Как научить лошадь летать?

Почему так получается? Потому что люди, склонные к творчеству, обычно не отличаются серьезностью, слишком необычны и непредсказуемы — следовательно, их сложнее контролировать. Как бы мы ни старались убедить окружающих, что ценим креативность, в глубине души контроль приветствуем гораздо больше. Таким образом, мы боимся изменений и предпочитаем что-то знакомое. Мы рефлекторно отрицаем новое.

Мы отвергаем творческое начало не только других людей, но и часто собственное.

В ходе одного эксперимента голландский психолог Эрик Риц­шель153 попросил группу оценить, насколько «реализуемыми», «оригинальными» и «креативными» были представленные им идеи, а затем назвать лучшие из них. Идеи, которые были выбраны, почти всегда оказывались наименее «креативными».

Когда Рицшель попросил испытуемых оценить собственную работу154, получил такие же результаты. Почти все сочли наиболее подходящими свои самые некреативные идеи.



8

Природа отказа

Склонность сначала на концептуальном уровне принимать новые идеи, а затем на практике отвергать их — это не ошибка, а наша особенность. У каждого вида существует своя ниша, а у нее есть риски и выгода. Ниша человеческого рода — это инновация. Выгода заключается в быстрой адаптации, благодаря которой мы совершенствуем свои инструменты быстрее, чем эволюция меняет наши тела. Риски же состоят в том, что на пути к новому мы оказываемся в темноте. Создание чего-то может оказаться опасным для жизни, но отказ от инновации абсолютно точно приведет к гибели человечества. Так и выходит, что человек — создание противоречивое: мы боимся нового, но вместе с тем нуждаемся в нем. Никто не может быть только прогрессивным или консервативным. В каждом из нас есть обе черты. Таким образом, мы уверяем, что хотим нового, но в итоге выбираем старое.

Внутреннее стремление к инновации погубило бы нас, если бы не было ничем ограничено. Мы погибли бы, пытаясь попробовать все на свете. Инстинкт отрицания — это эволюционный механизм, сохраняющий баланс между нашей потребностью в новом и необходимостью беречь свою жизнь.

Человеку свойственно отвергать новое или, по крайней мере, относиться к нему с недоверием. Когда мы оказываемся в знакомых ситуациях, клетки центральной части нашего мозга, по форме напоминающей морского конька и поэтому названной гиппокампом, работают в сотни раз быстрее, чем при столкновении с неизвестным155. Гиппокамп соединяется с двумя маленькими шариками нейронов, или мозжечковыми миндалинами, которые отвечают за формирование эмоциональных реакций, и эта связь — одна из причин, почему мы легче воспринимаем привычное, а не новое.

Как реагирует наш мозг, так отзываемся и мы. Избегаем неприятных ощущений и стремимся к хорошим. Когда мы сталкиваемся с новым, гиппокамп не может активировать большое количество схожих воспоминаний. В мозжечковые миндалины поступает сигнал о том, что мы имеем дело с неизвестным, вследствие чего возникает неуверенность. Она, в свою очередь, вызывает чувство отвращения156, и мы стремимся избежать этого. Мы можем видеть свидетельства этой особенности в психологических экспериментах157. По вине неуверенности мы испытываем предубеждение против нововведений, предпочитаем знакомое и не можем признать креативные идеи. Это происходит, даже если мы ценим творчество или думаем, будто у нас хорошо получается что-то создавать.

В довершение всего мы боимся отказа. Это знакомо всем, кто расставался с любимым человеком: быть отвергнутым больно158. Мы используем выражения вроде «разбитое сердце», «уязвленное самолюбие» и «задетые чувства», потому что ощущаем физическую боль, когда нас «отбрасывают»159. В 1958 году американский психолог Гарри Харлоу доказал гипотезу, предложенную Аристотелем почти 25 веков назад: нам нужна любовь как воздух160. В ходе экспериментов, проведения которых сегодня не допустила бы ни одна комиссия по этике, Харлоу разлучал новорожденных обезьян с их матерями. Детеныши предпочитали мягкую тряпичную куклу-маму электронному аналогу, хотя тот подавал малышам еду. Обезьянки, лишенные мягкого заменителя мамы, часто погибали, несмотря на то что у них были еда и вода. Харлоу назвал свою работу «Природа любви» и заключил, что физический контакт важнее получаемых калорий. Результаты его исследования применимы и к людям. Мы, пожалуй, предпочтем одиночеству голодную смерть.

Инстинктивное стремление к связи с другими людьми усложняет дилемму новизны. В нас живет предубеждение против новых переживаний, но в этом сложно признаться даже себе, потому что мы также испытываем давление со стороны общества, которое требует позитивного восприятия творческих идей. Нам известно, что не следует высказывать мнение о том, будто быть творческим человеком — плохо161. Мы даже можем считать самих себя «креатив­ными». Предубежденность против нового похожа на сексизм и расизм: мы понимаем, что в обществе неприемлемо «не любить» творчество, нам искренне кажется, что оно нам «нравится», но когда нам представляют определенную творческую идею, мы, сами того не осознавая, отвергаем ее. А если представим креативную идею другим, они, даже не задумавшись, также, скорее всего, отвергнут ее.

Сексизм и расизм — довольно распространенные предрассудки. Предубежденность против нового — нет. Никто не обсуждает новизм[25]. Самый близкий термин — «луддизм» — не вполне подходит162. Луддитами, о которых мы поговорим позже, называли английских ткачей, уничтожавших в конце XVIII — начале XIX века вязальные станки, чтобы защитить свои рабочие места. Хотя луддизм и стал, по выражению американского писателя Томаса Пинчона163, попыткой «отвергнуть машину», нападения на новую технологию были лишь эпизодом. Луддиты не боролись с нововведениями. Они сражались за свой источник дохода. И все же именно этим термином мы компенсируем отсутствие названия для такого вида страха.

Предубежденность против нового не становится менее реальной из-за того, что никак не названа, совсем наоборот: анонимность только усугубляет ситуацию. Названия делают вещи более заметными. Женщины и расовые меньшинства не удивляются предрассудкам на их счет. Существование слов «сексизм» и «расизм» свидетельствует о присутствии этих явлений в нашей жизни. Новизм же не говорит ни о чем. Когда бизнес, академические круги и общество чествуют креативность на публике, а за закрытыми дверями отвергают его, творцы удивляются и недоумевают, что же они сделали не так.

Нет ничего поразительного в том, что Бостонский детский госпиталь не принял идеи Джуды Фолкмана. Эта больница — одна из лучших в США164, входит в состав Гарвардского университета — старейшего в Америке высшего учебного заведения. В Бостонском детском госпитале работают больше тысячи ученых, в нем обучались будущие лауреаты Нобелевской премии и премии Ласкера[26]. В этом заведении должны быть рады инновационным идеям. И все же они наказали Фолкмана за его теорию о раке, которую современники сочли противоречивой. Теперь же Бостонский детский госпиталь им гордится. Однако в 1981 году, когда из-за своей теории хирург вынужден был прекратить практику и потерял в жаловании, он вовсе не был предметом гордости. Я выбрал историю Фолкмана, потому что в ней можно увидеть, как цветы порой принимают за сорняки. Смысл не в том, что Бостонский детский госпиталь сделал что-то не так, а в том, что это было в порядке вещей.

Если и есть в этой истории что-то нетипичное, так это неумолимость Фолкмана. Тяжело выносить постоянные отказы. Но невозможно быть создателем, если не знаешь, как справляться с неприятием.



9

Побег из лабиринта

Как же выбраться из лабиринта отказов, неудач и отвлекающих факторов?

Отрицание — это рефлекс, который развился в человеке, чтобы служить защитным механизмом. Какой бы выгодной для нас ни была новинка, первой реакцией всегда будут подозрение, скептицизм и страх. И это правильная реакция, ведь большинство идей ни­куда не годятся. Американский историк науки Стивен Гулд сказал: «Человек не становится Галилеем просто потому, что государство его преследует, для этого еще нужно быть правым»165.

Создатели должны быть готовы к тому, что будут отвергнуты. Единственный способ избежать отрицания — вовсе перестать творить. Это не значит, что вы должны все бросить, ваша работа плоха или вы никуда не годитесь. Неприятие так же беспристрастно, как сила притяжения.

В лучшем случае отказ — это информация, которая подсказывает нам следующий шаг. Когда первые критики возразили Джуде Фолкману, что он наблюдает не кровеносные сосуды, а воспаление, тот разработал эксперименты, исключающие воспалительные процессы. Отрицание — это не травля. Проигнорируйте все колкости — и увидите, что, возможно, получили полезную информацию.

Франц Райхельт, разбившийся парашютист, не прислушался к урокам отрицания и неудач. Он проигнорировал не только спе­циалистов, которые указывали на недостатки в его конструкции, но и собственные данные. Он же проводил испытания парашюта с манекенами, и все они разбились. Он протестировал свое изобретение, прыгнув с десяти метров в стог сена, и тоже потерпел неудачу. Он прыгнул с парашютом с высоты шесть метров без стога сена, упал и сломал ногу. Вместо того чтобы снова и снова вносить коррективы в свое изобретение, ухватился за плохую идею вопреки всем доказательствам ее ошибочности и не стал думать над новыми решениями.

Творение — это еще не сам создатель. Великие творцы не проеци­руют веру в себя на свою работу. Изобретение можно изменить. Процесс решения задач никогда не останавливается. В случае с Райхельтом процесс прекратился сразу после того, как начался. Его трагическая история служит метафорой проблемы скачкообразного мышления. Он определил задачу и попытался ее решить не пошагово, а за один прыжок, буквально и фигурально. Он не стал творцом нового, оставшись мучеником привычного.

Игнац Земмельвейс, моющий руки акушер, был настолько огорчен критикой в свой адрес, что потерял работу, а затем и жизнь, упустив невероятную возможность. Земмельвейс открыл нечто, способное изменить мир: связь между трупами и болезнью. Его критики сетовали, что он не мог предоставить конкретную информацию. По мнению самого акушера, спасения жизней было достаточно, чтобы всех убедить. Но он оказался неправ. Если бы принял отказ не так близко к сердцу и постарался во всем разобраться, чтобы доказать свою правоту, именно он, а не Луи Пастер, мог открыть бактерии, и благодаря ему многие бы остались живы по всему миру, а не только в отдельно взятой больнице на протяжении нескольких лет.

Неудача — такой вид неприятия, который лучше переживать наедине с собой. Величайшие создатели критикуют себя больше всех остальных. Они более детально разбираются в своей работе, чем другие, и стараются сделать так, чтобы их изобретение соответствовало жестким стандартам качества. Прежде чем критики доберутся до их работы, они сами отвергают большую часть своих трудов подобно Стивену Кингу, удаляющему две трети написанного, или всю работу целиком, как Джеймс Дайсон, который может забраковать очередной прототип. Мир и без того, скорее всего, отвергнет вас. Не стоит давать ему лишнего повода. Никогда не подвергайте себя публичной неудаче, которую можно испытать за закрытыми дверями. Поражения, переживаемые единолично, проходят быстрее, стоят дешевле и причиняют меньше боли.

Сама природа человека усложняет нам жизнь. Помимо того что нам не нравится неоднозначность и мы стремимся быстрее найти решения поставленных задач, мы также сталкиваемся с проблемой гордости. Гордость и противоположное ей чувство — стыд — заставляют опасаться неудачи и обижаться на критику. Наше эго не выносит отказов. Нам хочется быть правыми с первого раза, быстро заработать, проснуться знаменитыми. Миф о творчестве вместе с его представлениями о гениальности, «ага!-моментами» и другим волшебством созвучен с той частью нас, которая хочет побеждать, не прилагая к этому усилий, не напрягаясь и не ошибаясь. Это невозможно. Не гордитесь своей работой просто так. Заработайте это право.

Мы можем многому научиться у людей, потерявшихся в настоящих лабиринтах: на туристических маршрутах в глуши, на местности, пересеченной старыми тропинками, а также в краях, где заблудившийся человек может оказаться в смертельной опас­ности. И это метафора лишь отчасти. Неважно, творим или просто идем — мы стремимся достичь некой цели, совершая для этого определенные шаги и принимая решения.

Уильям Сиротак проанализировал 229 случаев потерявшихся людей, из которых 25 погибли166. Он обнаружил, что в этой си­туации все ведут себя одинаково. Вначале мы не можем признать, что идем не туда. Затем, когда осознаем, что попали в беду, продолжаем идти, надеясь, что удача выведет на нужный путь. Скорее всего, мы не сделаем того, что с большой долей вероятности спасет нас, — не повернем. Мы поняли, что выбрали неверный путь, но продолжаем идти, чтобы не ударить в грязь лицом, избежать неопределенности, стремимся достичь цели. Нами движет гордость. Стыд не позволяет спасти себя.

Великие творцы знают, что лучше порой отступить, чтобы присмотреться, проанализировать и оценить, найти ошибки и изъяны, поставить перед собой новые задачи и внести изменения в свою работу. Невозможно выбраться из лабиринта, все время двигаясь вперед. Иногда путь вперед лежит сзади.

Критика может сообщить нам нечто новое. Неудача — научить чему-то. В обоих случаях мы сталкиваемся с болезненными переживаниями. Только отвлекшись на что-то, можем найти утешение, но это также способно привести к провалу. Неприятие и неудачи питают нас, а потерянное время сродни смерти. Именно то, как мы реагируем на сопротивление своим изобретениям, определяет наш успех как создателей, а вовсе не наши ум, талант или упорный труд.

Почему изменять мир так трудно? Потому что мир не хочет меняться.





Глава 4

КАК МЫ ВИДИМ




1

Робин

Июнь 1979-го в Западной Австралии выдался холодным и дождли­вым. Самая плохая погода пришлась на понедельник, 11 июня. Выпало 2,5 сантиметра осадков, а порывистый ветер без устали бил в окна. За громыхающим окном в городе Перт мужчина с серебряной бородой и в галстуке-боло[27] увидел под микроскопом то, что изменит мир.

Робин Уоррен работал патологом в Королевском госпитале Перта. В микроскоп он рассмотрел бактерию из желудка пациента. С момента зарождения бактериологии ученые знали, что эти микро­организмы не могут вырасти в желудке; так как в нем кислая среда, он должен быть стерилен. Бактерии, которые увидел Уоррен, имели форму круассанов и ровным слоем покрывали обычно шероховатую полость желудка. Робин мог разглядеть их при стократном увеличении, а его коллеги — нет. Он показал им изображения, увеличенные в тысячу раз и сфотографированные с помощью мощного электронного микроскопа. В конце концов все увидели бактерии, но не поняли их значимость. Только Уоррен считал, что открыл нечто важное, хотя еще не осознавал, что именно.

Он не поспешил с выводами, как Игнац Земмельвейс, не воспротивился возможным возражениям, как Франц Райхельт, и не позволил инстинктивной боязни критики затмить сияние открытия. Уоррен был более уравновешенным и робким, чем Джуда Фолкман, но его реакция на то, что он оказался единственным в лаборатории, который был убежден, что увидел нечто важное, была поистине фолкмановской. Он был уверен в правильности своих наблюдений и их важности, и ничто не могло его разубедить. В отчете о биопсии в тот день он написал следующее: «В желудке обнаружено большое количество бактерий167. Они активно размножаются, и это не контаминанты[28]. Я не уверен в значении этих нетипичных данных, но считаю необходимым продолжить исследование».

Увидев эти бактерии однажды, он стал часто их находить, практически в каждом третьем желудке. Согласно догме о стерильности желудка, в нем не могли жить бактерии. До этого никому не удавалось увидеть их там. По словам Уоррена, очевидное отсутствие каких-либо ранее задокументированных свидетельств наблюдения бактерий в желудке было одним из основных доводов, почему их там не может быть вовсе.

Ученый собирал образцы якобы несуществующих бактерий на протяжении двух лет, пока не нашел того, кто ему поверил.

Австралийский врач Барри Маршалл тогда только пришел в гос­питаль в качестве нового гастроэнтеролога, и ему нужен был исследовательский проект. Уоррен, как и все патологи, не наблюдал пациентов. Он работал со взятыми из язв и очагов поражения образцами, которые ему предоставляли лечащие врачи. Это затрудняло наблюдение за бактериями, поскольку активность вокруг ран создавала шум. Маршалл согласился присылать Уоррену образцы для биопсии из здоровых участков, и они начали сотрудничать.

За год Уоррен и Маршалл собрали сотню чистых образцов. Они обнаружили, что 90% пациентов, у которых находили эти бактерии, страдали от язвы. Но они точно были обнаружены у каждого пациента с язвой двенадцатиперстной кишки168.

Уоррен и Маршалл не смогли вырастить их в лабораторных условиях. На протяжении шести месяцев они предпринимали попытки с живыми образцами, но каждый раз терпели неудачу.

Затем на Пасху 1982 года в госпитале распространились устойчивые к лекарственным воздействиям микробы, из-за чего лаборатория оказалась загружена работой. Уоррен и Маршалл забыли о своих образцах на пять дней. Обычно сотрудники выбрасывали такие материалы через два дня. Бактерии выросли за дополнительные три дня. Оказалось, что для этого требовалось всего лишь больше времени.

Так была открыта новая бактерия. Ее назвали Helicobacter pylori169 (Хеликобактер пилори) или, для краткости, H. pylori. В 1984-м Уоррен и Маршалл написали о своем открытии в один из самых значимых медицинских журналов в мире The Lancet170. Согласно их заключению, эта бактерия оказалась «новым видом171 и была обнаружена почти у всех пациентов с хроническим гастритом, язвой двенадцати­перстной кишки или язвой желудка, и таким образом может быть важным фактором возникновения этих заболеваний».

Редактор The Lancet Ян Манро не смог найти рецензентов, кто был бы согласен с мнением Уоррена и Маршалла. Все знали, что бактерии не могут существовать в полости желудка. Значит, результаты ошибочны. К счастью для Уоррена и Маршалла, а также всех нас, Ян Манро был не обычным редактором журнала172, а радикальным мыслителем, который, помимо прочего, выступал за защиту прав человека, боролся за ядерное разоружение и медицинское обеспечение бедных слоев населения. Приняв необычное и знаменательное для всей науки решение, он опубликовал письмо вопреки протестам рецензентов, добавив от себя173: «Если гипотеза авторов окажется достоверной, их работа и вправду крайне важна».

Уоррен и Маршалл продолжили исследование и доказали, что бактерия H. pylori становится причиной возникновения язвы. Другие ученые, основываясь на их изысканиях, открыли способы лечения этого заболевания путем подавления бактерии H. pylori с помощью антибиотиков. В 2004 году Уоррен и Маршалл получили Нобелев­скую премию за «открытие бактерии Helicobacter pylori и ее роли в возникновении гастрита и язвенной болезни». Теперь нам известно, что в мире существуют сотни видов бактерий174, которые могут существовать в желудке человека, и что, помимо прочего, они служат важным компонентом стабильной пищеварительной системы.

Но в этой истории есть нечто странное.

В тот холодный и дождливый понедельник Робин Уоррен столкнул­ся с чем-то ранее невиданным. Все наблюдали эти бактерии. Его же заслуга состоит в том, что, в отличие от остальных, он поверил своим глазам. К 1979 году Уоррен 17 лет изучал сложную науку патологию, которая заключается в тщательном сохранении и исследовании тканей человеческого организма. В особенности он уделял внимание биопсии желудка. В 1970-х годах это стало обычной практикой благодаря появлению эндоскопов с гибким каналом — трубки с осветительным элементом, камерой и режущим инструментом. С помощью эндоскопов доктора могли извлекать из желудка ткани, опустив устройство по глотке пациента. До этого большинство образцов забиралось из целых желудков, которые были удалены, или из трупов в ходе аутопсии. Такие образцы было очень сложно обрабатывать. В процессе подготовки материалов для анализов часть информации утрачивалась. Именно из-за некачественных образцов врачи и ученые были убеждены, что в желудке не может быть бактерий. По словам Уоррена, «это воспринималось как само собой разумеющееся, поэтому никому в голову не приходило сомневаться». Полученные им результаты биопсии свидетельствовали об обратном.

Как сказал Уоррен, по мере того как его знания в области медицины и патологии углублялись, он все чаще сталкивался с исключениями из «общеизвестных фактов»175.

Кроме того, он предпочитал верить «собственным глазам, а не медицинским учебникам или врачебному сообществу»176.

С его слов все кажется простым. Однако эндоскопы с гибким каналом использовались по всему миру. Тысячи патологов проводили биопсию желудка. Все они ясно видели бактерию H. pylori. Но их взгляд застилала догма, поэтому заметить бактерию они не могли.

В июне 1979 года, когда Уоррен впервые обратил внимание на H. pylori, группа американских ученых177 опубликовала статью об эпидемии желудочной болезни среди участников исследования. В начале проекта волонтеры были здоровы, а затем половина из них стали страдать от болей в желудке, которые сопровождались снижением в нем кислотности. Заболевание, без всяких сомнений, было инфекционным. Ученые взяли на анализ кровь пациентов и желудочный сок. Они искали вирус, поскольку знали, что в желудке не может быть бактерий, но не нашли. И представили следующее заключение: «Нам не удалось выделить возбудитель инфекции, а также установить вирусную или бактериологическую причину заболевания». Группа экспериментаторов состояла из опытных ученых, во главе которых был заслуженный профессор медицинских наук178 и по ­совместительству главный редактор журнала Gastro­enterology. После того как работу Уоррена и Маршалла опубликовали, эти ученые заново изучили материалы биопсии. Присутствие бактерии H. pilori теперь было очевидно179. Они одновременно видели и не видели ее. Их пациенты страдали от острого воспаления, вызванного бактерией. Один из ученых сказал: «Самой большой ошибкой было то, что я не смог открыть H. pilori»180.

В 1967 году профессор Гарвардской медицинской школы Сусумо Ито провел биопсию своего желудка и сделал идеальный снимок H. pilori посредством электронного микроскоп181а. В журнале Американского физиологического общества Handbook of Physiology это изображение было опубликовано с подписью «спирилла» без каких-либо объяснений или попыток уточнения. Десятки тысяч ученых увидели эту фотографию. Никто не распознал H. pilori.

В 1940 году гарвардский исследователь Стоун Фридберг обнаружил бактерию H. pilori у трети пациентов с язвенной болезнью182. Его начальство сказало, что он ошибается, и заставило прекратить исследования.

Только Робин Уоррен поверил в увиденное и никому не позволил помешать его исследованиям. В течение двух лет он в одиночестве наблюдал H. pilori, пока к нему не присоединился Маршалл.

Информацию о H. pilori теперь можно проследить по медицинской литературе вплоть до 1875 года183. К тому моменту, когда Робин Уоррен открыл эту бактерию, ее отказывались видеть и признавать на протяжении 104 лет.



2

Вы не получите то, что видите

Бактерии H. pilori в форме крошечных бумерангов почти век скрывались на самом видном месте, потому что человеку свойственна «слепота невнимания»184. Это явление получило название благодаря специалистам в области психологии восприятия Ариен Мак и Ирвину Року, но лучшее его определение принадлежит перу английского писателя Дугласа Адамса:

Нечто, что мы не можем видеть либо специально не видим или что наш мозг не позволяет видеть, потому что мы считаем это не нашей проблемой. Мозг просто вырезает нежелательное; образуется что-то вроде слепой зоны. Даже если вы будете смотреть прямо на объект, не увидите его, только если не знаете заранее, на что смотрите. Это происходит из-за природной расположенности человека игнорировать то, что он не хочет видеть, не ожидает увидеть или не может объяснить185.

Адамс использует это определение в своей книге «Жизнь, Вселенная и все остальное»[29] в сцене, где никто не замечает приземлившийся посреди поля для крикета инопланетный космический корабль. История комедийная, но идея вполне реалистична. Мозг выступает тайным цензором наших органов чувств. Между ощущениями и мыслями он проделывает работу, о которой мы и не подозреваем.

Путь от глаза к мозгу довольно длинный186. В каждом глазу расположены два оптических нерва: один для правой половины мозга, другой — для левой. Они протягиваются невероятно далеко и идут к внешнему слою задней части мозга — зрительной коре. Прикоснитесь к голове сзади, и ваша рука окажется у той части мозга, которая соединена с вашими глазами. Зрительная кора головного мозга сжимает увиденную информацию в десять раз и передает ее в центр мозга — в стриатум, или полосатое тело. Затем информация снова сжимается, на этот раз в триста раз, и направляется к следующей остановке — базальным ядрам у коры полосатого тела. На этом этапе мы узнаем, что увидели глаза, и решаем, как отреагировать. Только трехтысячная доля того, что визуализируется на сетчатке, добирается столь далеко. Мозг выбирает, какая информация пройдет дальше, добавляя к ней предыдущие знания и делая предположения о происходящем. Он удаляет всю нерелевантную и неизменившуюся информацию. Именно он определяет, что мы узнаем, а что нет. Это мощная предварительная обработка данных. То, что мозг решает добавить, кажется нам реальным, а то, что удаляет, — словно вовсе не существует.

Именно поэтому не рекомендуется разговаривать по телефону, находясь за рулем187. Это приводит к тому, что половина информации от органов чувств не поступает в мозг. Глаза могут быть направлены на те же самые объекты в течение одинаковых промежутков времени, но мозг удаляет информацию как неважную. Эти данные могут быть необходимы при вождении, но мозг обрабатывает поступающую информацию с учетом того, что требуется для телефонного разговора. Этого не происходит, когда мы слушаем радио, потому что на него не нужно отвечать. Этого не наблюдается, когда мы говорим с пассажиром, потому что мы в одном пространстве. В результате исследований было выявлено, что во время разговора по телефону человеку свойственна слепота невнимания. Наша задача — разговор. А этот ребенок, внезапно решивший перебежать дорогу перед нами, — чья-то чужая проблема. Мозг не позволяет обратить внимание на ребенка. Как выразился Дуглас Адамс, он заставляет не видеть необычное.

То же самое случается, когда мы идем. В одном исследовании ученые попросили клоуна кататься на одноколесном велосипеде на пути пешеходов188. Затем прохожих, которые прошли мимо него, спросили, не заметили ли они чего-то необычного. Все, кто не разговаривал в этот момент по телефону, обратили внимание на клоуна. Трое из четырех, разговаривавших по телефону, его не увидели. Они удивленно оборачивались, не веря в то, что могли не заметить яркий объект. Они смотрели прямо на него, но никак не осознавали его присутствия. Клоун на одноколесном велосипеде был на улице, но не в их сознании.

Ученые из Гарварда Трафтон Дрю и Джереми Вулф провели похожий эксперимент среди радиологов, добавив к рентгеновским снимкам легких изображение гориллы189. Рентген легкого выглядит как черно-белая фотография тарелки мисо-супа[30]. Листая снимки, ученые наблюдают за разрезами легкого, словно вглядываются в суп. На снимках некоторых слоев легких Дрю и Вулф добавили на правый верхний угол грубо вырезанное изображение человека в костюме гориллы, который словно парил на спине. Радиологи видели мелкие макаронины, по которым можно судить о наличии или отсутствии рака легких, но почти никто не заметил гориллу, хотя та грозила им кулаком и была бы размером со спичечный коробок, если бы действительно находилась в легком. Каждый радиолог, не увидевший гориллу, смотрел на нее примерно полсекунды.

Слепоту невнимания нельзя назвать исключительным явлением. В 2004 году 43-летняя женщина поступила в отделение скорой помощи с жалобами на потерю сознания и другие симптомы190. Врачи подозревали, что причиной были проблемы с сердцем и легкими, так что ввели ей катетер с помощью проволочного направителя, который тянулся от ее бедра до грудной клетки. А после процедуры забыли убрать направитель. Его обнаружили только пять дней спустя. Все время женщина провела в реанимации, где ей сделали три рентгена и одно КТ-сканирование, пока врачи пытались стабилизировать ее состояние. Десяток врачей смотрели на снимки. Проволочный направитель к ее груди — к сожалению, только усугуб­лявший ее состояние — был виден всем, но никто его не заметил.