Каменное зеркало

13–14 июля 1944 года

В начале июля Штернберг позволил себе полторы недели отпуска, чтобы навестить родных. По возвращении из Швейцарии его ждали три значительные новости: первая – крайне неприятная, но давно ожидаемая, вторая – просто неприятная, но весьма неожиданная, и третья, из-за которой он, по правде сказать, едва не забыл не только о первых двух, но и вообще о чём бы то ни было.

Первая новость заключалась в том, что Мёльдерс, по-прежнему – полновластный начальник оккультного отдела, лично заявил Штернбергу о намерении посетить школу «Цет» в двадцатых числах июля, сразу после выпускных испытаний, и подобрать квалифицированных помощников для своих чернокнижников. При этом он не стал скрывать, что новые специалисты-неарийцы будут незамедлительно задействованы в неких особо опасных испытаниях. Штернберг, сохраняя совершенное внешнее спокойствие, улыбнулся холодно-глумливо:

– Разумеется, штандартенфюрер. Прикажете упаковать заранее партию самых жизнестойких?

– Не утруждайте себя, юноша, – Мёльдерс растянул безгубый, подобный узкой чёрной щели рот в ответной ухмылке. – Я сам проведу необходимый отбор.

Попади бывшие заключённые в распоряжение стервятника, их уже можно будет считать покойниками. Наверняка Мёльдерс определит их на испытания своего «Чёрного вихря», превращающего неудачливых экспериментаторов в бурую слизь. Или, например, так называемого генератора невидимости, спроектированного по заказу кригсмарине[30] устройства, управляемого сенситивом и питающегося от его тонкой энергии, как от аккумулятора. Но это ещё не страшно; страшно, когда с экспериментальным прибором случаются аварии – тогда изломанного искривлённым пространством оператора вытаскивают из кабины уже мало похожим на человека: цельный, нетронутый скелет как попало выпирает из мягкой плоти, словно каркас из глиняной скульптуры. Или чего стоит некромантская возня с трупами немецких солдат, которых в случае успеха Мёльдерс намеревался вновь отправить на фронт нечувствительной к боли нежитью. Существовали и иные подобные разработки, о сути которых Штернберг не знал и знать не хотел.

Бросать своих курсантов в глубокий котёл зловонной кухни чёрных магов он категорически не желал. Это было бы настоящим предательством. Он, видите ли, обещал своим ученикам хорошее будущее. Он всё ещё надеялся сдержать обещание.

Самым правильным решением было бы прямо сейчас поехать к Гиммлеру и выложить ему на стол все компрометирующие Мёльдерса материалы. Останавливало лишь одно, но очень существенное обстоятельство: материалам явно не хватало веса. Связи главного оккультиста с заграницей пока так и остались недоказанными, и от всех подозрений Мёльдерс легко сумел бы отмыться, а оказание магических услуг в обход кассы «Аненербе», но внутри рейха, могло бы, учитывая всяческие заслуги стервятника, потянуть разве что на понижение падальщика в должности. Последнее, конечно, решило бы некоторые проблемы, но создало бы такую мину замедленного действия под самым боком, что лучше вовсе об этом не думать…

Новость номер два была как лохань холодных помоев в лицо: вроде и вреда никакого, а мерзко до судорог. Глава СС решил лично подыскать своему молодому магу достойную арийскую супругу, дабы та добросовестно нарожала рейху целую дивизию богочеловеков со сверхспособностями. Штернберг же отправился на приём к шефу, намереваясь обсудить куда более серьёзные вопросы – и одновременно мучаясь сомнениями, стоит ли касаться их хоть единым словом.

Накануне он выслушал доклад Ройтера, который со своей группой по поручению гестапо уже около двух месяцев вёл астральную и ментальную слежку за генералами и политиками, строившими планы государственного переворота. Ещё до начала сотрудничества с тайной полицией Ройтер получил от своего начальства определённые инструкции и сообщал гестаповцам далеко не всё из того, что видел; то, о чём умалчивал, он теперь выложил Штернбергу. Это были несколько имён и обстоятельств, которые не фигурировали ни в каких документах. Штернберг запретил вести какие-либо записи. О тайне знали Валленштайн, двое предсказателей из подотдела Штернберга, Ройтер и трое его астролётчиков. Всем этим людям Штернберг вполне мог доверять – в крайнем случае, он твёрдо знал, им гораздо выгоднее будет держаться друг за друга, чем совершить предательство, – но риск был слишком велик. На доклады к фюреру с недавних пор стала являться тихая смерть. Кого она, принявшая облик покалеченного на фронте молодого полковника, потянет за собой в туманные миры – фюрера или всех тех, кто связал с отчаянным штабистом свою судьбу, – сказать наверняка было невозможно, но предсказатели предупреждали о самом худшем. Следовало известить Гиммлера хотя бы затем, чтобы обезопасить себя и свой подотдел на случай, если начнётся массовая расправа.

Штернберг знал это имя, мгновенно узнал бы это красивое, даже с повязкой через глаз, лицо – поздними вечерами в тишине швейцарского городка он всей своей сутью переносился в рейх, склоняясь над огромным хрустальным шаром, в глубине которого мелькали картины из чужой жизни. Он с содроганием пытался представить себя на месте этого человека, и не хотел ему мешать. Война была смертельной болезнью, и судорожные манёвры на обоих фронтах уже напоминали агонию. Быть может, задуманное штабистом убийство безумца принесло бы исцеление.

С Гиммлером об этом говорить было бесполезно – трусливый и нерешительный шеф СС в прошлом году вяло пытался наладить контакты с некоторыми сопротивленцами, но, едва почуяв опасность, резко оборвал все связи. Хотя, быть может… Уже в приёмной рейхсфюрера Штернберг решил: надо начать с общих фраз. Если Гиммлер сам намекнёт на то, что лучше бы не мешать заговорщикам, выложить всё о планируемом покушении на фюрера; если заведёт свою обычную шарманку насчёт эсэсовской верности – смутно обрисовать обстоятельства, не называя имён. Что говорить о готовящемся вслед за возможным убийством фюрера перевороте, Штернберг и вовсе не знал. Собственная раздвоенность порой напоминала ему тяжёлую форму помешательства.

– Хватит сеять панику и распространять слухи! – прервал его Гиммлер, едва Штернберг упомянул, что вождю грозит опасность. – Я знаю, кто входит в эту грязную клику заговорщиков. На каждого из них ведётся досье. Они не посмеют покуситься на жизнь фюрера. Зато они разводят всю эту болтовню!

– Виноват, рейхсфюрер, но то, о чём я предупреждал вас ранее, – хотя бы раз это было пустой болтовнёй? Вспомните о Нормандии. В апреле я приносил вам расчёты моих предсказателей и курсантов, в мае предъявлял собственные выкладки. И что же? Наши войска, как и прежде, преспокойно ждали непонятно чего у Па-де-Кале. Хоть что-нибудь было предпринято?

– Довольно, Альрих, вы забываетесь!

– Рейхсфюрер, мои прогнозисты предупреждают: нельзя исключать того, что мы потеряем Францию. А тем временем русские уже в Польше…

– В конце концов, когда вы прекратите лезть не в своё дело! Фюрер знает об этом лучше вас! Я-то думал, вы пришли с чем-то действительно серьёзным!

Штернберг мог бы сказать, сколько немцев уже желают гибели этого фюрера, который якобы всё всегда знает лучше всех. Но, глядя в тусклые глаза шефа за белёсо поблёскивающими, словно подслеповатыми очочками, чувствовал: похоже, предсказатели не ошибаются. Будет резня. И лучше бы сейчас назвать то имя, что до сих пор не вызывало интереса ни у Мюллера, ни у Гиммлера, – чтобы не только отвести от себя в будущем любые подозрения, но даже сделаться, так сказать, героем, раскрывшим заговор против фюрера. Всего несколько слов. И одно имя. Штернбергу вспомнился затравленный взгляд раненого капитана. Так просто – несколько слов…

Но Штернберг их не произнёс и не назвал имени. Быть может, потому что он, калека от природы, сочувствовал человеку, искалеченному гораздо сильнее него. Быть может, оттого, что боялся потом, глядя в зеркало, всякий раз видеть за плечами своего отражения ещё одну смутную молчаливую тень.

– Я знаю, на днях вы отметили свой двадцать четвёртый день рождения, Альрих, – внезапно произнёс Гиммлер.

– Так точно, рейхсфюрер. – Штернберг явственно ощутил особый, зоологический интерес начальства к своей персоне. Такое уже было однажды, когда Гиммлер предлагал ему участвовать в экспериментах эсэсовской организации «Лебенсборн» – «Источник жизни»: следовало всего-то съездить на пару дней в закрытый санаторий и отдохнуть там в обществе специально подобранных белокурых ариек – после чего учёные ожидали спустя девять месяцев получить на руки симпатичный набор сверхмладенцев-сенситивов. Сейчас Штернберг приготовился к тому, чтобы половчее отбить очередное подобное мерзостное предложение – и заодно зацепился памятью за словечко «отметили»: тот день, последний перед отъездом, был туманный и дождливый, по оконному стеклу медленно скользили капли, и Эммочка понуро сидела рядом – она всегда чутко улавливала его настроение.

– Вы вступаете в самый ответственный период вашей жизни, Альрих. Примите мои поздравления.

– Благодарю, рейхсфюрер, – без энтузиазма сказал Штернберг. Он успел прочесть нехитрый замысел шефа ещё до того, как тот сумел облечь мысли в слова.

– Перед вами теперь встают новые великие задачи, – приподнятым тоном продолжал Гиммлер. – Своё двадцатипятилетие вы должны встретить уже женатым человеком. У вас есть кто-нибудь на примете?

«О, чёрт», – взвыл про себя Штернберг. Начинается. Раньше, однако, чем ожидалось. Обычно эсэсовцев начинают бомбардировать этим вопросом после двадцати пяти.

– У меня нет времени на личную жизнь, рейхсфюрер.

– Понимаю. Но ваши успехи на службе – это не единственное, что требуется народу, – в голосе Гиммлера прорезались менторские ноты. – У всякого истинного немца существует незыблемый долг – биологический. Ценная наследственность не должна быть потеряна для будущих поколений. Она должна жить в как можно большем количестве немецких детей. А вы, Альрих, представляете для нации исключительную ценность. Такие люди, как вы, должны сформировать новую немецкую аристократию, которая будет властвовать над миром…

«Господи, какая чушь, – брезгливо подумал Штернберг. – И эту дичь городит человек, прекрасно отдающий себе отчёт в том, что немецкому народу предстоит возблагодарить Бога, если по окончании нынешней войны за Германией останутся хотя бы её исконные земли».

– Рейхсфюрер, – Штернберг воспользовался тем, что сидящий напротив дряблый человек умолк, переводя дыхание, – думаю, все вопросы насчёт новой аристократии и ценной наследственности целесообразно решать после окончания войны.

– Прекратите нести чепуху! Эти вопросы напрямую связаны с военными успехами, как вы не понимаете! Немцы должны в кратчайшие сроки залечивать раны, нанесённые войной. Задача СС – внести главный вклад в это дело. Каждый эсэсовец обязан жениться как можно раньше. Ранний брак приносит наибольшее количество детей. Вообще, для наследственно ценных людей, я надеюсь, в ближайшие годы будет, наконец, введён закон об обязательном многожёнстве. Брак в его нынешней форме – дьявольское изобретение католической церкви…

Военная мощь, выраженная в количестве пищащих младенцев. Штернберг с непристойным злорадством подумал о том, как в своих стыдных снах с упоением изменял национальной идее с бесплотным и потому бесплодным призраком славянской девушки. Да ещё многожёнство – о Санкта-Мария и все святые! Во что тогда превратится самое сердце Европы? Штернбергу было и смешно, и тошно.

– Рейхсфюрер, – он с трудом подавил усмешку, – я убеждён, мой личный вклад не принесёт народу никакой пользы. Наш фюрер говорит: «Тот, кто ущербен физически, не имеет права увековечивать своё страдание в своих детях». Эти слова, вы видите, целиком относятся и ко мне. Расовое управление попросту не выдаст мне разрешение на брак и правильно сделает.

– Ничего подобного, – возразил Гиммлер. – Я уверен, ваше досадное природное недоразумение будет исправлено здоровой наследственностью вашей жены. Ваша кровь имеет огромную ценность, так что не стоит обращать внимание на такие мелочи. Германии требуется как можно больше людей, подобных вам, как можно больше детей со сверхчеловеческой одарённостью.

Всё глумливое веселье Штернберга быстро сошло на нет. Он вдруг с безжалостной ледяной отчётливостью понял, что весь этот идиотизм уже совсем всерьёз. Здесь уже было не до шуток. Захотят – женят. Во имя будущего нации. И попробуй откажись…

– Рейхсфюрер, моя служба, научные исследования, оккультная практика и преподавательская деятельность отнимают всё моё время. У меня нет ни малейшей возможности уделять внимание семье.

– А это от вас и не требуется, – генеральный селекционер СС был позабавлен его беспомощным возражением. – Ваша задача – регулярно исполнять биологическую роль, отведённую вам природой, не больше. Много времени это не займёт. Вы вот проводите отпуска у родных. Ну, будете проводить вместе с женой. Женщина с правильным, национал-социалистическим мировоззрением сумеет понять важность вашей работы и не будет вас отвлекать. Я лично подберу вам несколько расово безупречных и идеологически образованных кандидаток с идеальным здоровьем, и вы выберете ту, что придётся вам по вкусу.

– Исполнять биологическую роль по отношению к женщине, которая будет мне совершенно безразлична? – мрачно произнёс Штернберг. – Честно говоря, задача не из лёгких.

– Я же говорю: выберете ту, которая вам понравится. Жениться нужно по любви, – легко пояснил Гиммлер. – В общем, поторопитесь с этим. Надеюсь, с вашей стороны тоже поступят какие-нибудь достойные предложения…


И вот тут Штернберг ощутил такое глубокое, перехватывающее дыхание гадливое отвращение, какое было знакомо ему лишь по Равенсбрюку да ночным кошмарам с участием незабвенного оберштурмфюрера Ланге. Гидра государства давно впилась отравленными зубами в его разум и душу, теперь ей потребовалось и его тело. Он почти на уровне осязания представил, как к нему жадно тянутся конечности многорукого чудовища, порывающегося стащить с него одежду и вытрясти из него тот уникальный коктейль, что необходим для создания победоносных поколений, стройными рядами шагающих в ослепительное германское будущее, а чудовищная имперская вагина принимает обличье образцовой национал-социалистической невесты, воспитанной в святом убеждении, что брак – не самоцель, а средство к преумножению народа.

– Я вот слышал, вы ухаживаете за дочерью Зельмана, – добавил Гиммлер. – Мне показывали её фотографии. Если надумаете остановиться на ней, я одобрю ваш выбор.

Штернберг знал, что генерал Зельман уже позаботился о том, чтобы предложить рейхсфюреру очень хорошую, просто замечательную, лучшую из лучших кандидатуру – свою младшую дочь Ангелу, Гелу. Что думала сама Гела на этот счёт, Зельмана нисколько не интересовало: главным украшением девицы из хорошей семьи является, как известно, послушание. Интересовал генерала лишь удобный повод пополнить свою семью сыном, пусть и с опозданием на целых двадцать четыре года, тем более что Штернберг необычайно пришёлся по душе и фрау Зельман, она отзывалась о нём как об «очень милом молодом человеке» – при том что для прочих кандидатов в женихи её младшей дочери, как и для обоих зятьёв, у неё имелось только три возможных определения: «дрянь», «пьянь» или «рвань». Сёстры Гелы были замужем, обе – за эсэсовцами. Муж для старшей был выбран исключительно по признаку быстрого карьерного роста, а для средней, уже исходя из горького опыта, исключительно по наличию человеческих качеств. Соответственно, первый оказался сволочью, а второй – пьяницей. Штернберг обещал избежать попадания в подобные категории.

Скучная, насквозь, до последней мысли для него прозрачная, трепещущая перед ним, как рядовой перед фельдмаршалом – ей про него успели наплести столько, что она считала его воплощением какого-то древнегерманского божества, – Гела была ему глубочайше безразлична. Тем не менее, с некоторых пор он не опровергал слухи о том, что Зельманы собираются породниться с древним дворянским родом. Его аскетический образ жизни мог послужить Мёльдерсу предлогом, чтобы замарать его репутацию, предъявив грязнейшее обвинение, не одного чиновника отправившее в отставку, а то и в концлагерь. Штернберг вздрагивал при одной мысли о таком чудовищном унижении – и понимал, что, вероятно, лишь нечастые, но аккуратные визиты в генеральский дом да словоохотливость уже всё продумавшего Зельмана до сих пор спасали его от удара, наверняка ставшего бы смертельным. Ни малейшего подозрения по уголовной статье 175 – гомосексуализм – рейхсфюрер не прощал. Поэтому Штернберг не торопился разочаровывать генерала и даже пару раз возил Гелу в театр. Между тем, Гела была старше него на полтора года, и долго всё это тянуться не могло, тем более что на дальнейшие уступки он идти не желал.

Третья новость поджидала Штернберга в школе «Цет», где он отсутствовал полмесяца. Он надеялся, что, разлучившись на время со своей избранной ученицей, обретёт долгожданное равнодушие и хладнокровие, – но, когда вновь ступил на истёртые камни монастырского двора, ему хотелось лишь одного: увидеть её немедленно.





Штахельберг


15 июля 1944 года

Под глубокой аркой, ведущей во внутренний двор учебного корпуса, в непроглядной для праздных наблюдателей тени Дана вдруг вынырнула прямо ему навстречу и ликующе объявила:

– Здравствуйте, доктор Штернберг!

Она загадочно улыбалась и обе руки держала за спиной.

– Что это у вас там такое? – подозрительно спросил Штернберг, с памятной поры очень не любивший всяких сюрпризов.

– А это вам, – Дана протянула длинный, как жезл, стебель в багряных шипах и тёмных листьях, увенчанный полураскрывшейся розой диковинной масти: белые лепестки к самой кромке резко алели, будто их окунули в свежую кровь.

– Спасибо, – неуклюже сказал Штернберг, не зная, как отреагировать на такое странное подношение. – А, собственно, в честь чего?

– В честь вас, – просто ответила Дана. Помолчав, добавила: – Мне тут недавно разрешили поработать в саду, вроде как помощницей садовника, за хорошее поведение, представляете? Это у меня-то – хорошее поведение! Вот там эти розы и растут. Таких я раньше нигде не видела. Я когда на них смотрю, всегда думаю о вас. Кажется, это называется «ассоциация», правильно? Между прочим, я по вам дико скучала, если хотите знать…

Штернберг лихорадочно соображал, что на это ответить – а от него явно требовали немедленного ответа, пытая его задумчивым взглядом зелёных, экзотического кошачьего разреза глаз.

– У меня тоже есть для вас подарок, – нашёлся он, доставая из нагрудного кармана кителя новенькую самопишущую ручку, купленную им, по правде сказать, не для кого-нибудь, а для себя, очень дорогую и на редкость изящную швейцарскую вещицу, с маленьким бриллиантиком на зацепке в форме гладиуса, искристо сверкавшим в полутьме низкой арки, как далёкая, но необычайно яркая звезда.

– Красотища какая, – восхитилась Дана.

Штернберг показал ей, как отвинчивается колпачок и как следует разбирать корпус, чтобы заправить ручку чернилами. Их руки несколько раз соприкоснулись над небольшим предметом. Штернберг ощутил боль в основании большого пальца правой руки – стремясь удержать розу, он слишком сильно сдавил её покрытый шипами стебель.

– Только пока не стоит показывать эту вещь вашим товаркам. Уже совсем скоро вы станете дипломированным специалистом, поедете на новое место работы, где будете равной среди сотрудников, и вот там подобные принадлежности уже не будут вызывать никаких вопросов.

– Новое место работы? – переспросила Дана. – Что за новое место?

– Я пока не могу назвать ничего определённого. Скорее всего, это будет одна из альпийских научных баз «Аненербе». Я постараюсь подыскать для вас что-нибудь наиболее безопасное.

– А вы?..

– Что я?

– Вы тоже там будете? – необыкновенно открытый взгляд девушки становился всё растеряннее.

– Разумеется, нет, – в некотором замешательстве ответил Штернберг.

– Почему???

Её звенящий тон Штернбергу совсем не понравился.

– Потому что, как только вы получите квалификацию, у каждого из нас будут отдельные обязанности. Вы уже выполнили свой долг хорошей ученицы, а я – долг учителя, надеюсь, не самого скверного. На этом наша с вами работа заканчивается. Ваше новое начальство даст вам другую работу, ну а я, возможно, наберу новый курс, там посмотрим…

Не дослушав, Дана, склонив голову, молча ринулась вперёд и в сторону. Не вписавшись в узкий просвет между ним и замшелой стеной, она сильно ударилась о его локоть и, потирая плечо, бегом понеслась через пустой двор.

– Дана!

Она не обернулась.

Вечером Штернберга, склонившегося с линейкой над планом Зонненштайна и изо всех сил старавшегося сосредоточиться, неожиданно отвлёк Франц, крайне озадаченный.

– Шеф, там вас одна курсантка спрашивает… ну, та самая, которая с ножом…

Франц так и не простил Дане вероломного нападения на своего обожаемого шефа.

В единый миг Штернберг очутился в прихожей. Дана – а это была, конечно же, она, мерзавка, – стояла у порога, обхватив себя за плечи, и вид у неё был непривычно жалкий. Она подалась назад, увидав на лице наставника выражение неприкрытой ярости, но всё равно осмелилась открыть рот: