Каменное зеркало

Это была изнанка мира, где уже ничто не имело значения, кроме желания присвоить и обладать. Приподнявшись на локте, Штернберг взял девушку под лопатки, переместил под себя и впился в её рот так, словно хотел выпить без остатка неуловимое облачко её души вместе со всей сладкой кровью в придачу, словно хотел пожрать её неразгаданную суть, чтобы навеки заключить в себе. Дана выгнулась под ним, пальцы судорожно заскребли по его груди, чувствуя вместо уязвимого человеческого тела плотную шкуру доисторического хищника с какими-то шипами, костяными гребнями, – гладкое сукно, острые края орденов, жёсткие холодные пуговицы. Казалось, он уже вовсе желает проглотить её целиком, только не знает, с какой стороны подступиться и что счесть наиболее лакомым, и потому беспорядочно принимается то за мочки ушей, то за шею, то за ключицы, а затем нетерпеливо рвёт пуговицы рубашки, чтобы всюду жадно хватать губами нежную кожу. Отчаянно дрожа, Дана выгибалась под ним, как натянутый лук, вцепляясь пальцами в его волосы, и её прыгающие губы едва выговорили:

– Лю… любимый мой…

Штернберг замер на мгновение от этих слов. Ему вдруг подумалось, что он непозволительно груб со своим сокровищем, но его неумолимо влекла дальше чёрная волна чистейшего безумия. Он содрал с девушки юбку, стянул до колен её белые трусики и поцеловал упругие влажные завитки и прятавшийся под ними узкий алый уголёк, и одуряющий цветочный аромат добил его здравомыслие контрольным выстрелом в голову. Этот поцелуй вырвал у его восхитительной жертвы беспомощный вскрик, звонкий и чистый, эхом разнёсшийся среди каменных монастырских стен. Крик наверняка могли засечь часовые, а всему последующему уж точно суждено было стать услышанным, но для Штернберга действительность давно была отменена. Встопорщенный, мокрый и едва сдерживающийся, он нависал над добычей, кое-как опираясь на одну руку, а другой пытался одновременно обласкать распростёртое внизу упоительное создание, словно сотканное из млечного света, шалея при виде легчайших живых теней, ходящих в такт дыханию под нежно выпирающими хрупкими рёбрами, стащить с девушки стреножившее её бельецо и расстегнуть пряжку поясного ремня. Он дёргал и дёргал эту чёртову пряжку – хлипкую офицерскую пряжку, нередко расстёгивающуюся в самый неподходящий момент, но именно теперь её, проклятую, отчего-то заклинило намертво. И пока он теребил предательский ремень, всё больше свирепея, маленькие руки протянулись к пряжке и разомкнули её так легко, словно это было делом давней привычки, и принялись расстёгивать тугие пуговицы кителя.

Пристыженный этой спокойной ласковой помощью, Штернберг уткнулся пылающим лицом в разбросанные по жёсткой подушке обелокуренные девичьи локоны. Внезапно он вообразил, как сейчас выглядит со стороны – взъерошенный, хрипло дышащий суконно-мундирный гад, торопящийся расстегнуть ширинку, чтобы скорее потушить свой горящий фитиль. Вылитый оберштурмфюрер Ланге, только пивного брюха не хватает. Нет, вовсе не так он себе всё это представлял. Где столько раз мысленно обещанные нежность и внимание? Почему вместо посвящения в тайную науку, роскошной спальни и шёлковых простыней – вульгарная возня на солдатской койке, под звук шагов в любую минуту могущих заглянуть сюда часовых?

Штернберг сел, пряча в ладонях саднящее от стыда лицо, отворачиваясь от ясного, внимательного, любящего взгляда.

– Прости меня, – пробормотал он.

Дана села рядом. Он чувствовал её руку на плече.

– Я теперь понимаю, – тихо сказала она. – Ведь это же получается как прощание. Как будто напоследок… Словно мы никогда больше не увидимся.

Штернберг кивнул, отнимая от лица ладони. Всё верно. И впрямь как прощание. Самый красивый аккорд звучит всегда в финале.

– А я знаю, что нужно сделать, чтобы вы… чтобы ты обязательно вернулся, – прошептала Дана ему в самое ухо. – Мы запомним, на чём сейчас остановились. Я лягу спать, а вы… а ты пойдёшь к себе. Завтра я уеду. А когда ты сможешь приехать ко мне, мы начнём с того самого, на чём остановились. Такое дело ведь нельзя оставлять незаконченным, правда?

Штернберг растерянно усмехнулся:

– Никогда мне не доводилось слышать более оригинального способа заговаривать судьбу…

– Зато теперь я буду точно знать, что ты в конце концов обязательно приедешь, – убеждённо сказала Дана, быстро поцеловала его, вывернулась из объятий и нырнула под одеяло.

– А теперь уходи.

Она отстранилась от руки, скользнувшей по её волосам.

– Мы же договорились…

Штернберг помедлил ещё немного – украдкой ощупал валявшуюся на краю кровати курсантскую рубашку и, по счастью, быстро нашёл то, что искал. Деревянная пластинка в нагрудном кармане. Именно она Штернбергу и была нужна. Зажав её в кулаке, он взял со стола очки, поднялся и отошёл к двери, при каждом шаге оборачиваясь.

Дана натянула до носа одеяло.

– Не надо на меня сейчас смотреть, как на икону. Когда приедешь, тогда и будешь смотреть сколько захочешь. И не только смотреть… Иди.

Её голос звучал беззаботно, но меж ресниц серебрился яркий блеск.

Штернберг вышел, притворил дверь. Он мог всё, что угодно. Мог отвести Дану на квартиру, отослать куда-нибудь Франца и, отвергнув трогательные суеверия своей ученицы, хотя бы напоследок сполна удовлетворить неуёмную страсть, не боясь, что их услышат. Мог сделать всё то же самое, но наутро поехать с девушкой к швейцарской границе, чтобы никогда больше не вернуться в рейх. Мог и рискнуть – оставить Дану при себе, дать ей какую-нибудь работу в своём отделе и постараться уничтожить Мёльдерса раньше, чем тот до неё доберётся.

Но мог ничего этого не делать, а просто-напросто посадить завтра виновницу всех своих бед в автомобиль и спокойно остаться наедине с долгом.





* * *


Утром он в последний раз проэкзаменовал свою ученицу. Тему «переезд через границу» и «проживание в чужой стране под вымышленным именем» она усвоила на отлично – в теории. Оставалось надеяться, что практика не подведёт. На Дане было лёгкое платье в золотистых тонах, того фасона, к которому питал слабость подбиравший ей гардероб Штернберг: с широкой юбкой, узкое в талии, с тесным лифом, подчёркивающим грудь. Ничто не выдавало в этой нарядной белокурой красавице бывшую узницу концлагеря – вот только глаза в прозрачной тени полей шляпки были заплаканными. По особенной млечной бледности, тронувшей даже губы девушки, было ясно, что она всю ночь не спала. Штернбергу на мгновение стало страшно за неё – было совершенно очевидно, что его образ врезался в её душу так же глубоко, как грубые цифры концлагерного клейма, сейчас скрытого перчаткой, – в её плоть.

Штернберг достал из нагрудного кармана длинную серебряную цепочку с подвеской из небольшого глянцево-чёрного камня и надел на шею девушке.

– Этот оберег защитит тебя от различных видов оккультной слежки. Это морион, чёрный хрусталь. Носи его, не снимая – тогда он будет поглощать чужие вибрации и сделает тебя невидимой в Тонком мире. Только будь внимательна, этот камень не должен попадаться на глаза чужим людям.

Штернберг опустил амулет девушке за воротник, задержав пальцы в тёплой ложбинке между маленькими грудками. Дана, склонив голову к плечу, улыбалась с кокетливым бесстыдством – он и только он разбудил в ней эту с ума сводящую улыбку, – но взгляд её тосковал и заклинал. Казалось, Штернберг слышал её мысли: она страстно ждала какого-нибудь чуда, которое заставило бы его шагнуть к автомобилю. «А ведь я ещё могу с ней уехать», – отстранённо подумал Штернберг. Сесть за руль – и вперёд. И ослепительное счастье в этих чудесных глазах будет наградой…

Франц, искоса наблюдавший за ними, неодобрительно хмурился: такого отношения шефа к бывшей заключённой он не одобрял, но командирскую тайну ревниво берёг.

Штернберг не знал, что ещё сказать. Догадывался, как сильно Дана боится любых слов, связанных с прощанием.

Он отступил на шаг.

– Счастливого пути.

Дана слегка пожала его протянутую руку.

– Я буду тебя ждать, – тихо сказала она и ломко улыбнулась. – Базель-Ланд, Вальденбург, Розенштрассе, семь. Приезжай скорее, Альрих. Я буду тебя ждать.

Она быстро пошла к машине. Франц захлопнул за ней дверь. Её подёрнутый тенью профиль появился в обрамлении рябящего бликами автомобильного окна: такая кинематографически красивая, чужая, грустно-сосредоточенная. Она оглянулась. Автомобиль тронулся с места, и она ещё успела умоляюще улыбнуться напоследок.






* * *


Вечером Штернберг вышел за ворота школы, у него не было больше сил находиться среди каменных стен.

Он брёл наугад, нисколько не интересуясь тем, куда несут ноги. Так он забрёл в густой ельник у подножия бывшего монастыря. Седая тишина запуталась в ветвях, сухих и безжизненных с исподу. Ноги утопали в потусторонней ласковой мягкости присыпанного ржавой хвоей тёмно-зелёного мха.

Штернберг опустился на землю возле неглубокого оврага, кишащего паутинными ветвями поднимавшихся со дна тонких хилых елей, и лёг, уткнувшись лбом в холодный мох. Тишина звенела в ушах. Он долго, долго не мог решиться.

Наконец он выпрямился, достал из кармана берёзовый амулет с руной Хагалаз, переправленной на Альгиз. Подержал в ладони. Уничтожив его, Штернберг мог хотя бы частично освободить девушку из-под своей силой добытой власти. Но сделай он это – тогда ей, располагающей документами, толстой пачкой швейцарских франков и полной свободой, покажется ли ей необходимым разыскивать заветный адрес? Увидит ли он её ещё когда-нибудь?

Штернберг извлёк из чёрных ножен кинжал и принялся срезать с деревянной пластинки руническое изображение.

– Я отпускаю тебя, – повторял он, роняя на тёмный ковёр мха мелкие белые стружки. – Я отпускаю тебя.

– Ты свободна, – говорил он, глядя, как чистая деревянная табличка занимается ярким пламенем. – Ты свободна.

– Иди с миром, – произносил он, раскрошив в пальцах горячий уголь и высоко подняв пустые ладони. – Иди с миром.





Ельник отзывался на его слова настороженной тишиной.

Вот и всё. Теперь наваждение если не спадёт, то наверняка ослабит путы. Знать бы, как это на неё подействует. Может быть, вовсе никак. А может быть, несчастная русская девушка скоро придёт в ужас от того, что в каком-то помрачении ума позволяла лапать себя врагу, – кто знает. Но как же всё-таки без неё больно…

Внезапно его словно бы толкнула под рёбра леденяще трезвая мысль: так насколько же далеко простирается его способность подчинять людей? Строптивая заключённая была первым его настоящим опытом по ментальной корректировке – люди, нанятые для учебных экспериментов «Аненербе», не считались. Неужели, помимо простого подчинения, можно вызывать искусственным путём и симпатию? Восторг? Любовь?.. Но как же сбивчивые, дрожащие от собственной отчаянной смелости слова, распахнутый навстречу сияющий взгляд, робко пробирающиеся под рубашку неловкие пальчики, которым не угнаться за его наглыми виртуозными пальцами? Или это – то же самое, что экстатический восторг загипнотизированной толпы, многоруко тянущейся к воздвигшемуся на трибуне диктатору? Всего лишь закономерный результат абсолютного подчинения?..





Часть II

Ритуал возмездия




Глава 1

Оружие





Из чёрной тетради


Два года тому назад, в начале осени сорок второго, я собирался посетить рейхскомиссариат[33] Остланд. Эта поездка – если б она состоялась – не имела бы никакого отношения к служебным делам. Целью её стал бы каменистый остров к северу от той земли, которая прежде называлась Эстляндией, – остров, ныне носящий труднопроизносимое эстонское наименование, германцами же когда-то названный Даго.

На этот остров восемью столетиями раньше прибыл немецкий рыцарь Халза Унгерн фон Штернберг и велел построить здесь замок. Отсюда его потомки, рыцари Тевтонского ордена, отправлялись в походы, неся христианскую веру на острие меча эстам, ливам, леттам и славянам. Другие пиратствовали; во времена Ральфа и Петера Унгернов замок превратился в разбойничье гнездо. Иные преданно служили сначала шведским королям, потом российским императорам. Некоторые оставляли родовые владения, чтобы встать под знамёна прусского короля. Хартфрид Унгерн-Штернберг слыл чёрным магом, а его младший сын, принявший постриг, творил чудеса с Божьей помощью. Алхимика Вильхельма Унгерна, жившего в восемнадцатом веке, прозвали «Брат Сатаны». Один из прадедов стал епископом. В 1875 году мой дед – барон фон Штернберг – покинул Даго, чтобы служить объединённой Германии. Он поселился в Мюнхене, где приобрёл большой особняк. В жилах барона древняя германская кровь смешалась с венгерской и скандинавской, и баварцев изумлял его исполинский рост, грива цвета восходящего зимнего солнца и волчья улыбка. Жену он выбирал долго, холодно и тщательно, не по знатности и достатку, а по красоте и, главное, здоровью.

Тем не менее с той поры густо разветвлённое древо рода Унгерн-Штернбергов редело с каждым годом. Многие погибли на прошлой войне – в том числе трое братьев отца. Дальние родственники сгинули в Советской России. Среди них – полубезумный белогвардеец барон Унгерн, властвовавший в Монголии, прославившийся мистицизмом и кровавыми зверствами, расстрелянный в конце концов большевиками.

Я никогда не видел острова Даго, лишь по книгам знаю, что земля там сурова и неплодна, камень да песок, множество глядящих в затянутое тучами небо озёр, а вокруг сосновые леса, суровые в своей бедности, сдерживающие натиск яростных морских ветров. Но мне знакома каждая пядь острова – по детским фантазиям, таким ярким, что до сих пор я словно наяву вижу неприступные прибрежные скалы, укромную бухту для пиратских кораблей, молчаливых светлоглазых жителей средневекового городка, которым достаточно одного громкого клича, чтобы снять со стен арбалеты. И, конечно, горделивый замок на высокой горе.

В сорок втором году я вспомнил об острове Даго, когда гулял по развалинам замка под Мюнхеном. Мне захотелось ступить на ту землю, которая долгое время служила пристанищем моим предкам. Но в последние часы перед отъездом мне пришло в голову, что настоящий остров Даго может не иметь ничего общего с романтикой детских фантазий. А вдруг это голое, плоское, глупое место, с ленивым тростником на нескончаемых болотах, со скучным провинциальным городишком, с пошлейшей суконной фабричкой, разросшейся как раз на месте замковых развалин? Бор вырублен, озёра загажены. На побережье – липкий серый песок, развешанные рыбацкие сети и удушающая вонь тухлой рыбы.

Поездка так и не состоялась, и намерение вскоре было забыто.

Но теперь, спустя пару лет, остров Даго вновь поднялся из глубин памяти, чтобы стать тем местом, куда я нередко наведываюсь во снах. Именно мой, тот самый, остров: с пенными волнами, штурмующими крутые скалы, с войском корабельных сосен, выстроенным из камня городом и замком на горе. Однако я никогда не думал, что мой остров окажется совершенно безлюден.

Теперь мне порой приходится брести сквозь один и тот же изматывающе-длинный сон: я иду от заброшенной пристани к пустому городу, где слепоглухонемые дома стоят с плотно закрытыми ставнями и запертыми дверьми, поднимаюсь к замку, почему-то уверенный, что должен кого-то во что бы то ни стало там найти. Лестницы в замке железные, гулкие, забранные стальными сетками, а длинные прямые коридоры перекрыты раздвижными решётками. Не замок, а тюрьма. Издевательски смотрятся дорогие гобелены на стенах пустых распахнутых камер, освещённых истошно-белым электричеством. В последней камере обнаруживается тюремного вида койка: узкая, железная, обшарпанная, в засохших пятнах крови, именно та, что я видел в камере-одиночке в Равенсбрюке. И от вида этой койки – пустой – мне становится безнадёжно и жутко, и я с усилием просыпаюсь.





Мюнхен