Каменное зеркало

Берлин


16 сентября 1944 года

Среди роя солнечных бликов по глади озера лениво скользили яхты. Здесь, в пригороде, ничто, казалось, не напоминало о войне, и по-летнему жаркое солнце играло листвой, брызгая лучами в глаза. Говорили, Берлин сильно разрушен. Штернбергу не хотелось проверять правдивость слухов, и он малодушно довольствовался тем, что, подъехав с юго-западной стороны к Ванзее, убедился: по крайней мере, тут всё спокойно. На берегу озера располагалась гостиница для технических специалистов, где у него была назначена встреча с Альбертом Шпеером, министром вооружений.

Фотографию этого чиновника – лицо потомственного интеллектуала, слабые пряди тёмных волос зачёсаны высоко над просторным лбом – Штернберг несколько дней носил с собой в бумажнике и при случае пристально смотрел на неё, твердя про себя нехитрую установку: «Ты должен мне верить. Ты должен мне верить».

– Клянусь, я буду молчать, – таков был ответ министра на предупреждение Штернберга, спрятавшего в ножнах вежливости стальную угрозу. – Если понадобится, до гробовой доски.

И Штернберг, машинально читая мысли собеседника, понял – ему можно доверять.

Собственно говоря, Шпеер был архитектором. Только в государстве, которое возглавил недоучившийся художник, где военный лётчик взялся за переустройство экономики, а виноторговца назначили министром иностранных дел, архитектор мог стать министром вооружений. Однако, в отличие от многих партийных дилетантов, Шпеер со своими обязанностями справлялся. «Резвый халтурщик», – бросил как-то в его адрес Гиммлер – сам дилетант во всём, кроме земледелия и птицеводства. Так или иначе, именно Шпееру удалось добиться рекордных показателей в производстве оружия – несмотря на ужасающие воздушные налёты. Он трезво оценивал обстановку, быстро принимал нужные решения и при том игнорировал предвзятые мнения. Именно в таком соратнике Штернберг сейчас и нуждался.

Шпеер – спокойный, весьма располагающей наружности человек – был чужд фанфаронства партийных бонз и демонстративной элитарности СС. Своих постов он добился не лестью и подхалимством – исключительно благодаря редкостной работоспособности. Штернбергу пришлись по душе его сдержанные манеры, усталые глаза и истинно архитектурная чёткость и собранность мыслей. Гораздо меньше понравился тусклый огонёк одной маленькой, но упорно тлеющей страсти: Шпеер бредил Гитлером, больше всего на свете он хотел бы стать лучшим другом человеку, который вряд ли вообще был способен на дружеские чувства. Всё прочее было рационально и холодновато, как анфилада мраморных залов, выстроенных в стиле имперского неоклассицизма, без глубоких подвалов и тёмных углов. Шпеер явно был из тех, кто не обременяет себя грузом неприятных впечатлений – добропорядочный гражданин, он никогда не отправился бы добровольно смотреть на казнь, но невозмутимо прошёл бы мимо штабелей трупов.

Впрочем, Штернберг смутно ощущал, что от него самого веет не меньшим холодом. Лишь две вещи на свете его сейчас по-настоящему волновали: воплощение проекта «Зонненштайн» и тихое убийство. И о том, и о другом он думал с ледяным ожесточением. План убийства он вынашивал с того дня, как узнал, что после поимки и ареста Мёльдерса трибунал СС приговорил чернокнижника к бессрочному заключению в секретный подземный концлагерь в Ванслебене-на-Зее. Того, что заклятый враг по-прежнему топчет землю и строит планы побега, Штернберг не собирался просто так оставлять. Мёльдерс на его месте этого точно не оставил бы.

Шпееру, определённо не страдавшему излишней впечатлительностью, было тем не менее не по себе от нового знания, с которым едва справлялось его воображение – обширное воображение, с лёгкостью выстраивавшее невиданного размаха проспекты, гигантские здания и сюрреалистические световые соборы для ночных шествий.

– Вы видели тот фильм, который рейхсфюрер привёз в ставку, – утвердительно произнёс Штернберг. – И тот, что был снят уже в «Волчьем логове».

– Да. Признаться, я едва поверил в увиденное. Я и сейчас с трудом верю… но верю. Мне хочется верить. Теперь я понимаю, о каком чудо-оружии твердит пропаганда…

– Значит, «чудо-оружие», – с оттенком сарказма повторил Штернберг и достал из портфеля газетный листок. Это была передовица из «Фёлькишер беобахтер» от седьмого сентября.

– «Ни один выросший на немецкой земле колос не должен давать пищу врагу», – с пародийной патетикой принялся зачитывать Штернберг. – «Пусть все мосты будут разрушены и все дороги перегорожены – пусть враг везде и всюду ощущает на себе испепеляющую ненависть…» Как эти строки соотносятся с тем, что в самом скором времени мы должны будем все силы бросить на технологический прорыв? Как можно создавать оружие победы при разрушенных коммуникациях? Разве не фюрер твердил, что мы вернём все захваченные врагом территории?..

Разговор происходил в саду за гостиницей – в номерах могли быть установлены микрофоны. Ухоженный луг полого уходил из-под сени дубов к кустарникам в багряных подпалинах и высоким ивам, полоскавшим в воде серебристо-зелёные пряди. Ослепительные треугольники парусов плыли над озёрной гладью. Далёкий берег мрел в молочной дымке жаркого дня. Воскресная беззаботность. Будто и нет войны. Внезапно Штернберг оглянулся вокруг, провёл ладонью по паре шезлонгов, выставленных на лужайке, наклонился, коснулся травы. Обрывки недавней – с час назад – беседы двух человек таяли под свежим ветром с озера.

– Вы уже говорили здесь, – Штернберг обернулся к опешившему Шпееру. – Вы обсуждали с кем-то указ Гитлера. Взорвать промышленные предприятия, электростанции и газовые заводы, сжечь документацию, уничтожить запасы продовольствия, забить скот, спалить дома! Разрушить все памятники архитектуры! «Немцы не должны жить на оккупированных врагом территориях»! Санкта-Мария и все блаженные! Объясните мне, дьявол всё побери, что тут вообще происходит? Что за разнузданное безумие? В наших руках оружие, которое даёт нам власть над самой историей! Какие, к чёрту, «оккупированные врагом территории»? Зачем этот сатанинский вандализм?!

Мысленно Штернберг увидел перед собой глаза Гитлера: в них сверкала ледяная пустота. Он скрутил газетный лист, разодрал пополам и швырнул занявшиеся пламенем обрывки себе под ноги. Шпеер попятился.

– Доктор Штернберг, я пытался пробудить в фюрере сочувствие к немцам. И я постоянно подчёркиваю, что выводить предприятия из строя следует только в самый последний момент. Но фюрер постановил – всё, что может попасть в руки врагов до того, как вы замкнёте стену времени вокруг рейха, должно быть уничтожено. Фюрер редко меняет однажды принятые решения. Однако я очень надеюсь, эта его привычка поможет вам – нам – провести эту операцию, потому что… – Шпеер замешкался.

– Выкладывайте уж полностью, – мрачно сказал Штернберг. – Я знал, что у вас есть плохая новость.

– Здоровье фюрера в последнее время резко ухудшилось. Он постоянно жалуется на изнеможение. Стареет буквально на глазах. Борман считает, что причиной тому послужили ваши эксперименты, и теперь постоянно нашёптывает об этом фюреру. Борман – холоп, мужлан. Ему не под силу понять научное значение вашего открытия, зато он прекрасно понимает, какую неслыханную власть ваше устройство даёт Гиммлеру. Об этом он тоже наверняка говорит фюреру. Якобы Гиммлер может прокрутить историю назад, чтобы повторить покушение двадцатого июля или получить с помощью ваших Зеркал вечную молодость, да что угодно может… Фюрер очень мнителен, когда речь заходит о его здоровье. А Бормана нельзя недооценивать. Он не потерпит, чтобы кто-то при фюрере обладал большей властью…

Бормана, личного секретаря фюрера, Штернберг видел мельком, когда приезжал в «Вольфсшанце». Не обременённый ни образованием, ни верой, ни принципами, Борман был тем не менее по-своему последователен и умён, или, скорее, обладал первобытной хитростью. Штернберг не раз слышал, насколько опасен этот раскормленный ротвейлер, по жестокости превосходивший многих лощёных хищников тщеславного Гиммлера. Пока Гиммлер строил свою империю СС, Борман не отходил от Гитлера ни на шаг и каждый его намёк воспринимал как приказ. Незаметный, всегда, казалось бы, на вторых ролях, Борман так опутал фюрера своими бесчисленными услугами, что тот уже не мыслил ни повседневной работы, ни устройства личных дел без его ненавязчивой помощи. Так Борман стал сущей тенью Гитлера. С главой СС секретарь фюрера был на «ты» и водил с ним, в некотором роде, дружбу, оборотной стороной которой служило яростное соперничество.

– Сомневаюсь, что Борману удастся пробудить у фюрера сомнения относительно Гиммлера, – заключил Шпеер. – Но вам и вашему проекту, я не преувеличиваю, грозит серьёзная опасность.

– Благодарю за предупреждение, герр Шпеер, – Штернберг, глядя вдаль, прищурился и дёрнул уголком рта. Внутри поднималось что-то огромное, тяжёлое, чёрное, как первая волна всемирного потопа. Убить к чёрту Бормана, подумалось вдруг. Страшнейшим из проклятий. Энвольтацией раскалёнными спицами. Убить!

– Я хочу вам помочь, – за словами Шпеера слышалась очередная попытка самоубеждения, ему действительно хотелось верить в то, что он говорил, и он словно оправдывался, потому что не мог поверить до конца. – Ваши Зеркала – настоящее чудо, божий промысел. Длань Провидения, как любит говорить фюрер. То, что спасёт всех нас…

Внезапно его лицо стремительно побледнело, на лбу выступила испарина.

– Сегодня слишком жарко… Осень, а так жарко… Вам не кажется? – он вдруг пошатнулся.

Штернберг подхватил его под руку и помог опуститься на шезлонг, мысленно обругав себя последним идиотом. «С каких это пор, кретин, ты разучился себя контролировать?» Только что взрыв его ненависти по отношению к Борману задел собеседника, пробив брешь в отнюдь не слабой ауре, и хорошо, если назавтра господин Шпеер не почувствует какого-нибудь недомогания. Помнится, некоторым людям становилось худо в присутствии Мёльдерса…

– Простите, – одними губами произнёс Штернберг.

И конечно, он сразу понял, что Бормана он не убьёт. Слишком опасно. И ведь вполне может случиться так, что фюрер углядит во внезапной кончине секретаря прямое доказательство всем бормановским сомнениям. Однажды возникшая – или высказанная кем-то – идея поселяется в сознании, чтобы либо разрастись, либо исчезнуть под натиском других идей. Если фюрер заразился подозрительностью, то поздно убивать Бормана. А если нет – бессмысленно.

– За вами стоит нечто очень большое, – вполголоса продолжал тем временем Шпеер, откинувшись на шезлонге и прикрыв глаза. – Как за фон Брауном. Нет, гораздо больше. За фон Брауном – будущее. А за вами… за вами – вечность.

Штернберг фыркнул:

– Всего лишь новое знание. И нам надо работать быстро, чтобы оно послужило немецкому народу прежде, чем кто-то сумеет переубедить фюрера.

– Я сделаю всё, что в моих силах.

Шпеер выпрямился, потирая виски. Метрдотель из обслуги гостиницы принёс бутылку воды и стаканы и тут же поспешил исчезнуть, только поймав тяжёлый, бьющий навылет взгляд Штернберга, не преминувшего вцепиться в чужое сознание – отчего это метрдотель так резво выскочил, не подслушивал ли?

– Мне уже лучше, – сказал Шпеер.


– Вот и отлично, – Штернберг достал из портфеля карту и разложил её на столике между шезлонгами. Ветер с озера упрямо пытался завернуть край карты, словно желая отсечь изрядный кусок того, что было изображено на ней. – Смотрите: граница времени пройдёт по фронтам. Все земли, которыми мы будем владеть на момент моего обращения к Зеркалам Зонненштайна, будут в нашем распоряжении. Остальной мир будет отрезан от Германии – на несколько лет для нас и на несколько дней для наших противников.

– По фронтам? Как вы можете гарантировать такую точность?

– Здесь всё решает мысль, герр Шпеер. Эта карта – у меня в голове.

– Что будет на границе?

– Граница непроницаема. Любая техника там выходит из строя, а люди теряют сознание. Иногда гибнут. Все последствия ещё до конца не изучены. Главное, границу невозможно преодолеть.

– Крыша над Германией? – Шпеер смотрел на большие ладони Штернберга, шатром прикрывшие центр карты.

– Верно. И для того, чтобы сохранять её на протяжении нескольких лет, нам не нужно будет удерживать фронты, не потребуется авиация. Нам ровным счётом ничего не потребуется.

– Никаких бомбёжек?

– Именно.

– Это же кардинально решит многие проблемы промышленности! – в глазах сдержанного до сего мгновения министра мелькнули диковатые огоньки. – Когда в мае начали бомбить заводы по производству синтетического бензина, я думал, нам приходит конец. Химическая промышленность в руинах, скоро придётся подмешивать в порох соль. Сегодня экономику и производство можно восстановить, только полностью изменив обстановку в воздухе. Но… несколько лет – это бессмысленно. Запасов легирующих металлов хватит лишь на несколько месяцев, а потом все заводы встанут. Нас уже отрезали от никелевых рудников в Финляндии. Если прекратятся поставки хромовой руды из Турции, выпуск военной продукции полностью закончится к середине следующего года.

– Финляндию можно вновь прибрать к рукам, – перебил Штернберг и почувствовал на губах яд циничной усмешки. – Я добавлю её на свою мысленную карту. Специально для вас, герр Шпеер. Если Финляндия будет отрезана от Советского Союза, думаю, нам не составит особого труда навести там порядок.

– Балканский полуостров значится на вашей мысленной карте?

– Да. И ещё один важный момент: в моём отделе есть группа людей, открывших немало новых месторождений на территории рейха. Что же касается импорта – нам придётся создать необходимые запасы.

– Потребуется слишком много времени.

– Которого у нас нет? Оно будет, герр Шпеер. Ваша задача – добиться того, чтобы в море вышли все суда, способные прорвать блокаду и любой ценой доставить необходимое сырьё. Их снабдят специальными устройствами на основе системы Зеркал. Эти корабли отправятся в прошлое. Они сделают столько рейсов, сколько потребуется, и вернутся к назначенному сроку.

Руки Штернберга по-прежнему куполом переплетённых пальцев прикрывали самое сердце изображённой на карте Германии.

– Мы натворили столько ошибок, доктор Штернберг, – помолчав, сказал Шпеер. – Нам следовало бросить все силы на создание реактивных истребителей и зенитных ракет вместо того, чтобы увеличивать выпуск зенитных орудий и баловаться «Фау». Это не оружие возмездия, а самая обыкновенная бомба, к тому же никогда нельзя предсказать заранее, куда она упадёт.

– Теперь у нас будет время, чтобы исправить все ошибки. А что касается оружия возмездия… Как обстоят дела с проектом урановой бомбы, герр Шпеер?

Министр несколько смешался. Штернберг почувствовал, почему: одно только это словосочетание будто бы срывало покровы времени, открывая врата в неведомое будущее.

– Оптимисты дают срок в два года. Но, вероятнее всего, следует рассчитывать на три даже при максимальной концентрации всех сил. Когда в прошлом году прекратились поставки вольфрама из Португалии, пришлось заменить его ураном и передать на заводы большую часть наших урановых запасов…

– Но урановая руда есть в Судетах.

Шпеер странно взглянул на него, и Штернберг ясно услышал мысль о Каммлере. Значит, теперь этим занимаются Каммлер и СС. Что ж, тем лучше.

– Бомба будет через два года, доктор Штернберг. А вообще… всё это чистой воды безумие.

– Судьба протянула нам руку, – Штернберг картинно простёр над картой ладонь. – Нам остаётся лишь взяться и держаться крепко. С фронтов вернутся квалифицированные рабочие. Ни один немецкий завод, ни одна верфь больше не подвергнется бомбардировке. Разве не об этом вы мечтаете каждый день, герр Шпеер? Ваша мечта станет реальностью. Вы будете тем человеком, под предводительством которого немецкая промышленность достигнет невиданных высот. А после победы вернётесь к вашим архитектурным проектам. Думаю, фюрер ждёт именно этого… – последние слова Штернберг произнёс особенно вкрадчивым тоном.

Несомненно, Гитлер обладал огромной властью над людьми, и Шпеер у него был на коротком поводке. Эта власть – вера, и Штернберг как никогда отчётливо ощутил её терпкий вкус. Он упивался остротой мгновения: ему тоже удалось зажечь в чужой душе ослепительный огонь безоглядной веры.

Штернберг не убирал протянутой ладони, ожидая рукопожатия, и Шпеер схватил его за руку, словно утопающий.





Вайшенфельд – Ванслебен-на-Зее


30 сентября 1944 года

Пыль просёлочной дороги оседала на лобовом стекле автомобиля. В последние дни весь мир казался Штернбергу грубой картиной за пыльным стеклом. Или скорее дешёвым кукольным театром: вылинявшие декорации, люди-марионетки; из головы каждой марионетки можно было вытряхнуть опилки и затолкать взамен хоть рваные клочья пропагандистских листовок, хоть скомканные страницы из сборника любовной лирики.

Недавно в оккультном отделе завершилась серия экспериментов по подавлению и изменению человеческого сознания. Штернберг лично проводил опыты над – нет, не заключёнными, о которых и думать не мог, – над группой юношей и девушек из трудовых лагерей, которых эсэсовцы заманили в Вайшенфельд специальными продовольственными карточками и громкими лозунгами. Особенно Штернберга интересовали результаты ментальной корректировки девушек. В глубине души он всеми силами надеялся, что эксперимент провалится. Но испытания прошли успешно – ужасающе успешно: Штернберг получил отряд фанатиков, готовых сражаться за него до последней капли крови, и стайку барышень, каждая из которых была влюблена как кошка в косоглазого урода, неприязненно за ней наблюдающего и с холодной деловитостью задающего самые бесстыдные вопросы. Угодливые, преданные рабы и всегда готовые к услугам наложницы.

Ни тех ни других проверять в деле он не собирался.

По окончании эксперимента Штернберг в одиночестве напился, мешая дешёвый шнапс и дорогой коньяк, после его рвало с желчью, а на следующее утро он отправил «отработанный материал» из Вайшенфельда с глаз долой, запретив себе думать о дальнейших судьбах этих несчастных.

Штернберг ещё не отдавал себе отчёта в том, насколько был отравлен этими опытами. Что-то в нём свернулось, подобно почерневшей от стужи листве.

Он не сдержал данного племяннице обещания приехать в сентябре, потому что хозяева дома в Вальденбурге вполне могли приютить жертву его первого дьявольского опыта. Его уже мало трогало – вернее, он всячески внушал себе, что его должно мало трогать, – то, что его фокус с исчезновением курсантки удался, и никто не стал выискивать подвох, когда вскоре после отъезда Даны в Швейцарию её имя появилось в списках сотрудников «Аненербе», погибших при бомбардировке Мюнхенского института оккультных наук.

Свою власть над людьми Штернберг теперь ощущал почти физически – как рукоять ритуального кинжала, предназначенного, чтобы распластать душу первого встречного. Он научился пользоваться ею хладнокровно и практично. Эта власть бросила отблеск сардонической усмешки на его черты и добавила его обычной вкрадчиво-благодушной манере оттенок ледяного веселья, от которого любому собеседнику холодом тянуло в затылок.