Каменное зеркало

В сопровождении привёзшего его в ставку лейтенанта Штернберг прошёл по гравийной дорожке среди затянутых в маскировочную сеть бутафорских деревьев, предназначенных обеспечить невидимость с воздуха, – условная мёртвая зелень мешалась с настоящей, сумрачно-хвойной, полузаслоняя бетонные, кирпичные и деревянные постройки, состоящие лишь из серых поверхностей да прямых углов. Грубая утилитарность соседствовала с примитивной театральностью, и ставка казалась то санаторием для военных, то концлагерем, где силами заключённых ставится спектакль про жизнь немецких генералов. Болотный холодок растекался в груди. Штернбергу подумалось, что шеф допустил серьёзную ошибку, решив предъявить фюреру, ратовавшему за чистоту нации, неизлечимо косоглазого «арийца», карикатуру на белокурую бестию.

Тем временем навстречу попался как раз Гиммлер – вынырнул в сопровождении адъютанта из прямоугольного провала, ведущего в недра бункера. Мысли шефа читать было легко. И очень скоро всё стало ясно. На днях Гиммлер продемонстрировал Гитлеру фильм, где были запечатлены эксперименты с Зеркалами.

– Воздержитесь от вашей обычной словоохотливости, Альрих. Не говорите о положении на фронтах, о бомбёжках. Не касайтесь темы вооружений. Мы должны беречь здоровье нашего фюрера. Отвечайте только на те вопросы, которые вам задаст фюрер. Он очень высоко оценил ваши достижения. Ваши опыты его заинтересовали. Он решил посмотреть на ваши Зеркала в действии. Расскажите ему о них подоходчивей. Ну, вы понимаете.

Под это монотонное бормотание Штернберг миновал часовых и вошёл в приёмную, где с полдюжины офицеров вермахта перекидывались приглушёнными репликами в клубах сигаретного дыма. Разговоры с его появлением стихли. Застоявшийся воздух, как цементом схваченный табачными выхлопами и густо приправленный запахами армейского сукна, сапог и назойливо тянущим откуда-то кухонным душком, колом застревал поперёк горла. Взгляды присутствующих скрестились на Штернберге, словно лучи прожекторов на вражеском самолёте. Температура их эмоций, до того накалённых сдавленным спором, мгновенно упала до ледяного недоумения – мол, это ещё что за птица? Штернберг разнузданно ухмыльнулся всей компании, с удовольствием ощущая, как всколыхнулось чужое раздражение. Впрочем, улыбка тут же примёрзла к его губам: перед ним распахнулись двери, ведущие в довольно просторное, но с низким потолком, скудно освещённое помещение. Там ощущалось лишь узколобо-сосредоточенное присутствие нескольких эсэсовцев.

Сначала, из-за сумрака, Штернбергу показалось, что в комнате и впрямь никого, кроме охраны, нет. Простая деревянная мебель, голые стены. Призрак лагерного барака для особой категории узников – «ценных» заключённых – развернулся в полный рост. Воздух здесь был относительно свеж: фюрер не одобрял пристрастия к табаку, и в этом вопросе Штернберг был с ним солидарен. У противоположной двери проявилась согбенная вылинявшая фигура, и не сразу Штернберг сумел разглядеть вокруг неё землистую ауру. Точнее, аура была тёмно-бордовая, тусклая, клочковатая и размытая. Такой ауры Штернбергу ещё ни у кого не доводилось видеть.

Штернберг высоко вскинул руку, приветствуя главного заключённого этого странного, стылого, неживого места.

От того человека, которого Штернберг видел когда-то, осталась лишь тень – сутулый старик с одутловатым лицом, на котором заметней, чем пятно знаменитых усиков, выделялся широкий и мясистый, совершенно безобразный нос. Фюрер передвигался медленно и неуклюже, правая его рука висела как мёртвая, а левая подёргивалась, будто вела отдельное, самостоятельное существование. Штернберг, привыкший невозмутимо возвышаться над окружающими, пожалуй, впервые болезненно ощутил всю непозволительную длину своего сильного, молодого, безупречного тела. И далеко не в первый раз – гнусность издевательского изъяна, искалечившего глаза. Штернберг с величайшим трудом заставил себя спокойно и открыто встретить тусклый взгляд фюрера. Мельком удивился слабости рукопожатия. В следующий миг почти испугался: он не слышал мыслей этого человека. Но и силы особой за ним не почувствовал. Штернберг подозревал, что сознание фюрера окажется неприступным для телепатии, и ожидал увидеть фанатика с пылающими глазами, чья энергетика высекала бы искры, а воля к победе двигала бы горы. Возможно, когда-то так оно и было. Но теперь этот человек был пуст, как хитиновый панцирь мёртвого насекомого, – однако в этой пустоте было что-то необъяснимо притягательное, как в далёкой дымке на дне глубокого промозглого ущелья, куда и страшно, и так нестерпимо-желанно заглянуть. Штернберг почти против воли вслушивался в эту пустоту – отчаянно и тщетно.

Все многочисленные покушения на Гитлера оказывались безрезультатны, словно того оберегала таинственная сила: фюрер был неестественно, немыслимо, дьявольски удачлив. Однако удача – Штернберг мгновенно осознал это – была ни при чём: любое начинание попросту обрекалось на исчезновение в абсолютном ничто. Гитлер был неуязвим, как неуязвимы пустота, небытие, бездна.

Пустота будто втягивала Штернберга в себя, выпивая без остатка. Вдруг у него резко закружилась голова, и он, кажется, даже пошатнулся, поймав на себе колючий взгляд стоявшего в стороне Гиммлера.

Впрочем, в остальном всё было вполне пристойно. Приняв синий футляр с наградой от одного из эсэсовцев, фюрер вручил Штернбергу орден, и, пока Штернберг пытался проникнуться важностью момента, человек напротив, казавшийся дурной копией со своих парадных портретов, уже вовсю говорил, словно бы просыпаясь от звуков собственной речи:

– Такие люди как вы – свидетельство возрождения расы, свидетельство её духовной силы. Нам нужно как можно больше подобных вам, тех, кто покажет всему миру превосходство немецкого духа. Эту войну мы должны выиграть прежде всего усилием воли, психически. В конце концов, эта война – лишь гигантское повторение того, что нам пришлось пережить в годы борьбы: внутренний фронт сменился внешним, но мы победим, как победили тогда… Вот какую цель вы должны ставить перед собой в вашей работе: приблизить, ускорить нашу победу.

– Я готов дать вам время, мой фюрер… время на победу.

– Время и так работает на нас. В истории ещё не было коалиции из столь несовместимых элементов, как у наших противников. Их противоречия обостряются с каждым днём. Если нанести здесь и там ещё пару тяжёлых ударов, то их общий фронт с грохотом рухнет. Надо лишь сражаться, не щадя себя, не теряя времени, и верить! – фюрер расходился всё больше. Его согбенные, по-стариковски опавшие плечи развернулись, и он стал будто выше ростом. Из сверкнувших ледяной синевой глаз на Штернберга глядела пронзительная, алчущая пустота. – В этой борьбе Германия не должна проявить и минутной слабости, не говоря уж о том, чтобы – я ознакомился с вашим проектом, – чтобы тянуть время… Если война не будет выиграна, значит, Германия не выдержала пробу сил и должна погибнуть – и тогда она погибнет неминуемо! Народ должен показать, что он достоин победы, должен пролить за неё кровь! А ваша задача – придвинуть к нам победу ближе, приблизить наше будущее.

Даже Гиммлер – судя по всему, основательно проболтавшийся насчёт того, о чём сам Штернберг пока едва смел говорить – и тот был озадачен услышанным.

– Мой фюрер, – произнёс Штернберг твёрдо, – мои исследования касаются лишь выигрыша во времени. Либо его будет больше у нас, либо – у наших противников.

– Просто вы осторожничаете! Сразу видно, что вы учёный, – даже самый трусливый и никчёмный офицер моего Генерального штаба будет порешительней вас!

Штернберг почувствовал себя будто припёртым к бетонной стене.

– Да, возможно, я излишне осторожен, мой фюрер. Я могу дать отечеству время на то, чтобы собраться с силами, и затем вновь, с удвоенной мощью, обрушиться на врагов. Решение за вами.

– Народ должен уметь идти на жертвы!

– Прежде народ должен получить новое оружие, на производство которого требуется время.

Штернберг ожидал взрыва, бури. Но яростное зияние пустоты в глазах человека напротив померкло.

– Оружие… Да, на это нужно время. Все эти учёные и конструкторы так долго возятся, они, прямо как мои генералы, никогда не бывают ни к чему вполне готовы, и им вечно требуется время! – видимо, последнее фюрер счёл удачной шуткой. – А вы прямо сейчас поедете со мной. Мне не терпится взглянуть на это ваше устройство.

«Не подпускать его к Зеркалам. Ни в коем случае не подпускать». Штернберг, как в ледяную воду, с головой окунулся в воспоминания о том кошмаре, что разразился в Бёддекене. Если тогда установка взбесилась только оттого, что пара эсэсовских генералов внесла в фокус Зеркал фотопортрет Гитлера – бледный биоэнергетический отпечаток оригинала, – то что же произойдёт, если в установку зайдёт сам фюрер? Что будет, если Зеркала многократно отразят мертвенную пустоту его иссушенной души? Клинок ужаса кольнул в солнечное сплетение, прежде чем войти по самую рукоять.

Несколько сотен метров до полигона Гитлер предпочёл преодолеть на служебном автомобиле, а Штернбергу велел садиться на заднее сиденье. На поле их ждали техники из отдела тайных наук, вместе со Штернбергом прибывшие в ставку и уже установившие систему экранов. Вопреки опасениям Штернберга, никто из чиновников – присутствовали бесстрастная свита Гиммлера и пара скептиков генералов – не пытался входить в полукруг Зеркал. Фюрер и вовсе держался на значительном расстоянии, будто чувствовал что-то.

Но страх всё равно не отступал: приблизившись к Зеркалам, Штернберг понял, что не знает, как быть дальше. После церемонии награждения он был утомлён и опустошён. Ни искры того пронзительного, на пределе душевных сил, порыва, от которого, казалось, за спиной расправлялись крылья – единственного, что могло привести в действие Зеркала. Лишь тёмная, глухая пустота, предвещающая непоправимый провал. Страх взял за горло. Штернберг взглянул на генералов – у тех была одна мысль на двоих: «Чего только люди не выдумают, чтоб не попасть на Восточный фронт». Взглянул на фюрера. Будто холодная ладонь провела по затылку: Гитлер смотрел ему в глаза. Ничто на свете не было способно заполнить эту ненасытную пустоту, вперившуюся в самую душу. Штернберг не отвёл взгляда, но от усилия над собой сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Именно теперь он в полной мере осознал, почему многие люди, представ перед главой государства, напрочь теряли присутствие духа. Казалось, время остановилось безо всяких Зеркал. У Штернберга было ощущение, будто он силится приподнять каменную плиту – а та опускается ниже и ниже. Снова закружилась голова. Что с ним пытаются сделать – подчинить, сломить волю? «Какого чёрта», – мысленно сказал себе Штернберг – и представил острый древесный росток, пробивающийся сквозь трещину в камне. Гитлер мгновенно опустил веки, отвернулся и обратился к генералам. И тогда, наконец, у Штернберга хватило сил отрешиться от всего вокруг и произнести неслышный приказ.

Больше никто на него не смотрел. Взгляды обратились сначала вверх, к серому свечению в низких облаках, скоро подёрнувшихся розоватым сумраком, а затем на восток, где небо разошлось под ярким лезвием рассвета. Воздух быстро остывал, насыщался колючей сыростью. Рассвет двадцать девятого августа был роскошным, золотисто-кровавым. Многие из тех, кто стоял на поле перед Зеркалами, увидели его во второй раз.





Было три часа пополудни.

Пару минут Штернберг наслаждался первобытным ужасом на лицах генералов, наперебой требовавших «вернуть всё как было»: их бравурный скептицизм раскрошился в пыль. Гитлер вновь посмотрел на него – его глаза лихорадочно сверкали. Но этот взгляд больше не беспокоил Штернберга. Он отвернулся и мысленно обратился к Зеркалам.

Мир повернулся вокруг своей оси и возвратился в исходную точку.

Горизонт затягивало тучами: багряный свет едва родившегося утра тонул в ровном свете дня. Небо над полем подёрнулось бледной дымкой, но в ней уже не было того жемчужного свечения, зловещие вспышки которого, подобные мимолётным хищным усмешкам, так нервировали то и дело хватавшуюся за оружие охрану фюрера. Ожесточённый блеск металлических экранов сменился безучастной тусклой темнотой. Штернбергу казалось, что он сам внутри так же тёмен и тускл – на сей раз Зеркала забрали у него гораздо больше сил, чем обычно.

Кто-то вспомнил, что охрана докладывала о неких людях, виденных рано утром на полигоне. Приглушённый голос Гиммлера: «Вы превзошли сами себя, Альрих». И тут Штернберг услышал:

– Вас послало само Провидение!

Эти слова произнёс фюрер, и в них звучала подкупающая искренность.





* * *



В аскетической обстановке столовой, как и повсюду в расположении ставки, чувствовался едкий лагерный привкус. Здесь Штернберг намеревался рассказать о планах, покуда фюрер поглощал бы свой диетический обед, но вместо того вынужден был больше часа внимать пространному монологу фюрера, вяло ковырявшегося в картофельном пюре с поджаренным сыром. Фюреру было недосуг слушать, когда все вокруг вполне могли послушать его.

– Мы отбросим американцев и тогда вновь обратимся на Восток. Только рассудок заставляет нас идти туда. Россия – это ужасная страна, сущий край света; я говорил и буду говорить о том, что её дутый потенциал исчерпал себя. Когда мы очистим эту свалку от всякого отребья, восточные земли станут местом жизни новых поколений немцев на тысячу лет… Единственное, чему можно поучиться у этих русских – отказу от прекраснодушной гуманности: если кто-то мёртв, то сопротивляться уже не может! Вот тут они правы. Когда эта куча отбросов, называющих себя германскими офицерами, учинила мятеж, я приказал повесить их, всех до одного. Теперь я знаю, почему мне не удалось претворить в жизнь планы покорения России. Повсюду засели предатели! Я всегда был убеждён, что мои враги – те, кто носит приставку «фон» и называет себя аристократом…

Штернберг, чьи предки носили до него приставку «фон» более десяти веков, смотрел в свою тарелку и отмалчивался. «В сущности, хам и пустобрех», – мрачно подумал он, попивая фюрерский «Фахингер» вместо выставленного для гостя вина – он опасался, что ему, вконец обессиленному Зеркалами, выпивка может слишком развязать язык; хватит тут и одного болтуна.

– Только истинный немец может обладать значительными талантами, – фюреру ничего не стоило мгновенно сменить направление словоизлияний. – Все достижения человечества были плодом свершений нордической расы. Ваши идеи служат тому подтверждением, – он наконец вспомнил о Штернберге. – Вы мне напоминаете фон Брауна. Увидев его, я был удивлён, что такой молодой человек совершил открытие, способное изменить будущее. А вы ещё моложе, поразительно. Ваше открытие решит исход войны в нашу пользу. Я всегда знал, что судьба в конце концов окажется на моей стороне. Я в очередной раз убедился, что для нас не существует слова «невозможно». Теперь мы можем готовить новое наступление столько, сколько это будет нужно, а можем вернуться назад и начать всё заново! У нас будут новые ракеты, удары которых сровняют Лондон с землёй, новые танки, которые пройдут по улицам Москвы, и самолёты, которые будут бомбить Нью-Йорк! С сегодняшнего дня ваш проект имеет первостепенное значение.

– Мой фюрер, – Штернберг наконец осмелился прервать этот неиссякаемый поток слов, – прежде всего необходимо решить некоторые технические и экономические проблемы. Я хотел бы обсудить…

– Обсудите со Шпеером, – отмахнулся Гитлер. – Он с вами встретится. Он всё организует. Я подпишу все его приказы, которые будут относиться к вашей операции.

Штернбергу следовало бы возликовать, услышав последние слова, но в душе по-прежнему царила пустота. Он вдруг понял, что же ему так навязчиво напоминает тёмно-бордовая аура вождя. В школе «Цет» одна из бывших заключённых – не Дана, нет, к тому времени такого Дана ему уже не рассказывала, – одна узница говорила другой, а он, телепат, подслушал, – о большом концлагере, где, за нехваткой крематориев, трупы зарывали по весне в неглубоких могилах, летом же растрескавшаяся, взбесившаяся земля вокруг лагеря принялась изрыгать красно-чёрную массу, отравлявшую окрестности апокалиптическим зловонием. И он тогда внутренним взором отчётливо увидел эти багровые потёки на истерзанной лагерной земле. Так вот на что похожа тёмная, комковатая аура Гитлера.

Тяжёлой волной поднялась тошнота. Штернберг аккуратно залил её минеральной водой. «Хотя, – мысленно сказал он себе, – если б тебя сейчас выворотило на обеденный стол фюреру, то это был бы, пожалуй, едва ли не единственный по-настоящему честный поступок за всю твою жизнь».





Вайшенфельд


6 сентября 1944 года

…В полумраке повсюду блестят женские глаза. Тусклый бессмысленный блеск. Ланге, приветственно склабясь, поднимается навстречу.

«Где она? – беззвучно спрашивает Штернберг; ужас будто колючей проволокой стягивает горло. – Что вы с ней сделали?..»

Полутьма начинает густо шевелиться: голые существа, помогая друг другу, выползают из углов. У кого-то из существ нет рук, совсем, вместо них округло отливают желтизной изгибы плеч, плавно переходящих в туловище. У кого-то нет ног, вовсе, и существа кое-как ползут на руках. Некоторые вообще лишены всякого намёка на конечности, и это страшнее всего, они просто лежат и, приподняв голову, смотрят.

«Вылущивание суставов, – поясняет Ланге. – Наша арийская медицина творит чудеса…»

Штернберг пятится, лихорадочно ищет дверь – но тщетно. Двери, через которую он вошёл сюда, больше нет. Он натыкается на стол с чем-то, накрытым простынёй, чуть не опрокидывая его. И что-то падает ему под ноги, телесное, совсем небольшое. Отрубленная по локоть, ещё кровящая детская – нет, женская – девичья рука. Тонкое запястье с выпирающей косточкой и вытатуированным номером – ужасающе знакомым номером, который Штернберг не забыл бы даже в аду. 110877. Каждая цифра – как копьё, которое пригвождает его к месту.

И он начинает кричать – пока без слов.

А калеки тем временем сползаются со всех сторон, тянутся конечностями. «Пустите… Отстаньте!.. Выпустите меня отсюда!!!» – дико выкрикивает Штернберг, отбиваясь. И тут дюжина жёлтых женских рук вцепляется в портупею, в ремень, в галифе, и Штернберг вопит, падая, барахтаясь в тошной студенистой мерзости изуродованных голых тел, отбивается и вопит, нечеловечески вопит, и надрывный его крик вдребезги раскалывает кошмар, вонзившись в чёрные небеса сновидения и рассыпавшись кровавыми перьями в полуобморок пробуждения.





* * *


Теперь так начиналось почти каждое его утро. По пробуждении горло саднило от крика, и Штернберг шёл в ванную, трясущимися пальцами поворачивал кран, чтобы налить в стакан воды – Вайшенфельд не бомбили, оттого водопровод работал исправно – и потом судорожно пил, чувствуя, как мелко стучат о стекло зубы.

А затем садился за чертежи капища Зонненштайн, за финальную перепроверку расчётов.

Кроме того, Штернберг занимался поисками Мёльдерса. Это задание он в конце концов получил официально – Гиммлера сильно беспокоило то, что чернокнижник мог добраться до границы. Работники оккультного отдела так и не сумели определить точное место, где скрывается мерзавец, из-за чего Штернберг долго и зло распекал их на очередном собрании, обвиняя в халатности и непрофессионализме, хотя понимал: Мёльдерс не мог не озаботиться тем, чтобы защитить себя от слежки самых сильных сенситивов, тем более что стервятник отлично знал все методы бывших коллег. Теперь Штернберг и сам столкнулся со всей сложностью задачи.

У него не получалось ровно ничего.

Он держал неподвижный маятник над картой до тех пор, пока не иссякали варианты одного и того же мысленного вопроса, а рука не начинала подрагивать от усталости. Высыпа́л из холщового мешочка руны и делал расклад за раскладом, но, когда переворачивал ясеневые таблички, сочетание древних знаков не несло в себе ничего, кроме бессмыслицы. Смотрел в кристалл до рези в глазах – и не получал от того ни картины, ни символа, ни хотя бы малейшего чувствования. Прозрачная пустота горного хрусталя была ему ответом. Хотел бы он знать, какими методами воспользовался Мёльдерс, чтобы так ослепить ясновидцев…

Порой Штернберг принимался убеждать себя, что причина неудач кроется лишь в нём самом – все эти дни ему было особенно тягостно и беспокойно. Даже забываясь в неглубоком сне, он не мог найти себе места: что-то словно бы оставило пробоину где-то глубоко в душе, от этой прорехи понемногу расходились длинные трещины, и нечем было её заткнуть – откуда-то извне, затопляя всё его существо, лилась и лилась холодная тьма.

Штернберг хмуро смотрел на фотокарточку, лежавшую перед ним на столе. Неприятное, брезгливое лицо, резкие морщины, длинный хищный нос, бездушный взгляд узких светлых глаз. Мёльдерс. Неужели он всегда был такой падалью? Была же когда-то у стервятника юность, и детство тоже было, и ведь, как ни трудно представить, какая-то женщина родила эту злобную тварь на свет… Но нет, злоба пришла позже. Как он сказал тогда, в автомобиле? «Хотел бы я посмотреть на тебя, юноша, лет через двадцать пять…»

Штернберг прикрыл глаза. Отмотать назад четверть века. Молодой офицер возвращается с проигранной войны. На костылях (Штернберг почти ощутил ладонями натёртые деревянные ручки), мучимый непрестанными головными болями, проваливающийся в галлюцинации, и память из-за сильной контузии – как решето. Долгие унизительные годы ненужности и нищеты, а ночами – бесконечный лабиринт окопов, снова и снова, и опрокидывающаяся в небо земля, и трупы – всех его солдат до единого. Национал-социализм – последний приют для таких, как он. Восставшая болезненная гордость побеждённых. В сознании замелькали едва различимые картины – лишь в это мгновение, ощутив, как бросает то в жар, то в холод, Штернберг осознал, что успел ввести себя в транс и видит картины чужого прошлого безо всякого кристалла. И зацепкой к тому стало… неужели некое подобие сочувствия к врагу? Нет времени раздумывать над этим. Пролистать ещё пару лет вперёд. Разламывающие голову боли наконец утихли, и наградой за то, что пришлось перенести, стали экстрасенсорные способности. И пришло время отыграться. За всё.

Штернберг не мигая смотрел прямо перед собой, но видел отнюдь не фотографию, не стол, не пейзаж за окном – а сумеречный еловый лес в долине между горами Гарца. Полузаросшая дорога. Жаль, нет указателей. Деревья теснятся у подножия крутой горы, дорога поворачивает к тоннелю, в черноту которого уходит разобранная железнодорожная ветка, догнивают остатки трухлявых шпал. Во тьме тоннеля, кажется, виден блеск на бампере автомобиля. А сбоку круто вверх уходит неприметная тропа, туда, где на скалистом отроге стоит скрытое кронами елей небольшое строение – то ли часовня, то ли домик путейца. Отличное место, чтобы переждать все облавы и разработать план, как тайком выбраться из страны и начать за границей новую жизнь, а затем – отомстить… Такие, как Мёльдерс, долго и терпеливо вынашивают месть. Они умеют таиться и ждать.

Где же находится это место? Штернберг мысленно возвращается по дороге назад, почти слыша хруст высохших до трухи прошлогодних еловых шишек под ногами. Вот, наконец, перекрёсток. И ветхий указатель на нём. Полустёртые буквы: «Альтенау».

И тут Штернберг словно бы чувствует чей-то взгляд. Он оборачивается туда, откуда пришёл, но на дороге по-прежнему пусто. И всё-таки на него смотрят – изумлённо и ненавидяще…

Штернберга так резко выбросило из транса, что он едва не упал со стула. Сильно кружилась голова, подташнивало. Пошатываясь, он бросился к телефону. Сейчас он позвонит в гестапо и сообщит, где искать Мёльдерса. Пока тот не ушёл… Лишь бы только не успел уйти. И лишь бы погиб в перестрелке. На миг Штернбергу пришла в голову сумасшедшая мысль самому поехать в Гарц, прямо сейчас. И что?.. Лично участвовать в облаве? Лично пристрелить?.. Да всё закончится прежде, чем он успеет туда доехать. Штернберг поднял телефонную трубку и крутанул диск. В это самое мгновение в комнату вошёл Франц.

– Шеф, разрешите доложить. Первая группа для опытов прибыла только что… Шеф, вы уверены, что и впрямь хотите провести этот эксперимент?

Спустя десять минут Штернберг спустился во двор и увидел десятка полтора молодых людей, уже выбравшихся из фургонов и построившихся вдоль стены. Доверчивые и любопытные взгляды, аккуратные псевдосолдатские стрижки и длинные косы: похоже, ему привезли самый цвет гитлерюгенда. Невольно Штернберг представил рукоять ритуального кинжала в ладони, и ему на миг стало страшно: да имеет ли он право затевать то, что задумал?