Каменное зеркало

– На кого работаете?

– Раз вы всё равно читаете мои мысли, то какого же чёрта вам ещё от меня надо? Прочтите! Попробуйте!..

Эдельман был обморочно бледен, на горбинке тонкого носа блестели бисерины пота, в глазах посверкивали истеричные искры.

– На кого. Вы. Работаете? – размеренно повторил Штернберг.

Эдельман склонил голову и сделал отчаянную попытку изгнать прочь из сознания все мысли до последней, но ничего не вышло: после того, как он один раз сорвался, самообладание покинуло его.

– Всё-таки на Шелленберга, – задумчиво произнёс Штернберг. – Но Шелленберг не отдавал такого приказа – убить меня. Тогда почему вы решились на убийство?

Эдельман почти физически ощущал, как ледяная броня равнодушия, которой он столько времени успешно защищал свою суть от главного из телепатов Гиммлера, дала трещину, и в эту всё ширящуюся щель сейчас словно бы проникают тонкие холодные щупальца – глубже и глубже. Внезапно на него напала необоримая дрожь.

– Вы сами поставили перед собой цель убить меня, – сказал Штернберг.

Холодные щупальца скользнули в самую глубину; одно лишь ощущение присутствия чего-то чужеродного в сознании, казалось, способно было свести с ума. Штернберг почти с наслаждением прислушивался к тому, как рассыпается чужой разум.

– Прекратите! – в панике задёргался Эдельман. – Перестаньте, хватит!..

– Почему вы хотели меня убить?

– Прекратите, ради бога, я всё скажу и так!.. – сипло взмолился Эдельман.

– Говорите, я слушаю.

– Рейх не должен… получить…

– Новое оружие, – закончил Штернберг. Стоявший перед ним человек внезапно оказался настолько обессиленным, что все его намерения, страхи и надежды предстали во всей наготе, словно с них сдёрнули тяжёлое тёмное покрывало. И с тенью мимолётного изумления, зябкого узнавания Штернберг понял, что этому незадачливому убийце знакомы и тяжесть раздвоения, и сомнения в том, что он возомнил своим безусловным долгом. Однако, несмотря на всё это, он – как и Штернберг – был готов идти до конца.

– Моя миссия, по-вашему, должна быть пресечена любым способом. Поэтому вы решили при любом удобном случае пристрелить меня, невзирая на последствия. До чего благородно, герр Эдельман…

Офицер глянул со злостью.

– Послушайте, вы. Я знаю, вы заработали целое состояние вашими преступными фокусами, но сейчас…

– Почему же преступными? – издевательски ухмыльнулся Штернберг. – Согласитесь, это довольно необычно – слышать из ваших, партайгеноссе, уст такое, х-хе… конкретное определение.

– Потому что я кое-что знаю о целях вашей так называемой миссии. Немного, надо признать, но вполне достаточно… То, что мне счёл нужным сообщить Шелленберг. Он настроен очень скептически по отношению к вашей операции, тем не менее…

– Он поручил вам следить за моими действиями. И, разумеется, доложить о результатах.

– Да. Но дело не в этом. Я знаю, – Эдельман открыто и твёрдо посмотрел Штернбергу в глаза, – знаю, у вас есть некое устройство, которое вполне заслуживает названия «машина времени». И вы собираетесь запустить это устройство, чтобы рейх получил достаточно времени на доработку и производство оружия совершенно нового типа… оружия, которое произведёт невиданный переворот в методах ведения войны… Я имею в виду вовсе не те пороховые бочонки, которые валятся на Лондон, вы знаете…

– Знаю. И вы считаете…

– Рейх не должен получить это оружие. Никогда.

– Вот оно что. Следовало ожидать, – Штернберг странно, медленно улыбнулся.

– Вы не производите впечатления зашоренного наци, – сказал Эдельман. – Так ради чего же вы взялись за всё это? Ради денег? Почестей? Карьеры? Или по убеждению?

– Последнее, – ответил Штернберг.

– Но почему?

– По меньшей мере странно слышать от офицера такой вопрос.

– Ради так называемой победы?

– Так называемой…

– Хотелось бы знать, что вы в нынешней ситуации подразумеваете под словом «победа»?

– Скорый конец войны. Сильную Германию, за которой остаётся Европа. Я имею в виду Европу, объединённую – нет, даже необязательно под эгидой Германии – просто объединённую Европу. Содружество европейских народов, этакие, если угодно, Соединённые Штаты Европы, сверхдержаву, стоящую в одном ряду с США и Советами, но, в отличие от них, построенную на уникальности каждой нации.

– Вы ненормальный. Единственное, что сейчас может принести мир Германии…

– Скорейшая капитуляция? – ядовито-насмешливо воскликнул Штернберг. – В таком случае заранее готовьте себе пеньковый галстук, сударь! И исправляйте ваши карты. Потому что на новых картах Германии не будет! Вам этого надо?!

– Союзники не пойдут на такую крайность…

– Вы сначала полюбуйтесь на то, что они сделали с нашими городами!

– А что вы собираетесь сделать с целым миром? В той войне, которую вы нынче готовите…


– Победителей не будет? То же самое говорили, когда в воздух поднялись первые бомбардировщики.

– Но Соединённые Штаты…

– Верно, ведут аналогичные разработки в области вооружений. Именно поэтому наша задача – успеть раньше них.

– Европа…

– Напротив, вся Европа сама пойдёт за нами, когда в наших руках окажется оружие нового типа.

– А…

– И здесь вы заблуждаетесь. Нам будет значительно проще заключить мирный договор с западными державами, поскольку им нужна сильная Германия, способная противостоять Советскому Союзу.

– Чёрт возьми, прекратите! Прекратите читать мои мысли, вы мне слова сказать не даёте!

От колонн слабо отозвалось эхо, его тихий возглас утонул в холодной тишине. На минуту в церкви воцарилось тяжёлое молчание.

– Так что ж вы ничего не говорите? – спросил Штернберг. – Нечего?.. Зато у меня есть ещё пара вопросов.

– Я кое-что понял, – вдруг произнёс Эдельман. – Вы даже не столько карьерист – и уж, конечно, не безмозглый фанатик, – вы именно вот это: агрессивный идеалист. Самая скверная разновидность.

– Это диагноз? – ухмыльнулся Штернберг.

– Нет. Это приговор. Пуля ещё найдёт вас. Пуля из вашего собственного пистолета, в тот самый день, когда вы осознаете, насколько глубоко заблуждались. Чего я вам искренне и желаю.

– Благодарю. Но пророк из вас ни к чёрту. Пан Габровски заодно с вами?

Не дождавшись ответа, Штернберг подытожил:

– Ладно, всё ясно. Значит, может быть, и ничего. Но поляка я всё равно проверю. Теперь имею на это полное право. Что ж… – он не спеша обошёл Эдельмана по широкому кругу. – Только не надо источать такую ненависть, сударь. Мне ведь это может надоесть. Я ведь могу сделать и так, что вы ради меня жизнью будете готовы пожертвовать… Что, страшно? Не бойтесь, это довольно трудоёмкий процесс, а у меня мало времени.

– А вы всё-таки редкостная сволочь.

– Не спорю.

– Если у меня только появится возможность…

– У вас её нет и не будет. С этого момента я объявляю вас арестованным. За покушение на жизнь лица, находящегося при исполнении дела государственной важности. Не беспокойтесь, это в рамках моих полномочий. А если Илефельду будет угодно узнать подробности, и без меня найдётся достаточно людей, способных допросить вас. Пойдёмте.





Адлерштайн


23 октября 1944 года

Их теперь называли не иначе как «материал Штернберга».

Эти слова Хайнц услышал в тот самый день, когда его отделение, уменьшившееся со злосчастных тринадцати голов до вполне благополучного количества в семь человек, перевели из унылой кирпичной казармы в пристройку здания штаба. Так сказал один крутившийся поблизости офицер. «Материал Штернберга».

Никто не спешил объяснять рядовым, зачем они понадобились уполномоченному рейхсфюрера. Тем не менее каждый из них украдкой ждал перемен – в лучшую, разумеется, сторону, – и перемены и впрямь не заставили себя ждать. Отделение было избавлено от всех своих, и без того немногочисленных, обязанностей по роте и от присутствия на занятиях по мировоззренческой подготовке. Новое место обитания, под самым боком у штаба, отличалось высокими и узкими, словно в старом замке, окнами и опрятными разделёнными тумбочками кроватями вместо продавленных двухъярусных коек и расшатанных табуретов. Как по волшебству, откуда-то стали появляться небольшие ящики с так называемой гуманитарной помощью – тушёнкой, сухофруктами и настоящим шоколадом – раньше ни о чём подобном и слышать не приходилось. Каждый солдат получил новый комплект обмундирования – от прежнего оно выгодно отличалось качеством ткани, содержавшей большую долю шерсти, а ещё тем, что на левом рукаве кителя и шинели имелась ромбическая нашивка с руной «Альгиз», символом «Аненербе», словно бы возводившая неприкаянное отделение в какое-то новое, совершенно особое качество.

Командовал основательно урезанным отделением уже не пьяница Фрибель, а Франц Вайсдорф, тот молоденький унтер, что служил ординарцем у Штернберга. Самого Штернберга пока можно было увидеть нечасто.

Перемывание штернберговских костей быстро сделалось любимейшим занятием рядовых. С удовольствием смаковались многочисленные слухи, просачивавшиеся из штаба подобно аппетитным запахам с офицерской кухни. Ярым добытчиком и коллекционером этих слухов стал, разумеется, Пауль Пфайфер. Оставалось только догадываться, какие из приносимых болтуном Пфайфером сведений были хотя бы частичной правдой, а какие – плодом его шального воображения. Каждый вечер сослуживцы просили Пфайфера рассказать что-нибудь новенькое про командира – чтобы потом обсуждать услышанное, покуда на зубах не навязнет, – а Пфайфер и рад был стараться.

Говорили, например, что офицеры штаба все как один боятся Штернберга и стараются пореже попадаться ему на глаза. Поговаривали, что Штернберг умеет как лечить, так и насылать болезни одним прикосновением пальцев. Шептались, что у него есть чёрный чемодан в форме гроба, где хранится огромный ключ от ворот ада.

Часть этих слухов Хайнц считал чистейшим вздором. Однако вскоре случилось нечто такое, о чём ему не доводилось слышать даже в самых бредовых россказнях.

Это произошло на стрельбище. Хайнц поднялся с затоптанной травы, закинул за спину винтовку – и вдруг ему на плечо легла тяжёлая ладонь. Он подскочил от неожиданности: Штернберг исхитрился подойти совершенно незаметно.

– Я на десять минут отвлеку вас от вашего увлекательного занятия, – в своей усмешливо-вкрадчивой манере сказал офицер. – Вы не против?

Придавившая плечи рука мягко, но с силой развернула ничего не понимающего Хайнца и повлекла куда-то. Хайнц покосился на ладонь, лежавшую на его плече. На запястье офицера болталась престранная нелепая штука: верёвка с какими-то небольшими деревянными пластинками, явно самодельными. А на пальцах блестели дорогущие перстни: первый с большим бриллиантом, второй с массивным чёрным камнем, третий – эсэсовский с мёртво глядящим серебряным черепом, четвёртый с тёмным рубином.

Хайнц никак не мог подстроиться под неспешную, но размашистую походку офицера: в один штернберговский шаг укладывалось два человеческих, и Хайнцу приходилось унизительно семенить, чувствуя рядом самоуверенную, спокойную силу. Эта сила подавляла своей близостью, своим снисходительным вниманием и в то же время льстила столь близким присутствием. Однако, чем дальше они уходили, тем непонятнее и страшнее всё это становилось.

«Очень хотелось бы знать, куда мы направились», – подумал Хайнц.

– Никуда… Я думаю, – рассеянно произнёс Штернберг, и до Хайнца не сразу дошло, что эта фраза была ответом на его невысказанную мысль. В смятении Хайнц попытался сдержать отчаянную суету в своём сознании – ведь идущий рядом всё слышит, нельзя забывать – и даже зубами заскрипел от усилия, но мысли не желали повиноваться. В голове металось совершенно неуместное: «О чём же вы думаете?..»