Каменное зеркало

– Смир-рна! – засипел Фрибель. – Внимание! Перед оберштурмбаннфюрером – не трепаться в строю! Стоять руки по швам! И не шляться перед ним вразвалку, как у вас тут заведено! Строевой шаг! Какого чёрта я должен вам про это напоминать? Вы плетётесь, как супоросые свиньи! Всем внимание! Слушай мою команду! Нале-е – во! Шаго-ом – марш! А-атставить! Это что за сортирная походочка? – Фрибель очень натурально изобразил вялую пробежечку пьяного, спешащего в нужник. – Вы способны ноги от земли отодрать? Внимание! Слушай сюда! Одной ногой – раз! Второй ногой – два! – самозабвенно печатал шаг шарфюрер. – Третьей ногой – три!

– Четвёртой ногой – четыре, – в полной тишине радостно закончил Эрвин, и все солдаты повалились друг на друга, изнемогая от хохота.





Адлерштайн


18 октября 1944 года

Наверное, со стороны это выглядело, по меньшей мере, странно: на плацу перед казармами выстроились всего тринадцать солдат, а подле столпилось начальство в полном составе, включая командира роты штабной охраны, к которой формально было приписано отделение.

Сопровождаемые офицером из здешних, появились двое. Хайнц напряжённо разглядывал их, пока они шли по плацу. Парочка была, надо сказать, весьма примечательная. Один, низенький, в унтер-офицерской фуражке с кожаным ремешком, круглолицый и коренастый – эсэсовская форма, чёрная, устаревшего образца, смотрелась на нём как фрак на фермере – пёр с собой огромный угловатый чемоданище. Другой, тоже в чёрном, был очень высок ростом. Исключительно высок, худощав и широкоплеч – последнее при столь выдающемся росте и породистой худобе придавало его фигуре рыцарское величие. У этого офицера – несомненно, особоуполномоченного – было длинное узкое лицо и нелепые круглые очки на носу, отражающие блёклое небо. Из-под криво надетой чёрной фуражки с высокой тульёй и плетёным серебристым ремешком выбивались соломенно-светлые волосы. Они падали прямо на очки и почти ложились на воротник. Оберштурмбаннфюрер. Подполковник, если перевести на общевойсковой. И ведь это при том, что офицеру на вид можно было дать ну от силы лет двадцать пять, не больше.





Круглолицый малый выглядел совсем ненамного младше своего странного командира. Хайнц не совсем был уверен в том, что мельком увидел, но, кажется, гробоподобный чемодан был прикован к коренастому малому посредством стальной цепочки и браслета на запястье – прямо как портфель с важными бумагами к иностранному курьеру.

Офицер вертел в руках трость из светлого дерева, с золотым подобием рукояти в виде каких-то растопыренных крыльев – она здорово напоминала те штуки вроде жезлов, какие Хайнц видел в одной книге про Древний Египет, на изображениях барельефов, в руках не то фараонов, не то жрецов и всяких экзотических божеств с собачьими и птичьими головами. На поясном ремне офицера справа была обыкновенная кожаная кобура, а слева висел эсэсовский кинжал очень странного вида: длиннее, чем положено, на целую ладонь, и рукоять у него была больше обычного. «Боже правый, ну и фрукт!» – подумал Хайнц.

Особоуполномоченный, коротко переговорив о чём-то с офицерами штаба, в сопровождении ротного и ординарца направился к строю. Ротный выступил вперёд и, почтительно указывая на долговязого офицера, объявил:

– Имею честь представить – ваш новый командир. Оберштурмбаннфюрер Альрих фон Штернберг. Один из ведущих специалистов «Аненербе». Особоуполномоченный рейхсфюрера. Надеюсь, вы понимаете, какая ответственность на вас ложится, – добавил он под конец менее приподнятым и более угрожающим тоном.

Высокий офицер оглядел строй. Хайнц увидел его глаза за очками. Этого не могла скрыть даже длинная чёлка: офицер был уродом. Левый его глаз, небесно-голубой, смотрел прямо на солдат, а правый, зелёный с прожелтью, очень заметно косил к переносице. И это уродство сразу поломало всю внушительность его статной фигуры и необратимо испортило приятное впечатление от тонкого молодого лица. Нелепо долговязое лохматое чучело в криво напяленной фуражке.

Офицер шагнул вперёд, обеими руками сжимая свой древнеегипетский жезл.

– Здравствуйте, солдаты! – объявил он и отчего-то ухмыльнулся, широко, до ушей, став от этого ещё нелепее и гаже. Голос у долговязого офицера был без армейской задеревенелости, бархатистый, густоокрашенный; выговор – идеальный берлинский. Ответом ему послужила мертвейшая тишина. Фрибель, отвернувшись от него, гримасничал, делая какие-то знаки отделению, но семнадцатилетние солдаты-новобранцы растерянно молчали.

– Вижу, вы от меня не в восторге, – ухмылялся офицер, – но это дело поправимое. На сегодня могу сообщить вам лишь следующее. Из вашего подразделения лично мною будут отобраны семь человек. Семеро. За судьбу остальных ручаться не берусь. Вероятно, они останутся в этой части. Но может случиться и так, что они будут отправлены на фронт.

Хайнцу стало холодно, хотя день был тёплый.

Командир роты подал Штернбергу папку со списком личного состава. Вряд ли там были только имена и фамилии – иначе отчего особоуполномоченный так сосредоточенно что-то вычитывал? Указательным пальцем он лихо впечатал в переносицу сползшие очки и перевернул страницу. Из-за поредевших облаков выглянуло солнце и бросило искрящиеся блики на многочисленные перстни, украшавшие сухощавые руки офицера. А ещё яркие лучи выявили одну презабавную особенность: оттопыренные уши особоуполномоченного розово просвечивали против солнца.

Офицер начал проводить перекличку – на взгляд Хайнца, весьма неразумным и утомительным способом: после каждого «Я!» подходил к откликнувшемуся рядовому и пристально смотрел ему в лицо. И так шлялся вдоль шеренги от солдата к солдату, держа перед собой папку и трость, перехватывая всё это время от времени, чтобы не выпало, да ещё успевая поправлять очки.

Через некоторое время очередь дошла до Хайнца.

– Рихтер.

– Я!

Высокая фигура заслонила солнце. Хайнц хмуро уставился в шею офицера. Верхние пуговицы шинели расстёгнуты, виден крахмальный ворот белой сорочки, чёрный галстук и примечательный орден поверх галстука – Рыцарский крест за военные заслуги, с мечами. Награда редкая и уважаемая. Насколько Хайнцу было известно, её получали лишь из рук фюрера. Хайнц опустил взгляд ниже, на руки нового начальника. Зачем ему столько перстней? Целая ювелирная лавка. Над обшлагом левого рукава шинели имелась нашивка – чёрный ромб, в нём белая руна – «Альгиз». Руна Жизни. Символ принадлежности к обществу «Наследие предков». Руна походила на христианский крест, только с загнутыми кверху концами поперечины. Она напоминала фигуру человека, в исступлённой мольбе протягивающего руки к небесам. Или фигуру сдающегося в плен.

От офицера пахло дорогим одеколоном, а ещё какими-то горькими травами, будто от деревенского знахаря.

«Форсун, – неприязненно подумал Хайнц. – Ишь, вырядился, как рождественская ёлка. И где только Рыцарский крест умудрился получить? Шут гороховый».

Очкастый офицер вдруг издал тихий смешок и, наклонившись к Хайнцу, вполголоса произнёс:

– Заблуждаетесь.

Хайнц так и подпрыгнул. Его мгновенно прошиб холодный пот. Неужто он настолько рехнулся, что проговаривает вслух свои мысли, да ещё прямо перед лицом высокого начальства?.. Хайнц чуть не сел на брусчатку, разом ослабевшие ноги отказывались держать его. Он в ужасе смотрел на оскорблённого им офицера – но тот лишь усмехнулся и направился к следующему по списку солдату.

Хайнца подташнивало от ужаса: в единый миг припомнились все слышанные когда-либо истории про то, как рядовых, оскорбивших больших начальников, отправляли под трибунал.

Офицер в чёрном тем временем отдал папку услужливо подскочившему ротному и объявил солдатам:

– Завтра с каждым из вас я проведу индивидуальное собеседование. Запомните: вы можете говорить что угодно и как угодно – но не смейте мне лгать. Лжецов буду наказывать самым строжайшим образом. А теперь – все свободны до завтрашнего утра.





Адлерштайн


19 октября 1944 года


Солдаты в алфавитном порядке исчезали в недрах кабинета. Обратно не возвращались: скорее всего, их выводили из здания штаба расположения каким-то другим путём, чтобы они не сумели рассказать находившимся в неведении товарищам о сути таинственного собеседования. Некоторые заходили с жалкими, испуганными лицами, другие делано храбрились. Всё это напоминало Хайнцу приём у врача с какой-то очень редкой и крайне неприятной специальностью.

Вчера в казарме до самого отбоя спорили: так на кой всё-таки чёрт офицеру из «Аненербе» сдались семеро рядовых? Хайнца же беспокоил не столько этот вопрос, сколько отчаянная боязнь того, что высокопоставленный чиновник ещё припомнит ему случайно сорвавшиеся с языка – или не сорвавшиеся, но, тем не менее, каким-то образом услышанные – слова.

За секунду до того, как дверь в очередной раз отворилась, молчун Харальд, всё это время сосредоточенно смотревший прямо перед собой, вдруг наклонился к Хайнцу и прошептал:

– А я знаю, для чего мы нужны уполномоченному рейхсфюрера. Он отберёт тех, кто способен совершить подвиг.

– Какой ещё подвиг? – нахмурился Хайнц. – С чего ты взял?

– Догадался, – таинственно ответил Харальд и тут же вскочил, услышав свою фамилию.

На одного человека особоуполномоченный затрачивал около получаса. Время близилось к обеду. Хайнц, с утра маявшийся головной болью, в тоске огляделся по сторонам – кроме него в коридоре оставалась лишь пара человек.

– Рядовой Рихтер!

Просторная хорошо освещённая электричеством приёмная. Круглолицый парень в чёрном, ординарец особоуполномоченного, вывел из-за одной из дверей обморочно бледного, дрожащего Харальда Райфа. У Хайнца всё внутри осыпалось, когда он увидел лицо сослуживца. А ординарец, пропуская в кабинет Хайнца, радушно произнёс, сопроводив слова пригласительным жестом заправского дворецкого:

– Прошу.

Хайнц на ватных ногах зашёл. Он ничего не видел вокруг, только огромный стол прямо впереди и офицера, сидящего за ним. Штернберг крест-накрест сложил руки и, склонив голову к плечу, исподлобья глядел на Хайнца. В зловещей черноте мундира было что-то иезуитское. Вообще-то к осени сорок четвёртого даже самые замшелые тыловики позаботились обзавестись полевой, серой, униформой, хотя бы для того, чтобы не стать объектом насмешек со стороны сослуживцев, но этот эксцентричный чиновник, похоже, плевать хотел на любые правила.





Хайнц вскинул правую руку, совершенно не чувствуя ни её, ни ног под собой, и словно со стороны услышал собственный хриплый возглас:

– Хайль Гитлер!

– Присаживайтесь, – не потрудившись ответить на приветствие, Штернберг улыбнулся в своеобычной отвратительной манере, от уха до уха, и указал на стул с гнутыми ножками прямо напротив стола. Тьфу, и чего он лыбится постоянно… с такой-то мордой… и очки эти идиотские…

Хайнц сел на краешек стула, сложил руки на коленях, нервно переплетя пальцы.

– У вас сильно болит голова, – изрёк офицер. Это был не вопрос, а констатация факта.

«А как ты узнал, пугало косоглазое», – машинально подумал Хайнц.

– Это же очевидно, – ответствовал Штернберг с характерным тихим смешком. В его неистребимой шизофренической ухмылке Хайнцу чудилось что-то чрезмерное и неестественное. – Ничего, скоро вы будете чувствовать себя лучше. Только давайте всё-таки без столь прямых характеристик, я имею в виду мою наружность.

Хайнц от ужаса даже дышать перестал. Ну точно – мысли читает… Хайнца удивил даже не сам факт, что человеческие мысли, оказывается, можно читать и кто-то умеет это делать; гораздо больше изумило – и напугало – то, что новая данность так быстро и буднично обрела место в повседневности. Его новый командир – телепат. Хайнц растерянно поглядел на офицера, а затем пристыженно уставился в пол. Да ведь это ж, наверное, запросто рехнуться можно, когда постоянно слышишь, что о тебе думают окружающие. В особенности если имел несчастье с такой рожей уродиться…

Офицер откинулся на спинку готического, с остроконечными навершиями вроде пинаклей, кресла.

– Вам не хочется воевать, – это был полувопрос-полуутверждение.

– Никак нет, оберштурмбаннфюрер! Это мой долг перед родиной и перед фюрером, и я всегда готов его исполнить.

– Разумеется, это ваш долг – то есть обязанность. Я вас не про обязанности спрашиваю. – Штернберг ждал.

– Я… я действительно готов идти на фронт, раз так нужно моей стране…

В комнате надолго воцарилась тишина. Офицер молчал, и это его молчание словно вытягивало что-то из Хайнца.

– Виноват, оберштурмбаннфюрер… н-но я…

В самом деле, да разве можно о таких вещах с начальством разговаривать?!

– Я считаю… что… в-виноват… ну не должны люди убивать друг друга. Да, я знаю, жизнь любого ненемца ничего не должна для нас значить… это просто слабость, то, что я говорю, а мы не должны быть слабыми, но… – слова находились с трудом, словно медленно всплывали из чёрной глубины стоячего водоёма, но и остановиться, свернуть на проторённую дорожку «солдатского долга» Хайнц уже не мог. Ему снова стало очень страшно. В открытую высказывать антивоенные, пораженческие мысли прямо перед посланцем рейхсфюрера…

Штернберг вздохнул, картинно запрокинув голову и закатив глаза.

– О Санкта-Мария и все великомученики. Вот она, наша молодёжь. «Резкая, требовательная и жёсткая». «Похожая на диких зверей». Да неужто вы всерьёз полагаете, что я ехал в такое захолустье лишь ради того, чтобы пару-тройку парней отправить в концлагерь или в штрафбат?

Скучающий наигранно-усталый тон, пренебрежительная усмешка – всё это было просто оскорбительно. И Хайнца внезапно прорвало.

– Я знаю, долг каждого немца – пожертвовать собой ради Германии. Да, это честь, умереть для победы… Но мы ведь всё отступаем и отступаем! Русские перешли границу Восточной Пруссии! Ну, когда она будет, наша победа?..

Хайнц в ужасе прикусил язык. Любой погон его бы уже убил за эту неслыханную ахинею. По стене бы размазал. А Штернберг молча смотрел. Хорошо хоть, перестал улыбаться.

– В-в общем, я не хочу на фронт, но если прикажут… – жалко пролепетал Хайнц.

«Боже милостивый, ну и вляпался я, – добавил он про себя. – Что же теперь со мной будет?»