Каменное зеркало

Штернберг замечал, что многое теперь совершает автоматически – словно из его существования уходили какие-то жизнетворные соки, оставляя сухие ветви выверенных логикой намерений, а все чувства мало-помалу осыпа́лись, будто кора с мёртвого дерева.

Окончательное решение избавиться от давнего врага, как и многое в последнее время, тоже пришло механически. Он-то думал, известие об успешной поимке, аресте и заключении чернокнижника вызовет у него радость, – но оно не вызвало ничего, кроме отстранённой злобы. Если бы всё зависело от Штернберга – стервятник был бы расстрелян. Но Мёльдерс, подобно средневековому предсказателю при суеверном властителе, позаботился о том, чтобы Гиммлер дорожил его жизнью, как своей собственной. Из концлагеря же можно сбежать… особенно такому, как Мёльдерс. «Если он когда-нибудь выйдет на свободу, – твердил себе Штернберг, – а способ выбраться эта гадина изыщет очень скоро, можно не сомневаться, – то он будет мстить. В первую очередь мне».

Мёльдерс не должен выйти на свободу. Следовательно, он должен умереть.

Пыль клубилась над дорогой – впереди ехала колонна грузовиков. Как и в прошлый раз, Штернберг взял служебный «Мерседес» вместо какого-нибудь из своих очень дорогих, роскошных, слишком приметных автомобилей и сам вёл машину: даже его шофёр не должен был знать об этой поездке.

Глухая провинция гау[34] Халле-Мерзебург, скучнейшее, богом забытое место. Ванслебен-на-Зее – шахтёрский посёлок на несколько домов с прогорклой лавчонкой и пивной, выстроенной по соседству с кладбищем. В этой самой пивной Штернберг без труда отыскал нужного человека, когда приехал сюда неделю назад. «Начальник особого отдела штаба оперативного руководства СС – А6», как значилась его должность в документах, оказался молодым капитаном с очень бледным круглым лицом. «Считает себя хроническим неудачником», – мгновенно прочёл Штернберг и уже знал, как действовать дальше. Он предложил лунолицему капитану не только некоторую сумму в качестве аванса, но в придачу должность в Мюнхене и своё покровительство в обмен на определённую услугу. Капитан отвечал за охрану особой категории заключённых секретного концлагеря, расположенного близ посёлка.

Когда-то Мёльдерс предсказал рейхсфюреру, что тот умрёт через восемь месяцев после его, чернокнижника, насильственной смерти, и суеверный Гиммлер не торопился подписывать приказ о расстреле предателя. Штернберг предоставил капитану самому решать, каким образом он отправит бывшего верховного оккультиста на тот свет, но потребовал, чтобы в графе «причина смерти» значилось, скажем, воспаление лёгких – или любое другое словосочетание, которое успокоит мнительного шефа СС.

В первую очередь Штернберг намеревался проверить бумаги. Ещё хотел убедиться, что стервятник действительно мёртв. Штернберг должен был собственными глазами увидеть тело.

Дорога вела от юго-восточной окраины посёлка к соляным шахтам, заброшенным ещё во времена Веймарской республики. Около полугода тому назад эти шахты оказались во владении СС: просторные выработки идеально подходили для того, чтобы стать цехами военного завода, надёжно защищёнными толщей земли от бомбардировок. Так появился Ванслебен, один из внешних концлагерей Бухенвальда. Заключённые вырубили огромные залы, углубили и расширили лабиринт многокилометровых штолен, установили оборудование и вскоре в едва освещённых подземных цехах начали изготовлять оружие, переплавляя на детали для пулемётов решётки, канделябры и распятия из разграбленных немецкими солдатами церквей.

Посты охраны, патрули, вездесущая колючая проволока – даже сенситиву едва ли возможно было бежать отсюда. Как и в первый свой визит в Ванслебен, Штернберг поймал себя на том, что невольно пытается представить себя на месте Мёльдерса и обдумывает план побега; как и в прошлый раз, дохнуло безнадёжностью. Обычные заключённые – все эти подробности Штернберг узнал от капитана – спускались под землю работать, а остальное время проводили в большом четырёхэтажном здании красного кирпича, бывшей солеварне, перестроенной в подобие тюрьмы. Немногие узники вроде Мёльдерса, считавшиеся особо опасными, находились под землёй круглые сутки, носили тяжёлые кандалы, несколько десятков метров от камеры до цеха и обратно проходили под надзором конвоиров. Погребённые заживо.

Мощёная улица, по которой водили к шахтам заключённых, в этот час была пуста. Вокруг солеварни-тюрьмы громоздилось ещё несколько безликих строений, дальше среди строительного мусора таращились пустыми окнами кирпичные стены, за ними железнодорожная ветка тянулась к неприступным воротам, что перекрывали жерло тускло освещённого тоннеля, уходящего в каменные недра горы. Ветер гонял пыль и бурые листья.

– Ваше поручение я выполнил. Но при этом потерял двух солдат, – капитан уже жалел, что связался со зловещим офицером из «Аненербе». Штернберг услышал его суетливые размышления о том, как ему теперь соскочить с крючка, и скривил рот в пренебрежительной усмешке:

– Прикончить заключённого – невероятно трудная работа, не так ли? Вы хотите получить дополнительное вознаграждение, гауптштурмфюрер?

Взгляд капитана заметался. В сущности, этот капитанишка был трусоватым и жадным типом.

– Вообще-то да, я бы…

– А не подавитесь?

Круглое лицо капитана взмокло. Штернберг, не снимая перчаток, достал из кожаной папки приказ о переводе.

– Читайте: новое назначение – Мюнхен. Я всегда выполняю свои обещания. Выполню и в том случае, если вы где бы то ни было оброните хоть единое слово о нашем уговоре. Вы помните, что я вам за это обещал?

– Так точно…

Не дав капитану опомниться, Штернберг выдернул бумагу.

– Убедились? Скоро этот приказ окажется на столе вашего начальства.

– Я потерял двух солдат. Их убил… убил этот заключённый. Они умерли не сразу. Весь вечер лежали, бредили. У них лица стали чёрными, просто не узнать. Третий в лазарете. Комендант думает, там, под землёй, началась какая-то эпидемия.

Штернберг словно наяву увидел, как солдаты завели Мёльдерса в пустой коридор: низкий потолок, стерильно-белое электричество, горячий сухой сквозняк из раскалённых глубин – дорога в преисподнюю. «Вас переводят в другой цех», – концлагерные убийцы всегда лгут с такой идиотической щепетильностью, будто эта обязанность прописана в уставе. «Вы сейчас примете горячий душ», – говорят они людям, раздевающимся перед дверью в газовую камеру. Скорее всего, Мёльдерс ещё раньше прочёл их нехитрые мысли. Скорее всего, ему горло свело от бешенства и безнадёжности. И когда конвоиры, приотстав на несколько шагов, дружно вскинули винтовки, Мёльдерс внезапно обернулся. Двое сразу упали, но третий успел выстрелить, и чернокнижник, цепляясь за стену, осел на каменный пол с язвительной улыбкой, перекосившей его безгубый рот. Второго выстрела, сделанного перепуганным солдатом, уже не требовалось.

Сначала Штернберг в сопровождении капитана спускался по ужасающе широкому, глубокому, как дьявольская глотка, тоннелю, ведущему во тьму, где что-то ревело и глухо клацало, затем был поворот налево и какие-то старые штольни с целым лесом заросших серым кристаллическим налётом подпорок и накренившимися, местами надломленными балками, под которые Штернбергу приходилось подныривать, придерживая фуражку. Потом в обе стороны раскрылся просторный зал с многочисленными фонарями на ступенчатых стенах, вдоль которых куда-то вниз вела гремящая железная лестница, и начались запутанные коридоры, перегороженные мелкоячеистыми решётками. Потолок и стены здесь были сплошь из каменной соли, то белой, то розоватой с жёлтыми прожилками и изредка с шершаво-красными, будто пятна засохшей крови, вкраплениями.

Среди белоснежных, в кровавом крапе, стен, под светом бьющего в глаза фонаря Штернбергу пришлось подождать, пока под присмотром капитана двое в полосатых робах вынесут третьего. Штернберг едва признал своего недруга в худом долговязом пятидесятилетнем мужчине с седой щетиной, который очень прямо, с каким-то жутким и, чудилось даже, вполне осознанным достоинством лежал на каменном полу, прикрыв костлявыми ладонями запёкшиеся пулевые отверстия на груди. Однако Штернберг узнал презрительную ухмылку мертвеца, адресованную именно ему, никому другому. И ничего не почувствовал, глядя на труп врага, – ни ненависти, ни злорадства, ни облегчения. Внутри была лишь пустота.

Капитан с оторопью заметил, как похожи эти двое, живой и мёртвый, разворотом плеч и прямой сильной худобой почти нечеловечески удлинённых тел. Штернберг же обратил внимание на то, что и без того слабая аура капитана изъедена предсмертным проклятьем чернокнижника, витавшим среди посверкивающих соляными кристаллами стен. Весьма вероятно, мюнхенской карьере новоиспечённого штернберговского протеже не суждено было состояться. Штернберг уже нисколько не боялся признаться себе в том, что его это вполне устраивает.





* * *


Спустя несколько дней Штернберг завершил работу над своим проектом по включению Зонненштайна. Теперь он был готов дать Германии столько времени, сколько ей потребуется для победы.

Однако с его собственным временем начали происходить странности. Он заметил, что сутки стали словно бы вдвое короче, и готов был поклясться, что секундная стрелка на часах движется в два раза быстрее, чем раньше.

Посланницы Даны всё реже навещали его сны. Вскоре ему вовсе перестало сниться что-либо, кроме концлагерей – заснеженные пустыни, километры колючей проволоки, деревянные бараки, пулемётные вышки, дымящие кирпичные трубы и оберштурмфюрер Ланге в качестве бессменного проводника. Ещё изредка повторялся совсем другой сон: в нём Штернберг, таясь и робея, следовал за конвойными, провожающими в нижние миры человека, который с ироничной усмешкой обернулся навстречу своей, уже давно известной ему, судьбе, спрятавшейся за спинами подкупленной охраны.

Штернберг понимал, что ничего лучше этих снов не заслужил.





Из чёрной тетради


Работа служит мне единственным оправданием и утешением.


Но что бы я ни тщился внушить себе теперь, все силы души вкладывая в создание того, что решит судьбы многих, – я не могу, как ни стараюсь, забыть тебя, ту, которой довелось побывать в бездне. Тогда как сам я всего лишь смотрю туда, смотрю непрестанно с того мгновения, как впервые миновал лагерные ворота. Продолжаю смотреть и поныне.

Бездна же, разумеется, ответно смотрит в меня. И взгляд её пуст и страшен.





Глава 2

Миссия





Адлерштайн


17 октября 1944 года

Солнце рассеивало остатки утреннего тумана. Столбы света торжественно стояли в бледной дымке среди древней еловой черноты и тёмной паутины влажных ветвей старых лип. Пятеро солдат, рассевшихся возле перил, молчали, словно в церкви. Молчал и караульный, которому, единственному из всех, действительно полагалось в этот час находиться на вышке и гонять от неё самовольщиков из отделения шарфюрера Фрибеля, с утра вздумавшего занять солдат полезным делом – уборкой казармы. «И чтоб под койками тоже мыли! Я ведь потом обязательно пройдусь под вашими кроватями, посмотрю! Ну чего вы ржёте как свиньи? Я что, непонятно объясняю?» – распорядившись таким образом, Фрибель убыл в штаб, где, по некоторым данным, застрял всерьёз и надолго, получая от начальства какую-то инструкцию. Утро было чудесным. Разлив воду по полу казармы, солдаты разбрелись кто куда.

Нарушая все устои дисциплины, на вышке компанию караульному составили пять бездельников. Всё равно у них здесь не было почти никаких обязанностей, и ничегонеделанье угнетало. Никто из них не знал, для чего полмесяца назад было сформировано их отделение и почему их привезли в засекреченное расположение неподалёку от Тюрингенского леса, в самую глушь.

– Ребята, я ведь вчера охренительную новость узнал! – вдруг заявил Пауль Пфайфер. – Вечером рассказать не успел.

У Пфайфера всегда были новости, и они всегда были «охренительными». Вообще, Пфайфер был такое трепло, каких ещё поискать надо. Сослуживцы раскусили его ещё в первые дни, так что его россказни не воспринимал всерьёз никто, кроме Вилли Фрая, который верил любой небылице, как ребёнок.

– Вы, наверное, слышали, что к нам на днях наш новый командир приезжает, – выдал Пфайфер своё коронное вступление. Его бесчисленные сообщения частенько начинались именно с этих слов: «Вы, наверное, слыхали, что…», и дальше обычно шёл какой-нибудь слух, расцвеченный воображением Пфайфера в самые экзотические цвета.

– Ну слышали – и что? – буркнул Радемахер. – Когда наконец он прикатит-то?

– Дня через три. И, между прочим, он не простой офицер – а генерал. Работник оч-чень секретной организации. Угадайте, какой? Самого «Аненербе»!

– Пфайфер, – строго произнёс Хайнц, – тебя хорошо засылать в тыл к врагам. В качестве новейшего оружия с гигантским радиусом поражения. Называется дезинформационная бомба. Кому угодно вынесет мозги. Надо будет предложить учёным из твоего «Аненербе».

– Я серьёзно говорю!

– Слышь, Пфайфер, по-моему, ты чего-то здорово напутал, – вставил рыжий всезнайка Эрвин, обожавший щеголять своей эрудированностью. – «Аненербе» – это Общие СС, а мы – войска СС. С каких это пор штафирки будут нами командовать? Представь себе, какой-нибудь доцент. И вот он приезжает командовать пехтурой. Чепуха ведь!

– Мало ли, может, «Аненербе» зачем-то понадобилось вооружённое отделение, – предположил Дикфельд.

– Ага, отделение… Маловато, тебе не кажется? Кому нужна дюжина новобранцев?

– Чёртова дюжина, – поправил товарища Хайнц. Это число – тринадцать – суеверного и впечатлительного Хайнца угнетало. Бледнолицый, пепельно-русый, близоруко прищуривавший затенённые серые глаза, Хайнц был не слишком крепким для своих семнадцати лет, ещё по-мальчишески тонким, и выглядел младше сверстников. Поначалу его в отделении подкалывали, но недолго – он был тихим серьёзным парнем, настолько самоуглублённым, что смеяться над ним как-то не получалось. И потому остряки быстро переключились на Вилли Фрая: над тем было интересно издеваться, он обижался на всякую шутку.

Тут караульный постучал прикладом винтовки о настил:

– Катапультируйтесь отсюда, живо. Кажется, к нам целая делегация идёт.

Самовольщики один за другим отработанным приёмом соскользнули по металлической лестнице вниз и бросились врассыпную, скрываясь между тесно поставленными складскими блоками. Хайнц как раз забежал в тёмную щель между стенами складов, оступаясь на битом кирпиче, когда услышал:

– Да свои же идут, олухи! Куда вы драпанули? Фрибель вернулся! Злой как пёс!

Через несколько минут все тринадцать солдат отделения стояли навытяжку перед крыльцом казармы, а шарфюрер Фрибель – серолицый, мосластый, в жёваной фуражке – ходил перед строем взад и вперёд и сипло выкрикивал:

– Солдаты! Вы опустились ниже некуда! Ниже канализации! На что вы похожи, я вас спрашиваю! Вместо казармы – хлев! Как в болоте!

Последние слова, очевидно, относились к разлитой по полу воде, создававшей весьма условную видимость уборки. Кто-то в строю не выдержал – фыркнул. Парадоксальные высказывания Фрибеля, отменные образцы унтер-офицерского красноречия, невозможно было слушать, сохраняя на лице дубовое уставное выражение.

– Так! Балаган в строю! Отставить! Рядовой Кунц, вы чему лыбитесь? Чего вам смешного? Хотите посмеяться – посмотритесь в зеркало! Вот это и впрямь смешно! Обросли весь, хуже всякой бабы! Я лично отведу вас к парикмахеру! Рихтер, Книттель! Вас тоже к парикмахеру отвести? Смир-рна!

Фрибель остановился, сложив руки за спиной, и вперился холодным взглядом в мальчишеские лица солдат.

– Так! Насчёт уборки я потом с вами отдельно поговорю! Раздолбаи, сукины дети! Языком пол выскребать будете! А сейчас слушать меня внимательно! Имею сообщить вам следующее. Завтра утром приезжает наш командир – оберштурмбаннфюрер фон Штернберг! Все запомнили?

По короткому строю прошла лёгкая рябь – все, усмехаясь, оглядывались на хронического враля Пфайфера, уже всему отделению растрезвонившего о том, что звание командира будет не ниже группенфюрера. Радемахер спросил шёпотом:

– Пауль, это и есть твой генерал?

– А-атставить разговоры! – гаркнул на него Фрибель. – Вам тут не рождественский базар! Распустились! Стадо макак на вольном выпасе! Всем заткнуться и слушать сюда! Оберштурмбаннфюрер фон Штернберг – особоуполномоченный рейхсфюрера! Все запомнили? Вы, тухлые головы, бочковые селёдки! От вас требуется железная дисциплина! Никакого раздолбайства! Никакого самовольства! С этого дня всякий нарушитель дисциплины немедля отправляется на фронт!

Солдаты переглядывались. Пфайфер имел вид торжествующий – всё-таки впервые он со своей болтовнёй оказался как никогда близок к истине.