Каменное зеркало

Помолчав, добавила:

– Вы опять уехали, даже не предупредив меня.

– Прости. Зато я раздобыл для тебя роскошный подарок, – Штернберг выложил на стол тоненькую книжечку.

– Что это?

– Твой швейцарский паспорт. Тебе придётся крепко-накрепко запомнить твоё новое имя, дату и место рождения. И ещё кое-какие подробности, о которых я расскажу немного позже, – Штернберг раскрыл документ и показал девушке её фотографию, словно пригвождённую к бумаге двумя затейливыми печатями. – Зиннер, Фелицитас Зиннер. Привыкайте, фройляйн Зиннер. Кстати, по-латыни «фелицитас» означает «счастье».

Дана медленно улыбнулась.

– А ваше имя… Альрих… оно что значит?

– Это сокращённая форма очень древнего немецкого имени Адальрих. А означает… – Штернберг смущённо рассмеялся. – Могущественный и благородный. Ну, первому я всегда старался соответствовать, а вот второму… Впрочем, мы отвлеклись. Сегодня твоя задача – назубок выучить легенду, на пограничных пунктах принято задавать дурацкие вопросы. В общих чертах картина такая: ты, Фелицитас Зиннер, возвращаешься на родину, в Швейцарию, от немецких родственников, у которых гостила месяц, а твой жених – немец, который будет тебя сопровождать…

Штернберг осёкся. Он никогда ещё не видел такой ослепительной вспышки радости на чьём-либо лице.

– Мы уедем в Швейцарию?.. – прошептала Дана, стиснув его запястья горячими руками. В уголках её глаз дрожали светлые слёзы. – Мы вдвоём уедем отсюда прямиком в Швейцарию? Навсегда-навсегда?

Он лишился голоса. Было мгновение, когда оберштурмбаннфюрер СС стоял на самом краю бездонной пропасти, и кто-то, никогда не носивший униформы, целился в него из ружья, заряженного патронами с серебряными пулями, чтобы, без сожаления отправив эсэсовца в небытие, повторить: «Навсегда-навсегда», подхватить на руки свою ученицу, отнести её к автомобилю и стуком захлопнувшейся двери обрубить прошлое, чтобы укатить в сияющее будущее, где его ждут счета в швейцарских банках и целый свободный мир, преподнесённый в дар одной девушке, не видевшей пока в жизни ничего, кроме тюрьмы. В этом мире не будет беснующихся в одурелом эфире надсадных речей, зарева крематориев, выстрелов, вминающих в землю безоружные толпы, полосатых роб и колючей проволоки. И, вероятнее всего, на политических картах этого мира скоро станет ровно одним государством меньше…

– Нет, – тихо сказал Штернберг. – Я, к сожалению, с тобой поехать не смогу. У меня слишком приметная внешность. Тебя будет сопровождать Франц, его документы уже подготовлены. Вы вместе пересечёте границу, и он довезёт тебя до отеля. Тех денег, что я тебе дам, при экономных расходах должно хватить надолго…

– А вы приедете в этот отель позже? – со звонкой настойчивостью спросила Дана. Глядя в полные дрожащего сияния зелёные моря её умоляющих глаз, невозможно было произнести «нет». Но всё же Штернберг осмелился. Прозрачные моря мгновенно покрылись тусклым льдом.

– Почему вы со мной не поедете? – глухо спросила она и резко отвернулась. На последнем слове её голос переломился, как обугленный стебель.

– Дана… Моя страна находится в состоянии тяжелейшей войны. Что бы там ни трещали пропагандисты, положение критическое, почти безвыходное. Так вот, если я уеду, оно станет совсем безвыходным.

– Ну и пусть! – яростно выкрикнула девушка. – Для кого вы собираетесь искать выход? Для вашего фюрера, что ли, который и затеял эту чёртову войну? Для коменданта Равенсбрюка? И его кодлы? Да пускай они все тут сдохнут под бомбёжками, туда им и дорога, вам-то что?!

– Дана, я прекрасно понимаю, что ты и полмира в придачу хотели бы сейчас видеть Германию не иначе, как раскатанной в пустыню русскими танками. Наверное, это даже было бы справедливо. Хотя бы из-за Равенсбрюка. Но это моя страна, какой бы она ни была. Если я сейчас покину её, я буду никто. Тень без имени, без прошлого… Кто это вон тот длинный тип? А, так… Беглый нацист. Подрапал, когда понял, что его шайке ничего не светит. Как крыса с тонущего корабля… Это до тошноты банально звучит, но человек без родины – всё равно что дерево без корней.

– Значит, я и есть дерево без корней, – вставила Дана.

– Ты так выросла. Есть такое пустынное растение – перекати-поле. Наступает момент, когда ему приходится отрываться от корня.

– А у вас, значит, так называемый долг. Перед вашим фатерляндом.

– Да, многие называют это именно так.

– Но вы же сами говорили… – Дана кусала губы, чтобы не расплакаться, – вы же говорили, что подчиняться нужно только рассудком, только тогда, когда это выгодно… А вам же теперь совсем невыгодно, разве не так?.. Так что ж получается, вы врали?

– Нет, я не врал, – горько сказал Штернберг. – Я очень сильно заблуждался.

– Тогда я никуда не поеду, – с мрачной решимостью заявила девушка. – Я вот сейчас возьму этот дурацкий паспорт и порву его на куски, – она и впрямь хищно вцепилась в документ, но, едва взглянув в лицо Штернбергу, аккуратно положила книжечку на место. И тут из её глаз брызнули слёзы, яркие, словно звёзды утренней росы в лучах солнца. Она плакала, как жестоко наказанный маленький ребёнок, взахлёб и навзрыд, широко раскрывая рот. Штернберг, насквозь пронзённый этой вспышкой, будто раскалённой иглой, упал перед девушкой на колени и гладил её мокрое лицо, бормоча какую-то бессмыслицу, валом идущую мимо сознания.

– Да-а, ну конечно, прямо так всё и будет хорошо… – тянула Дана в ответ на его бессодержательные утешения, давясь плачем. – Я ведь спрашивала у кристалла про ваше будущее, если хотите знать… Всё боялась вам рассказывать, всё надеялась, кристалл врёт… Я уже целый месяц смотрю в него с одним и тем же вопросом. И знаете, что я вижу? Там сплошной снег, и холод, и каменюки какие-то… И вы там лежите на снегу, и никого вокруг нет, а возле вашей головы кровь, понимаете, кровь! Огромнейшая лужа крови, она пропитала весь снег кругом… И я каждый раз только это и вижу… Только это…

Её колотило от рыданий. Штернберг держал её пылающее лицо в своих холодных ладонях и просто погибал от ужаса, что из-за него она так мучается.

– Ну ты что… Ну не надо… Ну хорошая моя… Да ерунду тебе эта стекляшка показала, ну кто мне что сделает… Да я ж всё заранее узнаю, кто бы что ни задумал… Чепуха какая… ведь полная же чепуха… Меня как-то раз в Мюнхене под Рождество, два года тому назад, один снайпер попытался вот так же на снег уложить. Я, знаешь, что сделал? Пришёл в ту квартиру, где он сидел – подкарауливал, значит, когда я по площади пройдусь, а в квартире даже обоев не было, только газеты наклеены, на них везде напечатан лик фюрера, и по этому лику, представляешь, вот такие тараканы ползают, я не вру, вот такие… Шороху из-за них было, он даже не услышал, как я вошёл. Сидит себе с винтовочкой у открытого окна. А я подхожу к этому продрогшему бедолаге и предлагаю ему вместе в кофейню спуститься, что внизу, в цокольном этаже. Вот так…

– И он пошёл? – спросила Дана, улыбаясь сквозь слёзы.

– Нет. Обидно, правда? Испугался, болван. Винтовку свою в окошко выронил. И до сих пор, наверное, заикается…

Они смотрели друг другу в глаза, почти соприкасаясь носами.

– Послушай… Тебе нельзя сейчас находиться рядом со мной, это слишком опасно. Знаешь, я ведь невероятный эгоист, на самом-то деле. Спасая тебя, я спасаю себя. Пока ты будешь в безопасности, со мной тоже всё будет в порядке. Что бы ни случилось. Обещаю.

– Я не смогу без вас, – пробормотала Дана, по-детски шмыгая носом.

– Это же не навсегда, – попытался заверить её Штернберг. Всего остального он, наверное, не должен был говорить, чтобы не подвергать возможной опасности тех других, кто тоже был для него бесценен, и чтобы не лишать свою ученицу свободы, но, не удержавшись, произнёс:

– Сначала тебе придётся почаще менять отели, на той карте, которую ты возьмёшь с собой, я отмечу самые безопасные места. Потом, разумеется, ты будешь вправе поехать куда угодно. Но… если хотя бы месяц за тобой не будет никакой слежки, включая астральную и ментальную – помнишь, как их определять и как от них оторваться? – вот тогда ты можешь смело направляться в то место, куда я всегда возвращаюсь. Через месяц или через полгода, не знаю когда, но я обязательно туда приеду. Хотя бы ненадолго. Что бы здесь, в рейхе, ни происходило. Вот адрес: Вальденбург, Розенштрассе, семь. Вальденбург, это в Базель-Ланде. Легко запомнить. Улица Роз, счастливое число. Люди, которые проживают по этому адресу, всегда с большой охотой помогают бывшим узникам концлагерей. Они, кстати, подскажут тебе, где можно удалить татуировку на руке, а до того следи за тем, чтобы она никому не попадалась на глаза. Возможно, с первого взгляда эти люди покажутся тебе слишком строгими, даже суровыми, но ты не пугайся, это просто некоторый излишек порядочности. И девочка у них просто прелесть, она тебе обязательно понравится… Только ни в коем случае не говори им, что это я тебя направил. Ну хотя бы на первых порах не говори… Запомнила? Базель-Ланд, Вальденбург, Розенштрассе, семь.

Дана эхом повторила за ним последние четыре слова, и вновь и вновь шептала их, будто молитву. «Должно быть, я поступил скверно, раз сказал ей, – думал Штернберг. – Я снова ограничил её свободу. Но зато теперь она сможет уехать отсюда».

Затем они до вечера бродили вдвоём по пустым коридорам и лестницам учебного корпуса, по тихим монастырским дворикам, по яблоневому саду, и Штернберг на разные лады задавал Дане одни и те же вопросы, изображая дотошного пограничника, въедливого портье, подозрительного полицейского, случайного попутчика и просто парня, который хочет познакомиться. Поужинали они вместе в пустой столовой для курсантов. Штернберг проводил девушку до её комнаты, и, пока он мучительно соображал, что же ей сказать перед этой тоскливой ночью и завтрашним полным хлопот утром, целиком посвящённым сборам и последним наставлениям, Дана шагнула к нему, взяла за руку и таинственно произнесла:

– Давайте мы сейчас лучше к вам пойдём, доктор Штернберг.


– Зачем? – смешался он.

– Вы мне сыграете что-нибудь… А потом… разве вы не хотите провести эту ночь со мной? Я же знаю, что хотите. И… и я уже совсем не боюсь. Ну, почти…

Штернберг ощутил, как по спине от крестца волнами прокатываются ледяные мурашки.

– Дана, – он едва не подавился слюной, – у меня ведь тогда вообще уже никаких сил не хватит тебя куда-то отпустить, понимаешь?.. Нет, так не годится. Нет, нет. И тебе надо выспаться. День у тебя завтра нелёгкий, так что…

– Понимаю, – сухо сказала она, зашла в комнату и тихо притворила за собой дверь. С минуту он стоял перед этой дверью, чувствуя себя последним болваном, а затем, с какой-то первобытной немотой сознания, толкнул зыбкую преграду и переступил порог.

Дана лежала на узкой койке, застеленной серым солдатским одеялом, – лежала лицом к стене, тесно поджав руки и ноги. Штернберг осторожно присел на угол, глядя на неё и в очередной раз поражаясь, какая же она всё-таки маленькая – туго свёрнутый узелок сладкой пугливой плоти. Её миниатюрность просто звенела рядом с его громадностью. Для него всегда было проблемой поделикатнее сложить себя в этой тесной комнатке, а теперь в придачу явилась зябкая мысль: не будет ли такое различие в размерах известным – а то и опасным для неё – препятствием – не будет, снисходительно ответили ему из бездны накопленного памятью телепата чужого опыта; ей просто нужно совсем расслабиться, и тогда всё у них получится прекрасно, и даже гораздо лучше, чем у многих.

Все эти дурацкие мысли щекотали его до тех пор, пока он не вспомнил, что вот точно так же она лежала, скорчившись, в камере штрафблока в Равенсбрюке. Внезапно он услышал её глухой голос:

– Я для вас просто обуза, да?

Не дожидаясь ответа, она продолжала:

– У вас из-за меня уйма проблем, вот и всё. Я вам совсем некстати… Вам проще одному. А убить меня жалко. И отдавать этому… который падалью воняет сквозь одеколон… тоже жалко. Потому что я для вас вроде вашей белобрысой племянницы. Вам попросту нравится кого-то опекать, господин учитель. Это у вас такая слабость. Кто-то из ваших любит в свободное время выпить, кто-то – в весёлый дом сходить, а вам нужно опекать. Только чтоб это было не слишком обременительно. Так, для удовольствия, время от времени, – в её голосе сгущалась холодная тьма. – Чтобы не мешало карьере. Завели бы тогда себе собаку, что ли.

Штернберг молчал. Скажи. Скажи ей. Давай же, идиот. Всего лишь три слова. Душу ты, что ли, продашь, если скажешь? В том-то и дело, что – да, именно так. А она уже продана. За банковские счета, за «Хорьхи» с «Майбахами», за возможность научных исследований, за могущество родины… трещащее, между прочим, по всем швам…

– Ну вот, опять я наговорила вам каких-то гадостей, – изменившимся, осипшим голосом произнесла Дана. – Простите меня, доктор Штернберг…

– Не надо извиняться.

Его вдруг остро царапнул один давно удерживаемый вопрос.

– Послушай… Когда ты проводила психометрическое исследование моих вещей… наверняка же неоднократно проводила… ты что там прочитала?

– Ничего, – прошептала Дана.

– Как – совсем ничего?

– Совсем.

– Как же ты тогда… Помнишь нашу первую проверочную работу? Как ты узнала, что значок принадлежит именно мне?

– А вот так. По молчанию…

Вздохнув, Дана легла на другой бок, подвинулась к стене и выпрямилась, с очаровательно безразличным бесстыдством щедро показывая из-под скомканной юбки точёные ноги в белых носочках.

– Ложитесь сюда, – она положила поверх холмистой колючей пустыни согнутую тонкую руку. – Да не волнуйтесь, это просто так, на пять минут. Просто хочется, чтобы вы немного побыли рядом. Ну пожалуйста…

Ничего не соображая, Штернберг послушно лёг, прежде положив на угол стола очки и немало повозившись, чтобы разместиться на этой узкой, как выставленная за борт пиратского корабля доска, да ещё в придачу слишком короткой для него койке, стараясь не задеть тихо лежавшую рядом девушку и оттого пару раз едва не брякнувшись с края на пол, но даже после всех его стараний они оказались почти вплотную – иначе и невозможно было находиться вдвоём на этом убогом лежаке, рассчитанном строго на одного. Едва Штернберг принял горизонтальное положение, как всё в нём окончательно опрокинулось и поплыло, и осталось только лицо напротив, подёрнутое вуалью сумрака и лёгкой дымкой, происходившей от его никуда не годного зрения, но всё же бывшее настолько близко, что он мог им любоваться даже без очков.

– Здесь нет места, чтобы положить меч, – чуть слышно засмеялся он.

– Какой меч? – её дыхание имело вкус незрелых терпких яблок, которые они попробовали в монастырском саду.

– Это такой обычай в средневековых легендах: если девушка и рыцарь собираются лечь вместе, но при этом намерены сохранить целомудрие, то рыцарь кладёт между собой и девушкой обнажённый клинок. Чтобы был на страже непорочности.

– А вы думаете, это порочно? – прошептала Дана.

– В тебе нет ничего порочного. В тебе всё чудесно и священно… как в волшебной роще… как на заре мира…

– А я всегда думала, что это грязно и мерзко – пока не увидела ваши руки и как вы ими играете музыку. А вам, между прочим, здорово пошёл бы рыцарский меч.

– Ага, к очкам особенно…

Штернберг видел, как его ученица улыбается в полутьме. У него было сумасшедшее чувство одновременно расслабленного пребывания в полной неподвижности и стремительного полёта в темноту. Грудь и живот словно сдавило ударившим навстречу тугим и тёплым бездонным пространством, а ниже происходило такое исступлённое столпотворение, что он уже не ощущал границ собственного тела.

– Я никогда ещё не лежала вместе с мужчиной, – укромным шёпотом сообщила Дана уже в почти полной темноте. – Совершенно ни на что не похоже. У нас в бараках спали вповалку, и я это ненавидела. А вот с вами я бы согласилась хоть целую вечность в такой тесноте пролежать.

Не надо про концлагерь, вяло подумал Штернберг, почти потеряв себя в жгучем чёрном омуте.

Сквозь темноту вдруг прорезался белёсый свет, словно в небе за окном пробили дыру для полновесной луны.

– Прожектор, – пояснила Дана. – Он тут как раз напротив…

Её лицо матово светилось призрачной, зачарованной красотой, и Штернберг глядел на неё в трансе немого восторга. Дана же в этом снежно-холодном свете увидела перед собой совершенно иное, почти незнакомое лицо, полускрытое непроницаемой тенью так, что правый глаз словно бы исчез, оставив пустую чёрную глазницу, а левый, льдисто-голубой, взирал на девушку зверски-обожающим и алчущим взглядом. Это узкое, с большим ртом хищника, неожиданно безжалостно-красивое лицо под копной инисто-светлых волос, казалось, принадлежало представителю племени гораздо более древнего и страшного, нежели людской род. Но она уже не боялась.

– Альрих, – тихо сказала Дана. – Альрих, – повторила она, осторожно трогая языком это имя, гладкое в начале, взъерошенное в конце, примеряя его к простёртому рядом превосходству – к которому, оказывается, вполне можно было обратиться не задирая голову, без всякого звания; и имя ему удивительно шло.

– Альрих.