Я спас СССР. Том I

– Как? – ребята таращат на меня глаза.

– Надо написать несколько пьес про Ленина. Что-нибудь революционное, – я кивнул в сторону библиотеки, где остались книги основоположника. – Самые богатые литераторы, да и вообще люди в СССР – это драматурги. Они получают 1,5 % валового сбора театра за акт. Пишем семиактовые пьесы. Это уже 10,5 %! Рассылаем во все советские театры. Их больше тысячи по стране. Мне доцент Ухалов рассказывал про драматурга Барянова, который за публичное исполнение только одной написанной им пьесы «На той стороне» получил около миллиона рублей процентных отчислений.

Ребята восторженно ахнули.

– Драматург Софронов заработал 600 тысяч рублей, – я продолжил корежить психику друзей. – Братья Тур – 750 тыс. рублей.

– Это дореформенные рубли. – я вижу, как заработали калькуляторы в глазах Когана.

– Даже если разделить на десять, – пожал плечами я, – все равно огромные деньги.

– Ладно, мы легализовали чемоданы, – кивнул Кузнецов. – Что дальше?

– Нам нужна база. Какой-нибудь большой дом в Подмосковье. Можно генеральский или академика какого-нибудь умершего. Купим официально, заплатим налоги. Там мы сделаем нашу штаб-квартиру. Оформим все под литературный клуб. И вот тогда! – Я назидательно поднял палец. – Мы можем начать вербовать людей. Аккуратно! Ни в коем случае ни слова про Новую Молодую Гвардию, подпольную партию… Лишь разведываем настроения, приглашаем и приручаем к клубу нужных людей. Нужно будет обязательно взять сексота. Пусть пишет доносы о литературных спорах и дискуссиях. В КГБ спокойны, все под контролем.

– Назовем его Советский Патриотический Клуб, – решился я, – эСПэКа. Очень удобно запомнить.

Парни внимательно меня слушают, кивают.

– И еще, – я помолчал, тяжело вздохнул. – Кому-то из нас надо пойти во власть. Во-первых, прикрытие сверху. Во-вторых, точные планы по противодействию контрреволюции можно составить, обладая полной информацией. А она есть только на Лубянке или на Старой площади.

– Чтобы попасть в ЦК или КГБ, – засмеялся Коган, – надо жизнь прожить. Сначала окончить универ, вступить в партию, пройти обучение в высшей партийной школе или краснознаменном институте КГБ, делать карьеру десятилетиями… К этому времени уже будет поздно.

– Есть способ ускорить весь процесс, – туманно ответил я. – Я уже подал заявление в партию. Солодков предложил.

Друзья вытаращились на меня.

– Вот это номер! – покачал головой Лева. – Сам парторг!

– Далеко пойдешь, Рус, – согласился Димон. – Я так понимаю, это ты у нас во власть нацелился?

– Короче, вы еще со мной?

– Да ты шутишь. Мы же поклялись! – Кузнецов ударил кулаком по ладони.

– Да и план неплох, – согласился умный Коган. – Будет собственный дом… Там такие дела можно крутить…

Лева выглядит как кот, объевшийся сметаны. Поди устал жить в одной комнате с младшим братом.

– Только вот написать пьесы про Ленина… – погрустнел Коган. – Да еще такую, которую запустят в театрах… Знаешь, сколько таких желающих миллионы сшибать?

– Тоже есть способ. Меня к Фурцевой на прием пригласили.

Опять глаза как блюдца. Нет, ребята. Дело не в Фурцевой. А в моих походах со школьными классами на обязаловку. Еще в советское время из РОНО спускали разнарядку. Такие-то классы в такой-то театр. И, разумеется, смотрели мы не «Кармен» в Большом – «наслаждались» мы пьесами Шатрова. «Так победим!», «Революционный этюд»… Дети, конечно, скучали, зевали. Я же с удовольствием теперь вспоминаю молодого Калягина в образе Ленина. Талант – он везде талант. Материал есть. Способ его записать тоже. СЛОВО в голове одобрительно бьется, аж череп звенит.

– Фурцева, это клево! То-то Светочка на тебя так пялилась, – засмеялся Димон.

– А как же Вика? – удивился Лева.

В курилку спустились сразу трое студентов. Начали быстро смолить папиросы, попутно ругая какого-то профессора Привалова. Разговор сам собой прекратился. Лева с Димой отправились сдавать книги, а я вернулся за «Башкирию». Меня ждал капитан Шторм и «Город не должен умереть».

Закончив с романом, раскладываю его по папкам. Благо купить канцелярские принадлежности в Москве проблемы не составляет. Клею сверху бумажку с названием и автором, завязываю тесемки. Взвешиваю в руке три папки. Тяжелые. Моя первая ступенька наверх.

Надо бы отметить окончание «Города», но спиртного не хочется. Хочется любви! Вздохнув, я всаживаю в пишущую машинку новый лист. Как там выразился Димон про Фрейда? Сублимация подавленного либидо? Что ж… Будем сублимировать.

Начну с «Большевиков» Шатрова. Самая успешная пьеса про Ленина. Максимальные сборы. «Так победим!» отдам Кузнецову, «Революционный этюд» – Когану. Студенческий подряд. И охват!

Уже на выходе из читального зала меня подзывает к себе пожилая библиотекарша.

– Ты Русин?

– Я.

Ведет к себе в кабинет.

– Тебя, – мне протягивают трубку желтого телефона.

– Русин. Слушаю.

– Ой, наконец! – в трубке раздается взволнованный женский голос. – Еле нашла. В общежитие звонила три раза. Никак не могу вас застать.

– А в чем, собственно, дело?

– Ой, простите, я не представилась. Элла Петровна, редактор программы «Голубой огонек». Мы завтра в час дня записываем субботний выпуск, хотели бы пригласить вас к нам на Шаболовку. Прочитаете пару своих стихов. Сможете?


– А почему я? – Даю немного удивления. Все развивается как-то очень быстро. И это в медленном, неторопливом Советском Союзе.

– Говорят, вы – восходящая звезда отечественной поэзии, – в голосе Эллы Петровны слышится кокетство. – «Комсомолка» пишет о вас хорошо. Где, кстати, можно познакомиться с вашим творчеством?

– Пока нигде. Книга еще не издана.

Вот еще одна головная боль. Мало мне пьес, теперь еще сборник стихов делать.

– Хорошо, я приеду.

– Замечательно! В час. Пропуск будет на проходной, вас проводят. Не забудьте паспорт.

Вернувшись в общагу, тихонько включаю «Спидолу». Надо же узнать, что в мире творится – вдруг на ТВ спросят мое мнение. Хотя такие программы делают по шаблону. Минута на героя, по утвержденному сценарию. Да и кого интересует мнение студента Русина?

Димон уже спит, Индустрий за столом вполголоса повторяет неправильные английские глаголы.

А я слушаю «Маяк». Практически ничего интересного. ВВС США совершили первый налет на освобожденные районы Лаоса. Десятки погибших. Позор американской военщине. Никита Сергеевич открыл Асуанскую ГЭС. Да здравствует дружба между советским и египетским народами. И все в таком духе. Так и не услышав ничего ценного, ложусь спать. Утро вечера мудренее.





* * *


Меня бьет легкий мандраж. Все-таки святая святых советской литературы – правление Союза писателей СССР. Большой желтый особняк с надписью «охраняется государством». Бывшая городская усадьба князей Долгоруковых. Во дворе – памятник Толстому. Тот с угрюмым видом смотрит на суету, что царит на территории усадьбы. Останавливаются черные «Волги» и «Москвичи», писатели быстро снуют по парадной лестнице, бегают какие-то курьеры…

– Ты выглядишь… как… – Вика пытается подобрать нужное слово, но не может.

– Я не просил тебя идти со мной, – огрызаюсь я. Сам в напряжении. Это мой бенефис. Нельзя второй раз произвести первое впечатление.

– Вот! Моряк. Ты выглядишь как моряк. Хотя нет, как геолог! Только что вышел из тайги, – находится Вика. Девушка на моем брутальном фоне выглядит воздушным созданием. Юбка-колокольчик в горошек, легкая белая блузка. Косички расплела – волосы убраны в длинный хвост.

Я же с помощью фарцовщиков принял образ старика Хэма. Массивные немецкие ботинки, черные джинсы, свитер под горло. Рукава подтянул до локтя. На правом запястье – часы. Почему не на левом? А пусть спросят, внимание проявят. Пока еще небольшая бородка дополняет мой имидж. Спустя лет пять по этому пути пойдут сотни графоманов. В 65-м году в Союзе будет издан четырехтомник великого писателя с фотографиями. Все примутся копировать Хемингуэя. Но сейчас я первый.

– Я не могла не пойти, – хихикнула Селезнева. – Надо же насладиться реакцией публики.

Девушка берет меня под левую руку. В правой – папка с романом. Мы уверенным шагом поднимаемся по лестнице, входим внутрь. На входе сидит строгая вахтерша. Она требует от посетителей удостоверение члена Союза писателей. Нет удостоверения? Иди в экспедицию, дозванивайся, оформляй пропуск. Если дадут. Правление одно – попрошаек от литературы много.

Первый экзамен. Вахтерша смотрит на меня, потом на Вику. Ее взгляд мечется между нами, женщина явно в ступоре. Действует! Уверенным шагом проходим мимо. На нас смотрят все присутствующие в фойе. Мужчины, женщины… Воцаряется тишина.

Планировки я не знаю, но спокойно поворачиваю направо в коридор. И не ошибаюсь. Тут лестница, рядом с которой курит пожилой усатый мужчина в полувоенном френче.

– Это же Шолохов! – шепчет мне на ухо Вика. В ее голосе восторг. Вот и сходила на экскурсию.

– Михаил Александрович, – спокойно произношу я, – мое почтение. Федин у себя?

Шолохов внимательно нас рассматривает. Медленно. Сначала меня, потом Вику. Девушка вспыхивает от смущения.

– Мы знакомы? – нейтральным тоном интересуется писатель. Через год Шолохов получит Нобелевскую премию по литературе и станет самым именитым советским прозаиком. И пожалуй, самым неоднозначным. Выступал против Пастернака, давил своим авторитетом Солженицына…

– Пока нет, но никогда не поздно, – перекладываю папку в левую руку, протягиваю ладонь, – Русин. Алексей. Объединение писателей-метеоритов.

– Даже так? – Шолохов иронично поднимает бровь, но руку жмет. – Вообще, по правилам этикета сначала представляют дам.

– Ах да, где мои манеры – Виктория Селезнева. Моя муза.

Шолохов с удовольствием жмет музе руку. Та еще больше раскраснелась. Правильно писал Губерман:

Я был везунчик и счастливчик,

судил и мыслил просвещенно,

и не один прелестный лифчик

при мне вздымался учащенно.





Это про Шолохова. Мужчина он еще ого-ого, небось немало студенток не прочь познакомиться с ним поближе.

– Значит, метеорист, – двусмысленно произносит классик, которого в школе проходят. – Что за движение, почему не слышал?