только не психовать перед девочкой. – Родители только что опять спрашивали, когда мы отдадим им долг. Что мне сказать? Мелкая перешла к страницам с нижним бельем. Хасину нечего было ответить. Корали ушла в спальню. Он решил прокатиться на мотоцикле. Небо было бледным до невозможности. Он дрожал, переключая скорости. У него появились какие-то страхи, хотелось сбежать подальше. Как назло, бак был почти пустой, а карточку он не взял. Так что домой он вернулся еще до десяти. – Доволен? – спросила Корали. Малышка спала. Да, он был доволен. С этого момента он старался как мог. Корали не понимала, но не возникала. Постепенно они скатывались к состоянию позиционной войны. Она упрекала его в том, что он делает только то, что ему хочется, ведет себя как мальчишка. Хасин свои упреки держал внутри. Вечерами он ездил кататься. Без шлема. Это его успокаивало. В целом все вроде бы устаканилось. Если не считать Кубка мира. Началось все с того, что Марокко прошел отборочные соревнования, и тесть стал доставать его своими шуточками. Он говорил, что, если эти хлюпики на свою беду будут играть с французами, это будет разгром, какого мир еще не видел. Он так ржал, этот старый дурак, что пузо и оба подбородка тряслись у него, как желе. Когда Марокко получил три гола от бразильцев, количество насмешек удвоилось. К счастью, через три дня после этого «Львы Атласа» смыли с себя позор, сыграв с шотландцами три-ноль. И все же до финала они не дотянули. Все окончательно испортилось, когда Хасин, вместо того чтобы, как обычно, вернуться с работы сразу домой, пошел с товарищами в бистро смотреть матч Франция – Дания. Ему до смерти хотелось этого, а главное, дома его ждало все то же – та же квартира, тесть с тещей, слезы. Нет, это невозможно. Так что он пренебрег семейными обязанностями, заказал себе пива, как все, и отсмотрел весь матч со смешанным чувством удовлетворения и нечистой совести. Не так-то легко наслаждаться игрой, заранее предвкушая сцену, которая тебе гарантирована по возвращении. Его голова была настолько занята этими мыслями, что он даже не заметил, как забили первый гол. Понял, что это произошло, только по тому, как заорали все вокруг. В конце концов, он решил уйти после первого тайма и вернулся домой виновато-обиженным – хуже не бывает. Дома он обнаружил пустую квартиру. На кухонном столе лежала записка от Корали: «Я у родителей вместе с малышкой». Стыдно признаться, какое он испытал облегчение. Он приготовил себе громадную порцию макарон и спокойно умял их, досматривая матч. Перед сном, в кои-то веки не испытывая ни малейшего беспокойства, он подрочил под порнушку. Не спеша, в свое удовольствие. Стоя под душем, он задумался. Что же все-таки происходит? Вода стекала по его торсу, по члену. Он смотрел на пену под ногами. Что же делать? Он попал конкретно. А мелкая? Ей-то ничего не надо. Он любит ее как ненормальный. А остаться не может. Он заглотил таблетку «Теместы» и пошел бай-бай. Корали вернулась на следующий день, и за всю неделю они не сказали друг другу и трех слов. Потом сборная Франции начала сводить комментаторов с ума. После первого тура она отодвинула на восьмое место Парагвай, потом Италию. По всему было видно, что Франция набирает темп. А когда Италия с ее общеизвестной изворотливостью вылетела-таки из игры, все уже стало возможным. Одна Корали, казалось, не желала принимать участия в этом повальном безумии. Хасин смотрел все – матчи, разборы игр, новости, комментарии, повторные показы, даже газету покупал. Это было страшно увлекательно и удобно к тому же. Ухнув с головой в эту национальную эпопею, он отвлекался от своей домашней драмы. И в течение всего погружения его преследовало глухое осуждение со стороны Корали. Она не упрекала его. Но по звуку ее шагов, по щелканью ящиков, по ее манере закрывать холодильник, есть йогурт он точно мог сказать, что она дуется. Она не злилась. Только грустила, что еще хуже. А потому Хасин мужественно вел себя так, будто ничего не случилось. Напряжение нарастало. Он ждал взрыва. С девочкой он ограничивался минимумом: через раз менял подгузники, время от времени давал соску, укладывал спать вечером, при необходимости мог спеть песенку, но по-быстрому и только один раз. Засыпал он на диване. Как дезертир.