Каменное зеркало

– Фу, да ты пьян, – брезгливо ответили из комнаты. – И с компанией. Я тебя предупреждала, никаких собутыльников.

– Мирель, ангел, смилуйся, – Валленштайн придержал чуть не захлопнувшуюся у него перед носом дверь. – Это не компания. Это Альрих, помнишь, я тебе про него рассказывал? Великий маг, знаменитый учёный, мой начальник и друг. Достойнейший в мире человек, а губит себя добровольной аскезой. Только в твоей власти разубедить его, я знаю.

Штернберг отчётливо ощутил, как за дверью раздражение сменилось острым любопытством. Он знал, существует категория жриц любви, которые сами выбирают себе клиентов. Эта, похоже, была как раз из таких.

– Перед твоей неземной красотой не устоит никто, – продолжал расточать благоглупости Валленштайн. – Мирель, нация тебя не забудет…

– А твой друг что, язык проглотил? – поинтересовались из-за двери. – Или уже настолько пьян, что мама-папа выговорить не может?

– Он не пьян, он стесняется, – объяснил Валленштайн, исподтишка ткнув Штернберга под рёбра. – Бог мой, у него есть на то повод.

– Да я уж вижу, – дверь распахнулась, и стоявшая за ней женщина успела разглядеть самое главное, прежде чем Штернберг потупился и отвернул лицо.

– Мирель, красавица, цветок мой весенний, да ты только не пугайся, он вовсе не так страшен, каким кажется на первый взгляд… – Валленштайн прикусил язык, получив от Штернберга чугунный подзатыльник.

– Хам, – сказала женщина. – На месте твоего начальника я б тебя давно уволила. Иди проспись, пьяная свинья.

Штернберг тем временем уже повернулся, чтобы уйти, но женщина вдруг взяла его за руку.

– Иди, иди отсюда, – добавила она для Валленштайна. Тот весело подмигнул Штернбергу и пошёл прочь, передвигаясь замысловатыми зигзагами от стены к стене.

– Осторожнее там, с лестницы не свались, – сказал ему в спину Штернберг.

– А, ничего ему не сделается, – проворчала женщина, запирая тяжёлую дверь.

Штернберг лучше кого бы то ни было на свете знал, как всё это неисчислимое количество раз случалось с другими, в его бездонной памяти хранились тысячи подслушанных вариаций этого старого как мир сценария, но теперь, когда он сам оказался в главной роли, а не в привычном качестве безбилетника на галёрке, он почувствовал себя до жути неуютно, никчёмно, отвратительно, и больше всего, пожалуй, ему хотелось трусливо смыться куда-нибудь подальше из этой большой сумрачной комнаты с бархатными драпировками и кроватью-аэродромом. Не зная, что с собой делать, он сел в ближайшее кресло. Отступать было позорно, делать какие-то поползновения – глупо и противно. Всё равно что бездарно играть для миллионного дубля в бесконечной мутной кинокартине. Он загнанно покосился на стоявшую посреди комнаты женщину. Невысокая, тонкая и темноволосая, она походила на француженку. Красавица. По внешности и не скажешь, каким промыслом зарабатывает на жизнь. Зато по ауре всё видно. И сознание проглядывается насквозь, а в нём, как в давно не чищенном аквариуме, плавают далеко не самые аппетитные вещи, какие-то мелкие житейские мечты, всплывшие кверху брюхом, разлагающиеся разочарования и осадок частых грязных скандалов. Слабое и потому совсем прозрачное сознание этой женщины отчего-то напомнило Штернбергу те незабываемые в своей чудовищности живые анатомические пособия с прозрачными вставками, что он видел в Равенсбрюке. И вожделения к ней он испытывал ничуть не больше, чем к тем несчастным.

– Значит, вы и есть тот самый эсэсовский маг, – сказала Мирель, подходя поближе на своих высоких каблуках. – Боже, как вы, оказывается, молоды.

Его угрюмое молчание и полнейшая безынициативность, громоздкая согбенная фигура и бессильно опущенные большие руки с угрожающе посверкивающими перстнями – он чувствовал – производят впечатление угнетающее и жутковатое, но в то же время его досадное уродство – при многих достоинствах – бьёт на жалость, и потому эта женщина не прочь приласкать его, хмурого девственника, очень, видать, стесняющегося своего недостатка.

Когда она подошла совсем близко, он в замешательстве опустил голову, настороженно прислушиваясь к её терпкому любопытству и к её размышлениям о том, с чего лучше начать, и следует ли расценивать его пассивное ожидание как пьяное безразличие или всё-таки как юношескую робость. Он ощутил мягкие щекочущие прикосновения, скользящие по волосам. Это было непривычно и неожиданно приятно.

– Какая у вас роскошная грива, – искренне восхитилась Мирель, запуская руки в его густейшую шевелюру, с наслаждением перебирая длинные тёплые пряди. – Будто шёлк. И удивительный цвет. Чистое золото.

Тонкие холодные пальцы гладили, ерошили и теребили, и когда они добрались до затылка, Штернберг вздрогнул от лёгкого озноба, пробежавшего по спине. Женщина улыбнулась, видя, как вспыхнуло алым его полуприкрытое светлыми волосами оттопыренное ухо. Похоже, будет и впрямь забавно, подумала она, и эта её мысль сразу вернула Штернберга в прежнее состояние унылого недоверия. Он отстранился. Мирель опустилась перед ним на колени, и теперь уже глупо было избегать её чуть насмешливого и чрезвычайно любопытного взгляда. Она была хрупкая, как подросток, её ладони, лежавшие на его угловатых, обтянутых чёрной шерстяной тканью коленях, казались совсем маленькими.

– Значит, маг, – повторила она, поглаживая его вялые безучастные руки. – Ваш друг тоже называет себя магом, но в нём нет ничего необычного. Вот разве что он прямо сквозь конверты читает те письма, содержание которых ему знать не полагается. А что можете вы?

– Всё, – тихо сказал Штернберг.

– Что – совсем-совсем всё? – игриво переспросила гетера.

– Почти.

– Например?

Штернберг не ответил. Ему было скучно и тошно.

– А будущее вы можете читать?

– Немного.

– Как, по ладони?

– Да вот хотя бы по ладони. Это называется хиромантия. Только там всё очень приблизительно. И к тому же лишь один из вариантов.

– Каких вариантов?

– Которые выбирают…

Мирель поднесла к его лицу узкие белые ладони.

– И что вы здесь видите? – спросила она, но он не успел рассмотреть линий, потому что её руки уже скользили по его щекам, по подбородку. Её не слишком занимало собственное будущее. Ей просто очень пришлась по душе свежесть и гладкость молодого лица этого странного клиента. Она сняла с него очки и пригладила на правую сторону его длинную чёлку, так, чтобы скрыть сильно косящий глаз, и была поражена результатом.

– Боже, да вы, оказывается, красавчик.

Перед ней сидел словно другой человек, и только пунцовые следы от очков по бокам переносицы напоминали о том, что этот лик северного божества ещё несколько секунд назад был маской из грубого фарса.

– За что же вас так? – тихо спросила Мирель. Пронзительно-голубой глаз меланхолично глядел прямо, сквозь неё, в какую-то неведомую даль, а уголки большого твёрдого рта были печально опущены. Впервые ей совершенно искренне захотелось поцеловать своего клиента. Она подалась вперёд, но он отклонил лицо и придержал её за плечи, впрочем, довольно неуверенно. Тяжесть его больших горячих ладоней, столь элегантный покрой которых ей ещё ни у кого не приходилось видеть, напомнила ей что-то ни разу не пережитое, но, тем не менее, полузнакомое, что-то из иной, лучшей жизни, чей призрак следует по пятам за многими – теми, кто хоть самую малость умеет мечтать. Мирель, склонив голову набок, нежно потёрлась губами о его руку. От его золотистой кожи пахло летним днём, полынным ветром, солнцем. Мирель торжествующе улыбнулась: она редко ошибалась в своём выборе, а сегодняшний оказался как никогда удачен.

Штернберг ощутил, как зарождается волна чужой чувственности, багряным сполохом всколыхнувшая полумрак комнаты и заставившая вздрогнуть самую сердцевину каждого его нерва. Он подумал, что, пожалуй, ни брезгливость по отношению к мутной, захватанной ауре гетеры, ни отвращение к общей гадостности ситуации и к каким-то мужчинам, поблизости, за стенами комнаты, получающим свою долю нехитрых ублажений, не помешают ему вполне сносно пройти весь путь по накатанной другими колее.

Но что-то его останавливало. Даже не столько назойливый ворох тех однообразных картинок, которые он успел подглядеть, случайно или нарочно, за всю свою жизнь, и которые теперь листопадом кружились в памяти. Дело было в другом, в каком-то необъяснимом неприятии происходящего, связанном с чётким образом, непрошено водворившимся в ещё не полностью одурманенном сознании: вот сейчас, за этим плотно зашторенным окном, за густой завесой снега стоит его двойник – нет, он сам в детстве – гимназист-очкарик в коротковатом пальтишке, в колючих шерстяных гольфах, с угловатым ранцем за спиной, расчётливый тринадцатилетний пакостник, продавец подростковых грёз, исправно поставлявший одноклассникам случайно подслушанные взрослые тайны. Стоит и деловито дожидается очередной порнографической карточки в свою коллекцию. И страшно не хотелось так покорно, так автоматически предоставлять этому презрительному паршивцу его дешёвый ходкий товар. К тому же, стоит лишь вообразить двойное, далеко не только водочно-пивное, тяжелейшее похмелье, которое будет поджидать утром, столь грязное и гнусное, что жить не захочется. Если уж сейчас так погано… Клин клином, советовал Валленштайн. А, к чёрту его.


Штернберг нашарил на столе очки, рывком поднялся с кресла, довольно грубо оттолкнув возившуюся с тугими пуговицами его кителя женщину, и размашисто подошёл к окну. За портьерой ничего не было видно, кроме тёмных крыш, припорошённых сухим снегом, но за ними мерещилась тощая голенастая фигурка, та, которую он когда-то видел в тяжёлых сумрачных зеркалах возле раздевалки в гимназии.

Он тряхнул головой и решительно направился к двери.

– Куда вы? – воскликнула Мирель – удивлённо, уязвлённо, разочарованно.

– Простите, – в замешательстве пробормотал он, почувствовав, что сильно оскорбляет её своим преждевременным уходом. – Я не знаю, как объяснить… Простите. Ах, да, – он похлопал себя по карманам, пытаясь вспомнить, куда задевал бумажник.

Женщина правильно истолковала его суетливые движения.

– Не надо, – резко сказала она, поправляя приспущенное с плеч платье. – Не за что.

– Простите, – совсем сконфуженно повторил он, шагнул за порог и тихо прикрыл за собой дверь.

Мирель присела на угол кровати. Ей почему-то нисколько не хотелось выкрикивать тех хлёстких ругательств, какими она не преминула бы сопроводить унизительное бегство такого вот слабака. Прежде к ней, бывало, приходили молоденькие офицерики, трясущиеся, ровно целочка, зажатая в переулке компанией пьяных солдат, – позже с такими она предпочитала не связываться, а тут бес дёрнул. Было очень холодно, очень пусто. Она поднесла к лицу руки, ещё хранившие летнее тепло его ладоней – тепло нагретых солнцем сосен, жаркого песка, горячей сухой травы на опушке. Казалось, на пальцах осталась золотая пыльца. Мирель опустила голову и беззвучно заплакала от обиды, непонятной ей самой, но столь острой, какие она переживала только в детстве.

Внизу Штернберг накинул на плечи шинель, напялил набекрень фуражку и вышел на заснеженную улицу. Занималось сумрачное утро. Вполне твёрдыми шагами он двинулся прямо посередь мостовой в сторону зари, его подкованные сапоги громыхали по обледеневшей брусчатке, редкие машины его объезжали, а полицейские от него шарахались.





* * *


Бригадефюрер[25] Зельман, в это утро приехавший на службу пораньше, сразу за входной дверью почувствовал тяжёлый спиртной дух и собрался было учинить допрос часовым, но тут же понял, что зря на них грешит: у входа в вестибюль стоял, слегка покачиваясь, долговязый эсэсовец в накинутой на плечи огромной чёрной шинели и страшнейшей руганью буквально в стену вколачивал ошарашенного бедолагу, проверявшего документы. На очередное возражение дежурного эсэсовец так шарахнул кулаком по деревянному переплёту кабинки, что одно стекло треснуло. Стол дежурного по ту сторону перегородки вдруг вспыхнул бешеным пламенем.

– Бог мой, Альрих, – изумился Зельман. – Что вы здесь делаете?

Штернберг обернулся. Лицо его было иссиня-белым, а губы – сизыми, как у насмерть замёрзшего в снегах под Москвой.

– Доброе утро, генерал, – с трудом выговорил он, едва ворочая непослушным языком. – Мне надо к вам. А этот идиот меня не пускает.

– Ради всего святого, что у вас за вид? Что с вами стряслось, откуда вы взялись такой?

Штернберг развёл руками; перчаток у него не было, ногти, обычно ярко-розовые, имели трупный тёмно-фиолетовый оттенок.

– А вы разве сами не видите, только что вернулся со всеимперского съезда Союза Германских Алкашей, – осклабился он.

Зельман молча покачал головой, ему недоставало слов.

– Ну, чего вы там встали столбом? – он постучал тростью в стекло кабинки дежурного. – Пропустить немедленно. И потушить огонь – или вы хотите, чтоб сгорело всё здание?

Часовой, не спуская глаз с жуткого видения в чёрной фуражке, попятился и ладонью вдавил кнопку, разблокировавшую вращающуюся дверь. Зельман подтолкнул Штернберга в спину.

– Пошевеливайтесь, герой кабака…

Миновав дверь, Штернберг направился к лестнице тяжеловесной, несколько валкой, но весьма уверенной походкой.

– Ну вы даёте, ну орёл, рыцарь бутылки, – распекал его Зельман, пока они поднимались на второй этаж. – Не ожидал я от вас такого позорища, Альрих, уж никак не ожидал. Надрались как свинья, хлеще фельдфебеля из похоронной команды.

– А я нисколько и не пьян, – заявил Штернберг. – Хотел бы я, дьявол меня забери, быть пьяным. Но я, оказывается, даже напиться толком не способен, понимаете? Я тр-резв, как стекло. Я знаю, кто я, знаю, кто вы, знаю, где нахожусь и отчего пил. А знаете, сколько я выпил? Вы не поверите. У меня вместо крови чистый спирт. Хотите попробовать? – и Штернберг с глупым гоготом достал из ножен эсэсовский кинжал и поднёс к запястью.

– Прекратите валять дурака, – рассердился Зельман. Он схватил Штернберга за руку и выкрутил клинок из его холодных как лёд, окоченевших пальцев.

– Валленштайн говорил, что это поможет, – бормотал Штернберг, – а оно ни хера не помогло…

– Так-так, значит, инициатор – Валленштайн. Следовало догадаться. Куда он вас водил?

– Не знаю… к какой-то женщине. А я ушёл.

– Вы больше слушайте этого вашего Валленштайна, тот ещё умник… Что с вами в последнее время творится, Альрих? Я уже больше месяца вас не видел, почему вы от меня постоянно бегаете? Когда я на прошлой неделе приезжал в ваш институт, мне сообщили, что вы удрали с чёрного хода. Как это понимать?

Штернберг помотал головой, силясь развеять сонную одурь.

– Г-генерал, мне нужно с вами поговорить. Мне очень нужно с вами поговорить.

– Ну а где вы раньше-то были?

– А раньше я не мог решиться. Мне дико с-стыдно перед вами, вы ведь правы, я оказался размазнёй… – бормотал Штернберг так тихо, что Зельман его едва слышал. – Я чувствую себя куском дерьма. С-самого вонючего. У меня всё внутри зверски болит…

– Неудивительно. Судя по вашему виду, вы заработали нешуточное отравление.

Зайдя в кабинет, Зельман первым делом наполнил водой из графина большой высокий стакан и вручил Штернбергу, тупо стоявшему посреди комнаты призраком павшего на незримом фронте беспробудного пьянства.