Каменное зеркало

* * *


Ближе к вечеру Штернберг встретился на мюнхенской квартире со своим заместителем.

– Ты хотел поглядеть на «Чёрный вихрь», – Валленштайн явно был очень горд собой. – Вот, полюбуйся, – он вытряхнул из папки несколько фотоснимков. На них были чертежи устройства, внешне напоминающего два поставленных друг на друга цилиндра, полых внутри.

– Магические котлы… – пробормотал Штернберг, перебирая фотографии. – Санкта-Мария, это ж мои ранние разработки… После вевельсбургской катастрофы, пока я валялся в больнице, из моего кабинета кто-то утащил кучу бумаг, даже те, что валялись в мусорной корзине. А это что, портативный образец? Система полых труб… Принцип «Штральканоне». Так я и знал, где-нибудь всё это да всплывёт.

– Обертруп твои котлы малость усовершенствовал. Теперь эта штуковина при вращении создаёт какие-то поля, которые убивают всё живое в радиусе нескольких километров. Правда, электроэнергии она жрёт, как небольшой город. Некрофил с Каммлером собираются наладить питание от батарей, берущих энергию из Тонкого мира. Типа катушек Колера. Ну, с источником питания, думаю, они ещё как минимум год провозятся… В средствах их практически не ограничивают, деньги идут через Каммлера, так что мертвяк просто жиреет на твоём изобретении, а рейхсфюрер, между прочим, разочарован, что ты не предлагаешь ничего подобного этому «Вихрю»… – Валленштайн потёр ладони. – Ну что, поднимаем вопрос о плагиате?

– Нет, погоди… К чёрту пока. Всё равно сейчас уже трудно что-либо доказать. Пусть подавятся этими котлами. Прорабатывай швейцарские контакты, вот это и впрямь очень красиво может получиться. Оккультист-предатель. С Гиммлером будет истерика.

– Точно, – Валленштайн хищно улыбнулся и провёл пальцем себе по горлу. – Кстати, о контактах. Пришёл запрос из гестапо на Ройтера с его командой. Нужна их помощь в слежке за несколькими отставными военными – опять какие-то заговорщики, что-то вроде группы Крайзау, за которой Ройтер следил в прошлом году. Но наши прогнозисты поговаривают, там не только старики и штатские болтуны. Есть молодые офицеры, они вполне могут устроить покушение на фюрера.

– Об этом мне уже доложили. Пусть Ройтер выполняет задание гестапо, слежку за людьми Мёльдерса я поручу ясновидящим из моих курсантов.

– Ройтеру следует заняться тотальной слежкой – или?.. – Валленштайн многозначительно задрал брови.

– Или. Передай ему, он должен следить только за теми, о ком уже известно гестаповцам. Остальных пускай не трогает и ничего о них не докладывает.

– Альрих, ты всерьёз надеешься, у них что-то получится?

Штернберг посмотрел в окно. Вдали, за крышами уцелевших кварталов, город обрывался. Дальше начинались развалины.

– Не знаю. Прогнозисты говорят, ни черта не получится, только заварят кровавую кашу. Но это… предварительный прогноз. Будущее не определено до конца. Всегда есть выбор.

По городу волнами растёкся тоскливый вой сирен.

– А оружие у меня есть, Макс, – вдруг сказал Штернберг. – И это оружие действительно спасёт Германию.





Штахельберг


конец апреля – май 1944 года

Новый этап экспериментов с моделями Зонненштайна Штернберг проводил в Вайшенфельде, уезжая туда на выходные. Там теперь располагалась штаб-квартира «Аненербе». Вайшенфельд был маленьким городком в горах Верхней Франконии – в это тихое отдалённое место было решено вывезти все материалы исследовательского общества, чтобы они не пострадали от постоянных бомбардировок.

Штернберг желал знать, на каком участке пространства способно изменить ход времени его устройство. Выезжая за ворота школы «Цет», он просчитывал в уме, какого масштаба модель Зонненштайна потребуется для того, чтобы изменить ход времени, скажем, в небольшом городке, – а выходя из лаборатории, умиротворённо думал о том, как назавтра будет рассказывать курсантам об определении психического состояния человека по цветам ауры. И было ещё кое-что, придававшее всему остальному особую значимость – острую значительность предвкушения.

Его талантливая курсанточка теперь была одной из самых примерных учениц, но он продолжал давать ей частные уроки, будто бы по сложившейся традиции и из желания образовать её сверх установленной программы – чего он ни перед кем и не скрывал – а на самом деле с совсем иным, тайным расчётом.

Для тех немногих соучениц, что не завидовали ей и, несмотря на её замкнутость, относились к ней дружелюбно, у Даны в последнее время появилась невиданная, мягкая, полная очарования улыбка, с ямочками на щеках и тёплым сиянием опушённых густыми ресницами колдовских глаз. Такая же улыбка была у неё припасена для интеллигентного, постоянно словно бы до полусмерти уставшего, ни при каких обстоятельствах не повышающего голос доктора Киршнера, на котором серая эсэсовская форма – всегда какая-то пожёванная – смотрелась так, будто он надел её за неимением другого костюма. И, наконец, такая же улыбка была у неё и для Штернберга. Казалось, девушка готова проводить в его обществе хоть целые дни напролёт. Она задавала ему вопросы, она терпеливо – судя по осмысленности её кратких, но дельных замечаний – следила за ходом его рассуждений и иногда, при случае, со спокойной деловитостью повествовала о своей лагерной жизни.

Дана рассказывала, что всё ещё не приучила себя смотреть на пищу как на нечто обыденное. В концлагере заключённые постоянно говорили о еде. Пища была священна. Раздача пайка становилась важнее ежеутренней процедуры выволакивания из бараков трупов умерших за ночь людей. Необычайно популярной была тема экзотических блюд: заключённые пожирали фантазии, дрожа от наслаждения. Некоторые, совсем обезумев от голода, выменивали жалкий паёк на сточенный карандаш и клочок бумаги, чтобы жадно записать услышанные рецепты – и на следующем же обыске все эти сокровища изымались и выбрасывались эсэсовками. Другие, подобно бездомным собакам, под ржание охранников рылись в мусорных кучах в поисках объедков. Такие умирали прежде остальных – от изнурительных кровавых поносов. Посылки с воли были неслыханной роскошью. Они бережно запрятывались или тщательно делились; из-за них ночью запросто могли придушить. На заводе, куда гоняли работать узниц из барака Даны, некоторые цеховые мастера тайком подкармливали пошатывающихся от голода девушек и женщин. Сама Дана несколько раз получала спасительные свёртки с хлебом и варёным картофелем. Каждый шаг узника мог стать последним на пути к крематорию – но больше пыток, виселицы или пули Дана боялась быть растерзанной собаками. В том самом первом лагере, куда она попала после ареста, весельчак комендант обожал натравливать на заключённых своих овчарок. Собаки до сих пор вызывают у Даны дикий страх…

Штернберг никак не мог понять, была ли в рассказах девушки какая-то определённая цель – ужаснуть его, заставить почувствовать себя виноватым – или это просто являлось самым важным из того, что у Даны имелось своего и чем она хотела поделиться, однажды она даже высказывала опасение, что её откровения будут ему неинтересны – его больно зацепило это слово. Она ему доверяла – уже настолько, что однажды открыла то, о чём он давным-давно догадался: что боится она не только собак, но и людей, и больше именно тех, кто слеплен по образу Адама, а не Евы. Миловидным узницам «неарийского происхождения» всегда грозила опасность угодить в специальный публичный дом для особой категории кацетников вроде капо или доносчиков – попадавшие туда обычно возвращались в барак уже через несколько месяцев, больные сифилисом и беременные. Изнасилования в концлагерях не были редкостью, но ещё чаще затевались омерзительные развлечения с девушками-заключёнными, иногда прямо перед всем бараком, когда эсэсовцы, блюдя расовый закон, обходились тем, что щипали и терзали свою жертву, засовывали в неё бутылки, палки или стволы автоматов. Замолчите, я не желаю больше слушать! Это был первый и последний раз, когда он оборвал её монолог. Она посмотрела на него тёмно-зелёными, как стоячая вода, лишёнными блеска глазами, и впервые в жизни он ощутил стыд за всё своё мужское племя.

Дана почти перестала его бояться и устало отставила в сторону тяжёлый щит непрестанной бдительности. И Штернберг – к своему тайному, несколько принудительному стыду и ещё более тайному, абсолютно всевластному удовольствию – начал этим пользоваться.

Под его руководством Дана училась обращению с кристаллом. Задания пока были из самых простых: выяснить, как выглядит обстановка определённой комнаты в «офицерском» корпусе, куда курсантам не было ходу, или подробно описать внутреннее убранство церквушки в деревеньке под бывшим монастырём, которую Дана ни разу не посещала.

Она садилась спиной к зашторенному окну, так, чтобы стоявший перед ней на столике хрустальный шар не пятнался ни единым отблеском – Штернберг, зайдя сзади, следил за её действиями, попутно рассказывая, почему для кристаллов губителен солнечный свет. Затем девушка протирала шар влажной тряпкой и брала в накрытые чёрным бархатом ладони. И покуда она, отрешившись от всего на свете, смотрела внутрь сферы, стараясь привыкнуть к тем резким, встряхивающим ощущениям, когда начинаешь что-то видеть, Штернберг осторожно склонялся вперёд всем своим длинным корпусом, досадуя на малейший скрип ремней, с леденящим чувством, будто повисает над бездной, и вдыхал пепельный аромат её волос, тонул взглядом в тёмно-русом море, сплошь состоявшем из пушистых волн – вскоре он познал их мягкую упругость, отважившись невесомо коснуться губами выбившейся пряди. Постепенно подобные воздушные прикосновения стали непременной составляющей ритуала. Наклонившись через её плечо, он неправдоподобно близко видел перед собой её бледное лицо, спокойно опущенные чёрно-бурые ресницы, по-детски отчётливую голубую жилку на виске – и лишался дыхания, вспоминая, что когда-то едва не уничтожил своим свинцовым приказом эту красоту, эту живую тайну…

Но её ресницы вздрагивали, как у человека, готового проснуться – сеансы ясновидения продолжались хорошо если полторы-две минуты – на сеансы обожания у него было, соответственно, ровно столько же – и Штернберг, мгновенно выпрямившись, отворачивался, нервно теребя край портьеры.

От этих жутковатых опытов то ли над её доверчивостью, то ли над собственной выдержкой его так морило и вело, что он боялся как-нибудь, при особенно неустойчивом наклоне, рухнуть на неё, словно покосившееся дерево на хрупкий цветок. Была и иная угроза: на первых порах курсантка вздрагивала от неожиданности и специфического ощущения полёта в пустоту, когда начинала видеть, и её непредсказуемые дёрганья головой запросто могли оставить его с разбитым в кровь носом. И, наконец, существовала вероятность самого невообразимого: увидев некий знак в кристалле, раньше времени очнувшись от транса, что-то почуяв и – внезапно обернувшись – что тогда она сделает? Отпрыгнет, побежит, хлопнет дверью? – по-прежнему, кстати, распахнутой, и в этом тоже крылась опасность. Разразится неуклюжей, нарочито-вульгарной девичьей руганью? Вновь возненавидит его?.. Но даже страх разрушить всё с таким тщанием возведённое не удерживал его от рискованных, запретных подкрадываний, напоминавших тайный обряд.

И всякий раз потом Штернберг думал о том, что он, в сущности, то же, что оберштурмфюрер Ланге, только вымуштрованный, с инстинктами, придавленными кипой гимназических и университетских книг; и ещё – что на нём эсэсовский мундир, а на руке его ученицы – концлагерное клеймо. Банальнейшая тупиковая бессмыслица.

Но на следующем уроке эксперимент возобновлялся. Впервые Штернберг, чья память была переполнена чужими ощущениями подобного рода, не сравнивал свои переживания ни с какими из подслушанных. У него даже мысли не возникало сопоставлять: нынешнее было слишком его, неотделимое от состава крови.





* * *



Он не давал эксперименту самопроизвольно расширяться и занимать в его жизни места больше, чем эта злосчастная бесперспективная частность того заслуживала. Однако его всячески пестуемая сдержанность всё чаще переходила в мучительную скованность – тогда как Дана вела себя всё проще и свободнее в его присутствии.

– Доктор Штернберг, а можно вас спросить? – начала она однажды, изящно опёршись на острый локоток, заглядывая ему в лицо.

– Спрашивайте.

– Почему вы стали служить в СС?

– Почему?.. – Штернберг усмехнулся, скрывая растерянность перед столь неожиданным вопросом. – Ну, в сущности, всё очень просто. СС и «Аненербе» – это свобода научных исследований, достойный оклад и карьерный рост. А я, знаете ли, карьерист. И очень люблю деньги.

– Ну зачем вы на себя наговариваете? Вы же совсем не такой.

– А какой я, по-вашему? – Штернберг с интересом посмотрел на курсантку. Дана пожала плечами. Он продолжал глядеть на неё, всеми силами желая прочесть её мысли. Вдруг девушка до смешного смутилась – Штернберг и не подозревал, что за ней такое водится, и почему-то больше всего сейчас боялся по-идиотски смутиться вместе с ней. Дана принялась нервно заглаживать за ухо короткие прядки, с напускным интересом изучая собственную тень на стене.

– Какой-какой, – досадливо пробормотала она. – Обыкновенный фриц. Хозяин.

Штернберг очень надолго замолчал. Затем серьёзно произнёс:

– Вот что, Дана. Всегда подчиняйтесь вышестоящим только рассудком. Подчиняйтесь лишь в том случае, если подчиниться – выгодно, и никак иначе. Это очень важно, это один из законов выживания, если угодно.

Дана задумчиво улыбнулась.

– На общих занятиях я совсем другое от вас слышала. А вы именно так и подчиняетесь?

– Только так.

Дана вновь непринуждённо облокотилась на стол, но потом как-то сжалась, нахохлилась.

– Доктор Штернберг, вы меня всё-таки простите, ну пожалуйста, за то, что я вас тогда ножом…

– Не извиняйтесь, – резковато оборвал её Штернберг. – Вы имеете полное право не извиняться, – пояснил он, а про себя изумился: «Господи, она же, оказывается, всё время про это думала. А ведь я её уже давным-давно простил».





Штахельберг


июнь 1944 года

Из четырёх курсанток-ясновидящих, которым Штернберг поручил слежку за агентами Мёльдерса, получилась отличная команда. Именно от них Штернберг узнал, что люди верховного оккультиста планируют встречу с представителем американцев. Но Мёльдерс осторожничал: встреча постоянно откладывалась. Затем сменились агенты – новые были настоящими асами, они мастерски уходили от любой астральной или ментальной слежки, и курсанты быстро потеряли их след. Штернберг сам разыскал их, имея в своём распоряжении лишь скверный смазанный фотоснимок одного из агентов. В свободное от уроков время он в глубоком трансе водил руками над картой Южной Баварии и Швейцарии, а Франц сидел рядом с магнитофоном, боязливо поглядывая на мертвенное лицо бессвязно бормочущего шефа – к подобным моментам ординарец привыкнуть не мог. Так Штернберг выяснил название маленькой гостиницы в приграничном городке, где должна была, наконец, состояться встреча, и точную дату, и поручил Валленштайну организовать прослушивание.

Вообще говоря, то, что Мёльдерс пока не посылал своих стервятников дальше швейцарской границы, несколько успокаивало – Штернберг слишком хорошо помнил об Эзау и его семье. Одно время Штернберг опасался, что чернокнижник может подослать провокаторов в деревню, где жили освобождённые из лагерей родственники бывших заключённых, чтобы те, в свою очередь, стали провокаторами для курсантов: почва была благодатной, по школе постоянно ходили разговоры о том, что англичане с американцами всё дальше продвигаются вглубь материка – ни хвалёный Атлантический вал, ни люфтваффе[29], ни переброшенные, с изрядным опозданием, танковые дивизии не смогли их остановить. Штернберг часто напоминал себе: если дела Германии пойдут слишком скверно, эти люди, знающие теперь свою силу, запросто предадут своих учителей. Но Мёльдерсу, очевидно, нужна была школа «Цет», а курсантки пока крепко держались за своё благополучие – и очень боялись за своё будущее. Не одна бывшая заключённая уже обратилась к Штернбергу с просьбой дать ей работу после выпуска непосредственно под его началом; ведь Штернберг слыл добрым хозяином. Теперь он старался распределять занятия так, чтобы Дана как можно реже бывала в обществе других курсанток: завистливые товарки безжалостно травили её, не без оснований полагая, что ей тёплое место обеспечено. После общих занятий они нередко окружали девушку плотным кольцом, и носатая дылда-бельгийка, издевательски улыбаясь, заводила: «Я вот слыхала, боши очень грубые любовники… Слушай, Заленски, это правда?» – «Я-то откуда знаю, иди проверь», – Дана зло отбрасывала её наглую руку. «Девка, смотри, пузо не нагуляй!» – «И чего он нашёл в такой щепке?» Дана в бешенстве прорывалась сквозь кольцо хохочущих ведьм. Та же бельгийка строила преподавателям глазки и очень усердно работала в команде ясновидящих.

В преддверии выпускных испытаний курсанты занимались уже настоящими заданиями – например, чтением информации о личностях преступников по орудиям убийства или раскрытием подлинного смысла мастерски зашифрованных писем – всё это требовало хорошо развитых психометрических навыков. Тем временем Штернберг уводил свою избранную ученицу всё дальше за границы узкоспециальных оккультных дисциплин. По сути, он охапками давал то, чего ей, приблудной и необразованной, казалось, вовсе не суждено было получить от жизни по неумолимым законам той затхлой среды, в которой она выросла, среды с особенно сильным земным притяжением, где решительно невозможен никакой полёт мысли. Однако под всей этой затеей крылся вполне определённый расчёт: в первую очередь Штернберг хотел чаще бывать со своей любимицей, говорить с ней, любоваться на неё – и только потом делиться тем, что ему самому досталось в избытке; но всё же он с некоторой гордостью отмечал, что она жадно собирает обломки всяческих знаний, которые он щедро рассыпает перед ней, будто зёрна в ловушке для птиц.

Штернбергу льстила её неиссякаемая любознательность. Происхождение этого достоинства не было для него секретом: он давно уяснил, что является для Даны не кем иным, как проводником в тот мир, из которого она когда-то была вышвырнута, словно за борт корабля, – в богатый и яркий мир материального и интеллектуального достатка. Гидом он был старательным, даже чересчур. От оккультных законов он перешёл к эзотерике и философии и, не смущаясь полнейшей неподготовленностью своей слушательницы в этой области, говорил о реинкарнации, о микрокосме и о Мировой Душе – от Платона до православных мистиков, от тантрических учений до гипотез об одушевлённости материи. Рассказчик он был хороший, он обладал счастливым даром говорить живо и легко даже о самых сложных вещах, и Дана слушала его, открыв рот.

Его благородное ревностное наставничество, так Дану восхищавшее, было, однако, лишь гладкой скорлупой, под которой таилось непозволительное и неудобопоказуемое.

Такого с ним никогда прежде не случалось, это походило на одержимость. Ему начали сниться с чудовищным постоянством отравленные истомой предутренние сны, не убиваемые никаким количеством снотворного, никакими физическими упражнениями, которыми он намеренно изнурял себя по вечерам. После этих снов он пробуждался задыхаясь, с бешено колотящимся в пустой груди сердцем, с зудом, щекочущим пересохшие губы, с липкой влагой в пижамных штанах. Суккубы были то пугливо-невинны, то извращённо-наглы, но всякий раз так тщательно копировали облик Даны, что по утрам он, встречая свою ученицу, смертельно стыдился смотреть ей в глаза – в её прекрасные глаза, теперь с радостью готовые встретить его недостойный исковерканный взгляд. Сходство между Даной и её ночными посланницами выходило за рамки человеческого разумения. В одном пронзительном лунном сне демоническое существо, трогательно кутавшее боязливую девичью наготу в большую мужскую рубашку, разглядывало длинные порезы на неухоженных, грубоватых руках, сидя на краю ровной, как заснеженная степь, постели, и в этом сне Штернберг осторожно опустился рядом на колени, изнывая от жалости и желания. На следующий же день он увидел на руках Даны свежие ссадины – какая-то дура-эсэсовка прямо на утренней поверке отходила её по рукам металлической линейкой за «злостную порчу казённого имущества» – накануне девушка в очередной раз попалась на ушивании объёмистого лифа ночной рубашки под свои маленькие грудки, обласканные Штернбергом в его горячечных снах.

Штернберг подошёл к Дане после урока, взял её доверчиво протянутые руки, строго осмотрел ещё кровоточившие следы от ударов, и, не удержавшись, поинтересовался, почему же она не наказала эсэсовку, это тупое злобное животное, посредством своего знаменитого зловещего умения.

– А у меня его больше нет, – легко сказала Дана. – Делось куда-то. Я его уже давно не чувствую. У меня больше не получается настолько ненавидеть, чтоб вот так…

Штернберг основательно смутился ещё тогда, когда увидел на её руках свежие раны из своего стыдного сна, завершившегося особенно сладостным физиологическим исходом, – и почему-то окончательно пришёл в смущение именно от этих её странных слов.

– Хотите, я выгоню со службы эту мегеру, да ещё с такой характеристикой, что её не наймут даже чистить свинарник?

Дана засмеялась, не отнимая рук от его раскалённых ладоней.

– Да ну её, стерву, не тратьте вы на неё время, доктор Штернберг. Лучше расскажите мне сегодня про значение тех значков, рун. Вы обещали.

О своих обещаниях он помнил. На очередной «частный урок» он принёс таблицы с рунами Старшего, Младшего и арманического Футарка и поведал о многообразии рунических алфавитов, о толковании знаков, о заключённой в них силе и о магических операциях с рунами. Среди последних он ни словом не упомянул лишь одно: сумрачный раздел рунической магии, связанный с подчинением человеческой воли и разума. Он очень боялся, что в памяти его обожаемой ученицы может всплыть тот весьма нелестно характеризующий его эпизод, когда он распинал беззащитную девушку на тюремной койке, крушил её сознание и ритуальным кинжалом выскребал на неприкосновенной глади её прозрачной кожи знак-печать, отмечающий его собственность. По всем признакам, обряд не удался, и Штернберг всей душой надеялся, что это было действительно так. Теперь он не простил бы себе, если б узнал, что его гнусные ментальные эксперименты оставили хоть малейший след.

Мнимо увлечённый своей лекцией, он садился рядом с Даной – благо в этой комнате были не стулья, а скамьи, – чтобы изобразить несколько наиболее распространённых составных рун – это для неё, – а для себя – чтобы закинуть праздную левую руку на высокую спинку как раз позади остреньких девичьих лопаток и наслаждаться этим полуобъятием. Насыщенный вечерним солнцем парной июньский воздух, дрожащий в проёме раскрытого окна, ничуть не разбавлял сонной духоты. Дана задумчиво склонялась над строем угловатых символов.

– Раз для каждого человеческого характера есть своя руна, то вам, как мне кажется, подходит вот эта, – и безошибочно тыкала в «Альгиз». Штернберг словно сквозь туман смотрел на знак, напоминающий очень условную человеческую фигурку, свой знак.

– «Альгиз», – автоматически произносил он. – Ещё её называют «Ман», или Руной Жизни. В древности считалось, что этот знак придаёт силу в обороне против врагов. «Альгиз» несёт в себе изображение дерева и молящегося человека. Она символизирует Мировое Древо, по преданиям, поддерживающее Вселенную, и человеческую природу, дух, душу и тело. В магии служит знаком защиты, исцеления, познания и интеллекта. Её тайное, эзотерическое значение – устремлённость человека к божественному…

– Да вы ведь пару минут назад обо всём этом уже говорили, – Дана глядела на него с солнечной улыбкой, и Штернберга пронзало леденящее подозрение, что она давно подметила все его неуклюжие манёвры, оговорки и подозрительные паузы, и теперь с интересом наблюдает, как он мучается. Но Дана тут же, живо и невинно, отворачивала хорошенькую головку к окну, откуда доносились смазанные отголоски джаза, и Тонким слухом Штернберг отчётливо слышал неодобрение расхаживавших по двору часовых по поводу «еврейско-негритянской» музыки, но не мог уловить, о чём же думает сидящая в страшной близости девушка. Он совершенно обалдел от жары и русого цветения рядом, он чувствовал, что катастрофически оговаривается из-за сладострастного пожара, разыгравшегося пониже неудобно впившейся в сведённый живот офицерской пряжки, и был неимоверно благодарен меломану Франке, под защитой прочных монастырских стен школы «Цет» не отказывавшему себе в удовольствии крутить джазовые пластинки. Взвизги, блеяние и заливистый лай саксофона быстро вызвали у Штернберга обычное в таких случаях дикое раздражение, заглушившее всякие нежные и горячие переживания. Подождав ещё немного, он встал и закрыл окно, глухим стуком рам обрубив музыку.