Каменное зеркало

– А больше я ничего и не умею. Я, похоже, и вправду недочеловек, да?

– Послушайте, кто вам какой гадости наговорил? – поморщился Штернберг. – Что вы, в самом деле, заладили, перестаньте сейчас же.

Курсантка покорно замолчала. Штернбергу было странно неуютно. Его хищной зверушке не полагалось задавать таких вопросов. Даже нож в её руках был естественнее и понятнее. Но, кажется, он серьёзно ошибся в своём суждении о ней. «Можно… я останусь здесь?» – спросила она тогда, и какая прозрачная дрожащая тишина ждала его ответа. Да, девица была дикаркой – но, похоже, всё-таки не из людоедского племени.

– А чем вы сами хотели бы заниматься? – спросил Штернберг с неподдельным любопытством.

Было очевидно, что девушку его вопрос сильно озадачил.

– Я не знаю, – неловко сказала она наконец, глядя, по обыкновению, на его руки.

– Раз вам не по душе чёрная магия, оставим её в покое, бог с ней. С вашим талантом можно достичь успеха и в других областях. Герр Франке уже объяснял вам основы ясновидения?

– Да, – девушка нахмурилась. – Но он не хочет, чтобы я ходила на его занятия. Он говорит, у меня для этого слишком грязная аура. И не разрешает даже дотрагиваться до тех кристаллов, которые раздал остальным.

– Я поговорю с герром Франке – хотя нет, вот что, обойдёмся лучше вовсе без него. «Грязная аура». Можно подумать, сам Франке носит над головой сияющий нимб и достоин немедленной канонизации… Да, для начала нам придётся съездить в город и приобрести хороший инструмент. – Штернберг улыбнулся пришедшей в голову забавной идее.

– Нам? – повторила Дана.

– Вот именно, мне и вам. Без вас выбор не будет удачным.

– Какой ещё выбор? – спросила она с опаской.

– Это сложно объяснить. Лучше просто увидеть.

Штернберг стёр с пола белой тряпицей Глаз Дьявола и с усмешкой поглядел на огорошенную новостью курсантку. Та, однако, вовсе не казалась сильно напуганной или недовольной.

Прежде всего Штернберг взял у врача школы медицинскую карту курсанточки. Помимо подробных антропометрических данных, каковые, собственно, ему и требовались, он обнаружил там кое-какие любопытные и умилительные записи. Так, в расологической иерархии его ученица была определена как «хорошо сбалансированный расово-смешанный тип» – сбалансированный и впрямь на загляденье хорошо, господа расоведы, куда там вашим арийкам. Цвет глаз был расписан как «тёмно-зелёный со светло-зелёными, серыми и карими вкраплениями» – такая тщательность позволяла догадываться, что бедный протоколист утонул в этих глазах. Зрение – высший показатель – везёт же некоторым. Хронических заболеваний не имеет; на здоровье не жалуется; рана на ноге зажила без осложнений – слава Богу. Гинекологическое обследование, так-так, любопытненько: месячные восстановились. Virgo. Ах, какая прелесть!





Штахельберг – Нойкирхен


23 апреля 1944 года

– Дана.

Из всех преподавателей только он один звал её по имени, и его голос невозможно было спутать ни с чьим иным – обволакивающий, мягко ложащийся на слух, как густая синяя тень на снег. В последнее время ей почти нравилось слышать этот голос.

– Пойдёмте со мной.

Что-то в нём на сей раз было необычно. Дана не сразу поняла, что именно. Сегодня он был не в униформе, а в гражданском костюме, и его длинный силуэт стал ещё прямее, ещё у́же с боков, ещё шире в плечах. Тем не менее это была прежняя его чёрная шкура – претерпевшая незначительную линьку, чтобы вышедший из стаи незаметно влился в стадо.

Дана покорно пошла следом за ним. Она теперь старалась быть очень послушной. Ей хотелось, чтобы он как можно чаще бывал рядом – говорил с ней, учил чему-нибудь или хотя бы просто сидел напротив и заполнял какие-нибудь ведомости своим каллиграфическим почерком, а она смотрела. С ним было хорошо и таинственно. После выхода из полумесячного заключения она научилась ценить его ни с чем не сравнимое присутствие. Но он – эсэсовец; её странная привязанность к нему невероятно постыдна. Дана сердилась на себя за то, что позволила этому вкрадчивому чудищу обрести какое-то особое значение в её глазах.

Необычным сегодня было и то, что она для чего-то ему понадобилась. Воскресенье являлось для курсантов днём отдыха, днём свиданий с родственниками, днём получения писем. По воскресеньям доктор Штернберг, подобно другим преподавателям, обычно отсутствовал. Но сегодня он был здесь, и почему-то решил уделить ей внимание, и она с трудом поспевала за его неспешной, но размашистой походкой.

Завернув за угол, эсэсовец запросто распахнул ту дверь, которая – Дана точно знала – постоянно была заперта. За дверью обнаружилась винтовая лестница, скупо освещённая узенькими оконцами из цветного стекла. Вскоре вышли в коридор с тёмно-красной ковровой дорожкой. Здесь Дане бывать ещё ни разу не доводилось. Офицер толкнул рукой крайнюю дверь и остановился, пропуская Дану вперёд. Перед ней открылась маленькая комната, обстановкой напоминающая часовню: небольшой витраж, ярко светящийся на солнце охристо-жёлтым и алым, пропитанный золотой пылью воздух и какая-то тёмная мебель, в том числе гигантское мутное зеркало на медных лапах. Дана вопросительно оглянулась.

– Распакуйте всё это, – доктор Штернберг указал на сложенные на скамье свёртки, – и переодевайтесь. Полностью. Даю вам двадцать минут.

Отдав такое странное распоряжение, он вышел, тихо прикрыв дверь.

Дана осторожно дотронулась до свёртков. Первый же из них, рождественски шурша воздушной бумагой под боязливыми руками, явил сердцевину дивного лиственно-зелёного цвета. В изумлении Дана присела на край скамьи, расправила на коленях скользящую и переливающуюся ткань и долго водила по ней ладонями. Гладкая прохлада, быстро вбирающая тепло рук, напомнила о чём-то из раннего детства, давным-давно забытом. И запах – она поднесла пригоршню шёлка к лицу – бесподобный аромат совсем-совсем новой вещи, умопомрачительно дорогой, бережно свёрнутой чистыми умелыми пальцами.

Когда доктор Штернберг, предварительно постучав, заглянул в комнату, Дана всё ещё сидела с шёлковой блузкой, разложенной на коленях.

– В чём дело? – спросил он. – Вас что-то не устраивает?

Дана смотрела на него, не зная, что сказать.

– Я не слышу ответа.

Дана неопределённо помотала головой.

– Если всё в порядке, – продолжил он, – то поторопитесь, пожалуйста. У нас не так много времени.

– Переодеваться – вот в это? – неуклюже спросила она.

– Разумеется, в это. И во всё остальное тоже.


Едва дверь снова закрылась, Дана распотрошила свёртки и торопливо переоделась, поглядывая на себя в зеркало – бледную, худую, с жалкой подростковой грудью, с сизоватыми шрамами от плети на плечах и на спине, в нищенском бельеце.

В свёртках, кроме блузки, обнаружился костюм из тонкой шерсти, в прихотливую чёрно-белую полоску, ярко-зелёный шарф, такого же цвета перчатки и шляпка с узкими полями, кремовые шёлковые чулки и чёрные туфли на низком каблуке. Покуда Дана надевала перед зеркалом шляпку, вновь раздался преувеличенно-чёткий гестаповский стук в дверь, и доктор Штернберг снова зашёл в комнату. Теперь на нём было длинное чёрное пальто, делавшее его совсем огромным. Его лицо выражало неприкрытое любопытство.

Дане не нравился этот костюм. Слишком хороший, слишком тесный, слишком вызывающий. Ей вообще не нравилась вся эта затея с дорогими тряпками. И то, как он улыбался, глядя на неё, ей особенно не нравилось… или, наоборот, нравилось? Последнее было ещё хуже.

– Доктор Штернберг, зачем всё это нужно?

– Я хочу везти в своём автомобиле фройляйн Заленски, а не бывшую заключённую номер одиннадцать ноль восемь семьдесят семь. Не горбитесь, пожалуйста. Вы готовы? Тогда пойдёмте.

Они долго спускались по крутой винтовой лестнице: Дана чувствовала себя крайне неуверенно на каблуках, пусть и невысоких. Доктор Штернберг то и дело протягивал ей руку, но Дана только морщилась. Её раздражала его подчёркнутая предупредительность и то, что башмаки эти окаянные цокали каблуками о ступени, как козьи копыта, и колени высовывались из-под юбки, а он всё улыбался. Смотрел и улыбался.

Маленькая дверь в основании башни вывела их в тесный тёмный дворик, где со всех сторон высились глухие стены, а у окованных железом ворот стоял автомобиль. Таких автомобилей Дана ещё не видела. Длинный, стремительных очертаний, бездонно-чёрный, облитый глянцем, зеркально сверкающий множеством хромированных деталей – не машина, а произведение техноискусства, выставочный экспонат.

Доктор Штернберг открыл ей заднюю дверь, сам же сел впереди, на водительское сиденье. Это Дану несколько удивило. Она слышала, что он ездит с шофёром. И действительно, это больше подобало бы его высокому положению и такому роскошному автомобилю. Но сегодня никакого шофёра и в помине нет. Значит, он хочет, чтобы было без посторонних, без свидетелей. Дане стало до жути неуютно. Она осмотрелась. Странная глупость с его стороны – посадить её на заднее сиденье, когда сам он собирается вести машину: едва автомобиль замедлит ход, она без труда сможет открыть дверь и дать дёру. Только вот юбка слишком узкая и башмаки дурацкие… Она глянула в широкое водительское зеркало и увидела, что он внимательно смотрит на неё из зазеркалья. Нет, не глупость – расчёт. Или, скорее, его шальное любопытство экспериментатора: что она будет делать?

Дана вдруг ощутила, что в салоне пахнет новой кожей, одеколоном – и почему-то травами, вроде бы душицей с горькой примесью полыни. По мягкому толчку и глухому механическому ворчанию она поняла, что холёная железная тварюга ожила, и увидела, как на рулевое колесо легли крупные сухощавые руки, унизанные тяжёлыми перстнями. И Дане стало ясно, что никуда она отсюда не убежит. Она будет смирно сидеть и смотреть, как эти руки будут управлять огромным автомобилем. И потом, ей ведь так хотелось, чтобы был только он и никого больше и чтоб не заглядывали в распахнутую дверь любопытные физиономии охранников и курсантов. Вот, пожалуйста… И мелькнувшая в водительском зеркале улыбка дала ей знать, что он если не прочёл её мыслей, то, уж во всяком случае, о них догадался.

На пронзительный гудок открылись сначала одни ворота, затем другие, и взгляд утонул в апрельской зелени. От обочины дороги поросший молодой травой косогор круто уходил вниз, к цветущему чем-то пенисто-белым и жёлтым кустарнику по берегам реки. Дальше блестевший на ветру березняк густой толпой удалялся к высоким тёмным холмам.

– Даже не верится, что мы в Германии, – не удержалась Дана. – Мне всегда казалось, Германия – это сплошные поля и заводы.

– Просто вы ещё не видели настоящей Германии, – ответил доктор Штернберг. – Это самое красивое место на земле.

В том, как он произнёс последние слова, было нечто, вызвавшее у Даны безнадёжную зависть. Он, фриц, с полным правом мог говорить такое о своей проклятой фрицевской стране – а ей и крыть нечем было. И она огрызнулась:

– Ага, Равенсбрюк – так вообще красота неописуемая. Его я как следует рассмотрела.

Затянувшееся после молчание было неприятно напряжённым и, похоже, не только для неё. Доктор Штернберг покрутил что-то на широкой панели из лакированного дерева, рядом со спидометром, и внезапно в салоне закурлыкал французский голос, а потом зазвучала музыка. Дана в очередной раз удивилась: она и не знала, что в автомобилях бывает радио, да ещё посреди рейха говорящее по-французски.

– А разве это не считается «радиопреступлением»? – опять не сдержалась она; отчего-то ей доставляло большое удовольствие разговаривать со всемогущим эсэсовцем в обличительном тоне. – Я слышала, за прослушивание «вражеских голосов» арестовывают.

Он усмехнулся.

– Quod licet Jovi, non licet bovi[28].

– Что-что?.. А, ну да. Выше сидишь – дальше плюёшь.

– Абсолютно верно. Можете пожаловаться на меня в гестапо. Рассказать, какими богопротивными вещами я тут занимаюсь.

Она поглядела на покачивающиеся под зеркалом нанизанные на нить деревянные пластинки с непонятными угловатыми значками.

– Что это вон там, пониже зеркала?

– Это? – он дотронулся до пластинок. – Рунический талисман. Оберег.

– А что за закорючки?

– Это руны. Очень древние священные символы, заодно буквы дохристианской письменности. Каждая руна обладает большой силой, поскольку она – нечто вроде кода к определённому явлению мира. Руна – словно линза, собирающая в пучок энергию Вселенной, – охотно объяснил эсэсовец. – «Руны найдёшь и постигнешь знаки, сильнейшие знаки, крепчайшие знаки, их создали боги, и Один их вырезал», – нараспев процитировал он что-то. – Кстати, слово «руна» означает «тайна» и ещё – «шёпот».

Дана насторожилась. «Руна». Где-то она уже слышала это слово. В нём был холод камней, сырость мха, шуршание опавшей листвы… Она вспомнила. Уже месяца два, если не больше, ей иногда снился один и тот же странный сон: будто она идёт через сумрачный лес, и кто-то шепчет ей на ухо шелестящие слова. Поутру она ничего из услышанного не помнила, но вот это там точно было: «руна». И ещё что-то во сне то грело, то жгло грудь. Дана часто рассматривала это место на коже, чуть пониже выемки между ключицами: там был тонкий, едва заметный шрам в виде трёх пересекающихся прямых линий. Она не помнила, когда и при каких обстоятельствах его получила. Совершенно не помнила. Она подумала, не рассказать ли обо всём этом доктору Штернбергу, но отказалась от своей идеи, едва представив, как эсэсовец ухмыльнётся и прикажет показать шрам.

Городок, куда они направлялись, Дана рассмотрела ещё издали, пока автомобиль петлял по извилистой дороге, спускавшейся к подножию холма. Толчея нарядных черепичных крыш окружала островерхую кирху. Не город, а открытка. Дана мельком подумала: ну почему эти люди, живущие в белёных домиках, разводящие под окнами розы и по вечерам вдосталь дующие своё бюргерское пиво, так любят чеканный шаг, плац и лязгающие команды? Чего же им не хватает?..

Автомобиль свернул на обочину и остановился. Эта улица ничем не отличалась от других: узкие тротуарчики, уступами нависающие фахверковые дома с цветочными ящиками под окнами. Доктор Штернберг вышел и открыл заднюю дверь.

– Прошу. Нам придётся немного прогуляться. Не волнуйтесь, уже недалеко.

Дана выбралась из автомобиля, тщетно натягивая на колени короткий подол. Доктор Штернберг галантно предложил ей руку – подобный жест она видела только в старом кино, что гоняли в театрике, куда она девчонкой пару раз пробиралась без билетов. Отстранившись, Дана сердито покосилась на эсэсовца исподлобья и, едва он отвернулся, рывком одёрнула юбку.

– Нам сюда, – доктор Штернберг свернул в узкий проход между домами с наглухо закрытыми ставнями. Дане стало уже по-настоящему жутко. Переулок был настолько узок, что крыши домов почти смыкались, пряча в густой тени скверную разбитую брусчатку. Дана споткнулась, потом оступилась и едва не упала, но успела зацепиться пальцами за щербатую кирпичную стену.

– Давайте руку, – настойчиво сказал офицер. – Мне вовсе не хочется, чтобы вы разбили себе колени.

Дана сделала над собой усилие, чтобы взять-таки эсэсовца под локоть. Она думала, ей станет противно, когда этот тип будет почти вплотную, но оказалось совсем наоборот. Твёрдое предплечье на ощупь было несгибаемой опорой, длинные полы распахнутого пальто, колеблясь при каждом шаге, мягко щекотали ей ноги тёплым шерстяным прикосновением, и было удивительно ощущать сильную походку чужеродного существа. Дана осторожно посмотрела вверх, чувствуя себя крохотным ростком рядом с высоченным ясенем.

Они вышли на тесную улицу, по обе стороны которой тянулись лавочки – правда, весьма и весьма сомнительного вида. Окна одних были заколочены, возле других не было видно ни души. Доктор Штернберг остановился под тёмной, в потёках, вывеской, но не стал дотрагиваться до позеленевшего от времени дверного молотка, только едва слышно пробормотал что-то себе под нос, глядя на дверь, и замер в ожидании. Дана, не отпуская его руки, изучала вывеску. На ней имелась длинная надпись на латыни и рисунок: змея, кусающая себя за хвост, ровным кольцом охватывающая сложную геометрическую фигуру. Дана изумилась, опознав в одной из составляющих фигуры иудейскую звезду Давида.

Тем временем дверь со скрипом отворилась, и из темноты грянул хриплый голос:

– Так это ты, косой дьявол, гангрена тебя возьми, не даёшь честным людям пообедать? Я-то надеялся, тебя давным-давно черти в аду приспособили заместо флагштока или шлагбаума. Я поклонюсь в ноги тому ивану в красных шароварах, который в один прекрасный день нафарширует тебя, орясину, пулями!

– Типун тебе на твой поганый язык, Захариас, – на удивление беззлобно ответил доктор Штернберг. – Иди-ка прополощи свой помойный рот и постарайся быть любезным. Я привёл тебе такую гостью, каких в твоей дрянной халупе, бьюсь об заклад, со дня сотворения мира не бывало.