Я – Сания: история сироты

– А зовут-то тебя как?

– Соня!

– Сооооня, – она немного потянула, как будто наслаждалась звучанием, – красивое имя. А меня тетя Таня. Будем знакомы!

– Будем. – Я уже улыбалась во весь рот. Поняла, что с выбором не прогадала.

С тех пор мы с тетей Таней не расставались. В те дни, когда дежурила она, я пропадала в столовой с обеда до вечера. Некоторые воспитательницы запрещали без важных причин уходить из группы, и тогда я придумала отпрашиваться у них как будто бы в изолятор. Туда меня, болезную, всегда отпускали. Медицинский блок был на другом конце здания, и, конечно, никто не проверял, дошла я до него или нет. А я, вырвавшись на свободу, бежала к тете Тане в столовую: боялась, что она без меня все закончит и с работы уйдет. А мне обязательно нужно было успеть помыть с ней посуду! Иногда мы разговаривали, иногда молчали. Стояли рядом, напротив огромных раковин – в одной намыливаешь, в другой смываешь и только после этого ставишь на огромную решетку посудомоечной машины. Тетя Таня показала мне, как ее включать. И я делала все сама – такая счастливая! – а она только следила, чтобы я не ошиблась. С тетей Таней было легко: она не одергивала, не ругала. Говорила ласковым тихим голосом и давала мне за работу чупа-чупс, жвачку, конфетку или что-то еще. Мне было с ней хорошо. И после работы я всегда останавливалась на пороге столовой.

– До свидания, тетя Таня! Приходите завтра, я вас жду!

– Конечно, приду, Сонечка, – со смехом отвечала она, – до завтра!

Постепенно мы с ней очень близко сдружились. Она стала единственным человеком, которому я могла доверить что-то важное.

– А у меня Людмила Ивановна все самые красивые тетрадки отобрала, – жаловалась я ей.

– Ох, как жалко-то, – тетя Таня по-настоящему сочувствовала моему горю и долго качала головой, – но ты потерпи, Сонечка. Она ж учительница, знает, как лучше.

– А что это ты такая грустная? – спрашивала она меня в другой раз.

– Тройку получила за диктант. – Мне было стыдно об этом говорить, но от тети Тани не скрывалась.

Она же все равно увидела, что я расстроена и думаю о чем-то плохом. А у меня все мысли были о том, как эту несчастную тройку исправить. Для меня такая оценка стала настоящим позором, что-то подобное со мной очень редко случалось.

– Бедная ты моя, – снова вместе со мной переживала тетя Таня, – как же так вышло? Плохо себя чувствовала, когда писала?

– Да нет, – вздыхала я, – чувствовала хорошо. Сделала всего одну ошибку.

– Какую? – Она спрашивала так, что я видела: ей по-настоящему интересно.

– Слово «малчики» написала без мягкого знака.

– Одна ошибка и поставили три?! – возмущалась она. – Как же это так?

– Там это слово шесть раз повторялось, – призналась я, – Людмила Ивановна и засчитала как шесть ошибок.

– Обидно-то как!

– Да уж, – успокаивалась я благодаря ее поддержке.

– Ну, ничего, ты у нас девочка умная, все исправишь!

– Конечно, исправлю!

Я скучала по тете Тане первым школьным летом, когда нас увезли в очередной противный лагерь. И вторым летом тоже скучала. Зато какими радостными были наши встречи после моего возвращения! Я влетала в столовую, и тетя Таня тоже бросалась мне навстречу. Она вся сияла, глядя на меня.

– Сонечка, как же ты выросла за лето! – всегда говорила она. – Иди-ка сюда, иди!

Она ставила меня спиной к деревянной перегородке, которая отделяла обеденный зал от кухни, и выцарапывала вилкой черточку над моей головой. А потом мы сравнивали ее с предыдущей, годичной давности. И я сама удивлялась:

– Оооо, и правда выросла!

Каждый год так было. Эти черточки на дереве хранили память обо мне год за годом, пока старую перегородку не снесли, заменив ее на новую, пластиковую. Но это произошло уже гораздо позже.

Тетя Таня любила меня баловать – приносила домашнюю еду, что-нибудь вкусненькое, и угощала. Какая же у нее была невероятная жареная курица! В жизни ничего лучше не ела! А салат оливье! А маринованные огурчики! А соленые помидорки! Кто нам в детдоме такое даст? Жареное и соленое. Разве можно? Только благодаря тете Тане я попробовала разные домашние блюда. А в доме ребенка и в детском доме готовили невкусно. Еда была пресной и почти одинаковой на вкус: строго по еженедельному меню, которое повторялось до бесконечности. И только на праздники – на Новый год да на первое июня, в День защиты детей, – повара жарили для нас картошечку. Вот это было счастье! Мы все обожали эту картошку, даже через много лет после выпуска о ней вспоминаем.

Так, шаг за шагом, мы с тетей Таней стали друг для друга близкими людьми. Мне нравилось ей помогать, потому что я хотела сделать для нее что-то приятное. Она любила меня побаловать чем-нибудь вкусненьким. И постепенно все больше и больше мне открывалась. Один раз даже принесла фотографии своих сыновей и показала мне. Рассказывала, какие они, чем занимаются. Ребята у нее уже были большими, девятнадцать и двадцать лет. А еще она призналась мне, что всегда хотела дочку. И однажды написала для меня стих – сочинила сама и подарила. Я помню его наизусть, повторяла его в детстве про себя постоянно. А листочек со стихотворением до сих пор храню. Он уже стал совсем желтым, обтрепался по углам и на сгибах, стройные буквы и орнамент по краю побледнели, но все равно в нем живет тепло тети Тани, берешь в руки – и чувствуешь.

Живет в интернате

Девочка Соня.

Соня послушная,

Соня – тихоня.

Румяные щёчки,

Черные глазки.

Сонечка наша –


Ангел из сказки.





Я бегала по детскому дому радостная с этим стихом. Заглядывала в листочек постоянно. И чувствовала, что у меня появилось важное сокровище – гораздо больше, чем лист бумаги. Однажды Сережа Самохин, тот, из моего дома ребенка, пришел к тете Тане и говорит: «А сочините мне тоже стих! Почему только Соне?» Но тетя Таня ему ответила: «Сережа, стихи сочиняют только хорошим детям». Мне было так приятно это услышать! Она не стала сочинять стихи всем подряд. Написала одной только мне.

С тетей Таней я так и дружила – с первого до четвертого класса. И вот однажды, в третьем классе, она меня заранее предупредила, что хочет приехать в детский дом в свой выходной, чтобы со мной погулять.

Это было первый раз в моей жизни – чтобы кто-то из взрослых предложил мне прогулку. Я обрадовалась невероятно. И вот этот день настал. Тетя Таня приехала.

Я сидела, ждала ее в коридоре: ничего другого делать просто не могла. Сердце громко стучало в предвкушении важной встречи. Я чувствовала, что это очень серьезный в жизни момент. И вот я увидела в окно, как она входит в калитку, как поднимается на крыльцо. Тревога во мне нарастала и нарастала, сердце уже колотилось как бешеное. Она поднялась на наш этаж, подошла ко мне, поздоровалась, и тут меня как будто парализовало от страха. Сердце заходилось в груди. Ладони вспотели. Неожиданно для самой себя я внутренне запротестовала. Я боялась всего, что может из этой прогулки вырасти. А вдруг она будет приходить за мной снова и снова? А вдруг моя собственная мама станет меня искать в это время и не найдет? И пока мы с тетей Таней шли по нашему коридору, чтобы отпросить меня на прогулку у воспитательницы, я все время про себя повторяла: «Хоть бы не отпустили! Хоть бы не отпустили!» Эта фраза пульсировала в голове помимо воли, меня разрывало на части. Я очень хотела пойти погулять с тетей Таней и в то же время жутко этого момента боялась. И вот, наконец, тетя Таня подошла к воспитательнице, чтобы задать свой вопрос. А я осталась ждать ее в самом начале нашего коридора.

– Можно я возьму Соню с собой на прогулку?

– Это еще зачем? – насторожилась воспитательница.

– Ну как, – растерялась тетя Таня, – сходим с ней в магазин. Пройдемся.

– Нет, – отрезала воспитательница, – документы у тебя на ребенка не оформлены, какое право я имею ее отпустить?

– Нууу…

– Ты разве не знаешь, что плохо, если у сотрудников складываются личные отношения с кем-то из детей, – добавила она шепотом, в надежде, что я не услышу, – это же неприлично!

– Так, значит, нельзя? – Тетя Таня как будто не слышала, погруженная в свои мысли. – Мы тут неподалеку.

– Неподалеку – это на территории, – железным голосом ответила воспитательница, – а за забор выводить ребенка без оформления документов нельзя!

И после этих слов я выдохнула с облегчением.

Спустя много лет мне удалось разобраться в своих чувствах: страх перед новой жизнью, о которой я тогда ничего не знала, оказался во много раз сильнее желания общаться с приятным мне человеком. Пусть уж лучше все остается как есть. В детском доме, по крайней мере, все знакомо. А что такое семья? Я же понятия об этом не имела.



Мы ходили с тетей Таней по территории, она мне что-то рассказывала, а я впервые в жизни поймала себя на новой мысли: «Не хочу, чтобы меня кто-то забрал!» Я до смерти боялась выходить за ворота детского дома. Я не знала, что за забором. Там пролегала чужая территория, к встрече с которой я была не готова. Меня пугали незнакомые люди, страшили неизвестные правила и порядки, я не знала, как себя вести за пределами детского дома. Что можно или нельзя делать? О чем принято или не принято говорить? Уже в младшей школе я возвела вокруг себя гигантскую защитную стену и никого к себе не подпускала. Да, мы стали преданными подругами с тетей Таней, она мне нравилась, и я понимала, что она очень добра ко мне. Но это не значило, что я готова довериться ей настолько, чтобы выбраться из кокона, в котором тогда жила. Страх оказался сильнее меня. Я могла уйти из детского дома только с одним человеком на свете – собственной мамой. Только она смогла бы меня в незнакомом мире защитить.

Однажды мы с тетей Таней об этом поговорили. В тот день быстро помыли посуду и просто сидели рядом, болтали обо всем. Это был последний год нашего общения, я училась в четвертом классе.

– Соня, – позвала она, и я услышала, как ее голос дрогнул, – ты хотела бы я жить в моей семье? Стать моей… дочкой.

– Нет. – Я не задумалась ни на секунду.

– Почему? – растерялась она.

– Потому что у меня есть своя мама, – честно сказала я.

О маме я думала постоянно. Все время ее ждала. Не проходило ни дня, ни часа в детском доме без мыслей о ней. Я вглядывалась в лица всех темноволосых женщин, искала ее черты.

А еще я думала о том, что не могу предать коллектив. Что скажут другие дети, если я соглашусь на семью? Брошу своих товарищей в детском доме? Тогда мне уже не будет здесь жизни. Меня затравят.

У нас каждый, кто уходил в семью, моментально становился предателем: «Если его забрали, значит, он всех нас тоже должен был забрать! Потому что мы вместе. А иначе – предатель!» Тех детей, которые начинали общаться с семьей, мы жестко наказывали. Но в семьи дети тогда уходили очень редко. Я лично помню только три случая, когда детей усыновили – одного нашего Сережу, Аленку и Сашу из другого класса, на год старше. Хотя у нас постоянно ходил в детском доме специальный дяденька, который всем предлагал уехать в Америку. У нас тогда весь детский дом переписывался с американцами. И я ни разу не видела за одиннадцать лет, чтобы ребенка усыновила русская семья. Я раньше думала, что русским нельзя забирать сирот, мы – для американцев и итальянцев. И, только когда я уже вышла из детского дома в 2011 году, все как раз началось. Стали появляться русские семьи.

Зато из семей, наоборот, дети постоянно к нам прибывали. За начальную школу наш класс вырос в два раза. У кого мама умерла, кого от бабушки забрали, у кого еще какая-то беда. Мы в подробности не вникали. Но «домашних» всегда очень жестко проверяли на прочность – подставляли, говорили про них воспитателям гадости. Мочили мягкие игрушки и засовывали им в постели. Высыпали всю соль им в суп. Просто за то, что они из семьи, а мы – нет. Сама я так не делала, но много раз за этим наблюдала и всегда считала, что это правильно, что так надо учить этих «домашних». Спасти семейного ребенка в детском доме могло только одно – если он задаривал всех нас сладостями и деньгами. А нет – мы легко доводили «новеньких» и «предателей» до нервного срыва. Иногда даже воспитатели и администрация чувствовали, что ребенок от наших выходок уже на грани, что его могут затравить здесь до смерти. Тогда его спасали – организовывали путевку в какой-нибудь санаторий. Несколько месяцев его нет, а потом он возвращается, и уже почти как свой. За это время страсти стихали. Худо-бедно, но мы принимали новичка. Приступали к следующей, более свежей «жертве».

Только благодаря Ларисе Евгеньевне, нашей первой воспитательнице в школьном отделении детского дома, мы постепенно перестали относиться к новеньким как к отбросам. Она стала готовить нас к приходу «домашних» детей. Говорила, что всегда с интересом нужно настраиваться на новых людей, новые знакомства. Мы так и стали относиться, с любопытством. Правда, я все равно всем «домашним» завидовала – их навещали мамы, бабушки, дедушки. И я, глядя на них, каждый день вставала у окна, смотрела на калитку детского дома и думала: «А вдруг сейчас войдет моя мама!» С семи лет так и стояла у подоконника, ждала. Надеялась. «Вот придет моя мамочка, заберет меня, и я не буду спать в тихий час». Мысленно я постоянно рисовала портрет своей мамы.

Сейчас я уверена, что представляла саму себя, только взрослую: высокую темноволосую женщину с доброй улыбкой. Я искала маму везде, куда нас выводили из детского дома, – в театрах, музеях, общественных местах. Всматривалась в лица темноволосых женщин и ждала. Даже не сомневалась, что если встречу ее, то сразу узнаю – что-то такое ёкнет в сердце, подскажет. Мне приходилось жить со своим ожиданием один на один…



С Ларисой Евгеньевной мы этого не обсуждали и с тетей Таней – тем более. Никому из взрослых я не доверяла настолько, чтобы заговорить о самом важном. О том, что занимало все мои мысли.

После того разговора с тетей Таней о семье я снова спряталась в свою раковину. Замкнулась. Стала меньше откровенничать с ней, старалась ни о чем не рассказывать. А в пятом классе и вовсе перестала ходить на кухню помогать с посудой – можно сказать, бросила. У нас поменялось расписание в школе, уже не было времени, да и мешала теперь эта заново отстроенная мощная стена. Я не хотела сближения, боялась его. Поэтому видела теперь тетю Таню, только когда сдавала посуду после еды.

Однажды, я была тогда в пятом классе, она вдруг пришла вся в черном. От воспитателей я узнала, что у нее умер один из сыновей. Тетя Таня долго ходила в трауре, и я ее в тот период не трогала. Старалась даже не заговаривать с ней – не знала, что мне делать и как на нее смотреть. Боялась разбередить ее внутреннюю боль.

А когда мне было тринадцать лет, мою тетю Таню неожиданно уволили. Я приехала из лагеря после летних каникул, а ее в столовой нет. Хоп, и все! Посудомойки уже другие. Я тогда, конечно, расстроилась и подумала: «Как же так? Мы даже не попрощались». Я решила ей позвонить. Она давным-давно, еще когда мы каждый день общались, дала мне свой телефон, но воспользовалась я им только в тот раз. Трубку снял мужчина.

– Можно, пожалуйста, тетю Таню? – спросила я.

Мужчина долго и шумно дышал в трубку, потом ответил:

– Она умерла.