Каменное зеркало

– Вы теперь меня повесите?.. Да?..

– Нет. Не путайте меня с господином Зуреном. Отправитесь работать на ферму. Но учтите: если вы и там устроите подобную выходку, то пеньковое ожерелье будет вам обеспечено.

– А здесь совсем нельзя остаться?.. – едва слышно спросила девушка.

– Вы что, смеётесь? – раздражённо оборвал её Штернберг.

Тупая боль в забинтованном боку, казалось, с кровью расходилась по телу. Штернберг с ненавистью покосился на оставленное Мёльдерсом требование, лежащее на краю стола. Когда поднял глаза, курсантка смотрела прямо на него.

Что-то вокруг было непривычно и очень странно. Даже с завязанными глазами Штернберг легко определил бы, что его привезли в школу «Цет»: смесь обречённой покорности и унизительной благодарности, стыда и страха, настороженности и болезненного любопытства, с привкусом неизбывной ненависти к людям в эсэсовских мундирах, – всё это ни с чем невозможно было перепутать, это был тот воздух, которым Штернберг дышал в стенах бывшего монастыря. А эта комната – он кожей чувствовал – словно находилась бесконечно далеко от школы, и здесь попросту не могло быть мерзавки-кацетницы – хотя вот же она, сидит перед ним. Вся боль и вся злоба плескались внутри него – вокруг же была удивительная чистота.

Штернберг несколько смешался под взглядом курсантки.

– Дана… неужто вы полагаете, что кухонный нож спас бы вас от автоматчиков с собаками, которые прочесали бы весь лес кругом?

– Я не хотела никого им… убивать… – медленно, будто через силу произнесла девушка. – Этот нож… Я думала, если меня всё-таки поймают… чтоб сразу всё и закончилось… – она не договорила. Но Штернберг её понял.

– Вам здесь было настолько плохо?

Девушка вновь едва заметно мотнула головой.

– Тогда что же?

Молчание.

– Доктор Штернберг… можно… я здесь останусь? – наконец почти прошептала курсантка.

– Помилуйте, зачем вам здесь оставаться? Чтобы добить меня и зарезать ещё кого-нибудь из преподавателей?

– Я обещаю, такого больше никогда не будет, – с усилием произнесла она.

– А почему я должен вам верить, Дана? После всего того, что вы тут натворили?

Светлое небо за окном сияло в глазах девушки крохотными серебристыми искрами – словно бы отражениями очень далёких, но ослепительно ярких зеркал. Штернберг, больной от своей злобы, своей воспалённой ненависти – и почти пьяный от необыкновенной прозрачной чистоты вокруг, оглушившей его Тонкий слух – заворожённо глядел в них, боясь, что в следующий миг они пропадут во тьме.

– Я обещаю, – с отчаянием повторила девушка. – Я… Пожалуйста, доктор Штернберг…

Штернберг долго молчал.

– Ладно, договорились.





Мюнхен


апрель 1944 года

По мере приближения даты первого выпуска – курс обучения длился семь месяцев – Мёльдерс всё чаще напоминал о своём требовании. Штернберг опасался, что начальник оккультного отдела может вновь неожиданно приехать в школу с какой-нибудь «проверкой», и уже безо всяких церемоний объявить о своих правах на выпускников. Мёльдерсову заявку он сжёг. Ему внушала отвращение одна лишь мысль о том, что кого-то из этих людей, выкупленных ценой еженощных кошмаров, людей, чьи имена он знал наперечёт, Мёльдерс приберёт для своих мерзостных дел – и как он с ними, с бывшими заключёнными, будет обходиться?.. Бывшие узники по-прежнему держались по отношению к Штернбергу холодно и настороженно, но однажды к нему в кабинет пришла фрау Керн – пришла как просительница, но просить ни о чём не стала, только сообщила, что недавно получила письмо от освобождённого из Бухенвальда мужа и собственными силами исцелила от туберкулёза дочь по методике, изложенной Штернбергом на одном из занятий. Штернберг чувствовал, что она изо всех сил старается не замечать его чёрной формы. Вдруг женщина взяла его за руку и дотронулась до его пальцев сухими губами. Штернберг сердито отдёрнул руку. Фрау Керн тихо поднялась и вышла. Больше ничего подобного не случалось – но Штернберг твёрдо решил, что этих людей не отдаст никакой сволочи.

– Зачем падальщику столько сенситивов? – спросил как-то Штернберг у Валленштайна. – Вообще, что такое этот его «Чёрный вихрь»?

Они шли по слякотной аллее, ведущей к институту на Леопольдштрассе. Дома по правую сторону стояли разбитые, с провалившимися кровлями, в грудах битого кирпича и поломанных балок – ночью был воздушный налёт, накатывающую на живую плоть города смерть Штернберг чувствовал так же, как иные люди чувствуют перепады атмосферного давления. Подростки из гитлерюгенда разбирали завалы. Дико смотрелись оконные проёмы, обрамлявшие куски неба. Вдали над развалинами поднимались плотные клубы дыма.

– Документы на эту штуку я ещё не видел. А так всё больше слухи. Вроде на этот «Вихрь» работает целая электростанция. Испытывают под землёй, наверху слишком опасно, первый раз они целую деревню угробили. После каждого испытания лабораторию отдраивают кацетники. Своих же товарищей с пола тряпками собирают – ну, то, что от тех осталось. Вот последнее, думаю, правда: наш новый приятель клянётся, мол, видел собственными глазами и потом всё там заблевал. Сенситивы нужны, чтобы какие-то поля нейтрализовать, или управлять ими, а ещё эту хреновину настраивать… Слушай, да ты не поверишь, до чего этот Мёльдерсов могильный червь продажный, за лишний кусок золота готов всё вывалить, как шлюха, я даже не ожидал…

Сбор информации для чёрного досье на начальника оккультного отдела «Аненербе» принимал всё больший размах. Теперь, когда Валленштайну удалось перевербовать одного из ближайших помощников Мёльдерса, Штернберг получал любопытные сведения о довольно неординарных высказываниях «заслуженного наци» – как величал себя сам Мёльдерс – в узком кругу. Чем более очевидным становилось поражение Германии в войне, тем чаще Мёльдерс цитировал высказывания Гитлера о том, что народ, не способный выжить в извечной борьбе за существование, не достоин жалости, – и от себя добавлял, что теперь-то «любимый вождь» со злорадством пустит «недостойному» народу последнюю жертвенную кровь. Такие слова запросто можно было трактовать как намеренное оскорбление «отца нации», «всю свою жизнь посвятившего служению Германии». Лучшему из астральных разведчиков своего подотдела, оберастральфлигеру Ройтеру, Штернберг поручил секретное задание проследить за альпийскими путешествиями преданных людей Мёльдерса и вскоре узнал, что те имеют встречи с неким швейцарским гражданином, которому передают контейнеры с органическим содержимым. Вероятно, чернокнижник в погоне за наживой или ради обустройства себе тёплого места на Западе предоставлял врагам образцы своих разработок. Всё это было только на руку Штернбергу. Он понял: если ему удастся сбросить Мёльдерса, Гиммлер будет только рад.





Из чёрной тетради


В начале апреля этого года я привёз Гиммлеру две одинаковые карты северного побережья Франции, с очень похожими записями и пометками на них.

– Я не знаю, как это прокомментировала бы разведка, рейхсфюрер, но вам на это определённо стоит взглянуть. Вот эту карту мне вчера принесли предсказатели из моего подотдела. А вот эту исчеркали мои курсанты на практике по оккультной прогностике.

Гиммлер склонился над картами.

– Да… фюрер уже предупреждал. Нормандия. Наши генералы ни черта не смыслят, а считают себя умнее самого фюрера… Между прочим, Мёльдерс на вчерашнем докладе ни словом не обмолвился об этих ваших прогнозах.


– Штандартенфюреру Мёльдерсу гораздо интереснее морить заключённых. Что ему какое-то возможное вторжение на Западе? Ему следовало бы работать в концлагере, а не в научном институте.

– Ах, оставьте вашу иронию, Альрих. Мёльдерс докладывает лишь о том, что хорошо финансируется. Иногда мне кажется, он смотрит на меня так, будто проверяет на платежеспособность…

Как же он трусит, отметил я, он же откровенно боится своего стервятника.

– Во главе оккультного отдела должен стоять рыцарь, а не торговец, – добавил Гиммлер.

«Жаль, что вы ещё так молоды», – расслышал я за этими словами. По сути, это было благословение. Теперь мне следовало доказать, что я, невзирая на молодость, достаточно силён, чтобы стать верховным оккультистом рейха – и в этом деле о превозносимом Гиммлером рыцарстве следовало забыть.

Но Мёльдерс, кажется, начал подозревать о слежке. Он стал осторожнее. В общении со мной он сделался приторно-сладок: знал, на чьей стороне симпатии Гиммлера, и его новая манера бесила меня ещё больше, чем прежний снисходительный тон. Я не желал себе признаваться, что ненавистью стараюсь заглушить страх – в том числе страх увидеть однажды Мёльдерса в зеркале.

В один из приездов в Мюнхен я получил письмо, в котором некий неизвестный мне человек просил о встрече. Я долго держал над раскрытым листком левую ладонь, пристально вслушиваясь. Писавший был слаб и испуган, но полон горячей решимости – и торопливые строки, казалось, согревали ладонь, будто огонёк свечи. Заинтригованный, я отправился к указанному в письме месту, решив, что опасаться пока нечего. В Английском парке возле полуразрушенной близким ударом бомбы ротонды меня ждал капитан вермахта – с рукой на перевязи, с воспалёнными тёмными глазами.

– Мои друзья сказали, вам можно всецело доверять, – нервно говорил офицер. – В вашей загородной резиденции живут около сотни бывших заключённых. Вы мужественный человек. Я надеюсь, вы не откажете мне в помощи…

Офицер был противником режима, это я прочёл сразу и без труда. А просил сопротивленец укрыть за стенами моей «резиденции» – он имел в виду школу «Цет» – беглых заключённых, в основном евреев.

Я молча кивал, слушая отрывистую речь раненого капитана, и знал, что этот человек уже фактически мёртв, что нескольких слов, произнесённых вскоре в ближайшем отделении гестапо, хватит, чтобы его уничтожить, – но отчётливо ощущал: этот обыкновенный, слабый, загнанный человек в чём-то гораздо сильнее меня, мага и любимца рейхсфюрера.

Впрочем, долго я не думал. События последних месяцев научили меня нечеловеческой подозрительности. Я сдал офицера гестаповцам. Ход был правильным, более того, единственно верным, так как в процессе расследования выяснилось, что сопротивленца навели на меня люди Мёльдерса. Офицер был расстрелян, а те, кому он искал убежище, были возвращены в концлагеря. Я чувствовал себя отравленным. Зельман, знающий, как тяжело мне даются подобные решения, без всякой задней мысли похвалил меня за выдержку, чем только добавил холодной ртути к тому яду, что тёк по моим жилам.





Штахельберг


14–20 апреля 1944 года

В тот раз Штернберг вернулся в школу «Цет» в угнетённом состоянии духа.

Ближе к вечеру он зашёл к своей маленькой зеленоглазой ученице, чтобы устроить ей психометрическую тренировку на коротких шифровках и запечатанных письмах. Девушка была озадачена его непривычной немногословностью – и удивительно просто, тихо, отчего-то очень подавленно спросила:

– Вы себя плохо чувствуете?

Этот внезапный вопрос был как прикосновение крыльев бабочки.

– Нет, всё в порядке, – холодновато ответил Штернберг. Он уже не верил в искренность хитрой девчонки, наглухо закрытой для телепатии, и старался быть с ней более осторожным и расчётливым, чем прежде, хотя явственно чувствовал, что, простив её, одержал некую значительную победу. Он с большим удовлетворением отмечал, что с той поры девица сильно изменилась. Он не знал, о чём это дикое существо успело передумать в тюрьме и чему он обязан такими разительными переменами в ней – запоздало проявившимся результатам ментальной корректировки, своему долготерпению или чему-то иному, – но теперь в девушке было меньше угрюмости и хамства, больше старательности и любознательности, она уже не дичилась других преподавателей и охотно общалась с самим Штернбергом. Однако с курсантами она по-прежнему не ладила. Её исключительному положению завидовали, курсантки в её присутствии открыто перебрасывались ядовитыми замечаниями насчёт того, чем там с ней занимается глава школы на индивидуальных уроках: учит её психометрии или лазит к ней под юбку. Дана злобно огрызалась, а потом какое-то время дулась на Штернберга. Последнее его весьма забавляло – но ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то травил его маленькую питомицу. На очередной лекции Штернберг сурово заявил, что будет тщательно рассматривать все жалобы на преподавателей, связанные с нарушением расового закона и кодекса офицерской чести. Разговоры о его излишнем интересе к каким-то курсанткам поутихли, зато всплыла неожиданная подробность относительно доктора Эберта: принципиальный юдофоб не отказывал себе в удовольствии хватать за коленки одну молоденькую еврейку.

Тем временем Штернберг принялся осторожно подводить свою воспитанницу к осознанию той роли, что уготовил ей в своём подотделе, хотя сам уже не испытывал прежнего восторга от всей этой затеи с управляемым ангелом смерти, да и на курсантку экскурсы в теорию чёрной магии производили угнетающее впечатление. Он полагал, что профессиональные приёмы злостного вредительства заинтересуют его зубастую зверушку, убивавшую лагерных надзирателей силой мысли и отправившую на больничную койку не кого-нибудь, а самого мага «Аненербе», но девушка становилась странно вялой и скучной, когда он демонстрировал ей спицы для энвольтирования, углём рисовал на полу Глаз Дьявола – помещённый в его центр сорванный в монастырском саду жёлтый тюльпан мигом завял и почернел, – рассказывал о разрушительной силе словесных проклятий или о болезнях, вызываемых рассыпанной по углам дома кладбищенской землёй, показывал фотоснимки колдовских перекрёстков и ведьминых кругов. В тот раз, когда он демонстрировал принцип действия наиболее вредоносных магических знаков, Дана подняла с полу сожжённый Глазом Дьявола цветок, повертела в руках чёрный стебель и хмуро спросила:

– Вы меня очень презираете?

Штернберг от неожиданности не сразу нашёл, что ответить.

– Вовсе я вас не презираю, Дана. С чего вы вдруг такое вообразили?

Девушка пожала плечами.

– Ну, вот то, что я дура неотёсанная и ещё это… недочеловек, – словечко из пропагандистского лексикона она произнесла без малейшего оттенка иронии. – Да и вообще… разве обычно мужчины не презирают женщин?

Какие странные вопросы, однако, водятся в этой хорошенькой русой головке. Штернберг в очередной раз пожалел, что сознание девушки защищено слишком прочным ментальным барьером.

– Уж что-что, но дурой вас точно не назовёшь, – усмехнулся он. – Да и стал бы я проводить индивидуальные занятия с дурой? Образование – дело наживное. А касательно «недочеловека» – этот перл вы от доктора Эберта услышали? Не обращайте внимания на его слова, бедняга с отличием окончил Наполас, и его котелок до того забит подобным мусором, что на ходу сыплется… И с чего вы взяли, что мужчины презирают женщин?

– Мужчины сильнее.

Штернберг склонил голову, пытаясь поймать взгляд курсантки. Та по привычке не поднимала глаз. Они сидели за столом друг напротив друга в пустой комнате для занятий, весеннее солнце стлало по полу ковры из ослепительного золотисто-белого света.

– Дана, вы целых три года провели в концлагерях – и выжили. Я, клянусь, никого ещё не видел сильнее вас. Мне и двух месяцев подобной жизни, наверное, хватило бы на то, чтобы стать затем украшением местечка Хаар, его ещё называют «городом идиотов», это клиника для душевнобольных под Мюнхеном. Был бы там самый главный оберштурмбаннпсих.

Девушка посмотрела на него с кривой улыбкой, но, когда заговорила, голос был глух и мрачен.

– К тому же я убийца. Вы недавно нам про карму рассказывали, помните? Если эта штука и впрямь существует, то теперь мне вся жизнь будет сплошной кондей, ведь так?

Штернберг даже не знал, что на это сказать.

– И потом, – продолжала Дана, – я ведь вам для того-то, видать, и нужна, чтоб по вашему приказу каких-нибудь врагов рейха, вот как вертухаев, по-тихому кончать, верно? А на хрена я ещё такая гожусь…

– Разве вас после всего этого можно назвать дурой? – делано улыбнулся Штернберг.

– Чтоб вот так убивать, надо ненавидеть. До того ненавидеть, что ничего внутри не остаётся, кроме ненависти. Такого не сделаешь по приказу, – тихо говорила девушка, водя указательным пальцем по кромке столешницы. Штернберг припомнил, как она прослеживала пальцем извилистые линии грязных разводов на железном столе в камере для допросов, в штрафблоке Равенсбрюка.