Каменное зеркало

Штернберг произносил всё то, что прежде повторял уже с десяток раз, и мысли его занимали отнюдь не вопросы о сущности Времени. Утром у него был телефонный разговор со Шпеером. Голос министра был глухим и вялым: Шпеер только что вернулся из поездки на фронт и говорил о молодых лётчиках, гибнущих в первый же боевой вылет, потому что курсанту теперь отводится меньше часа в неделю на тренировочные полёты; об аэродромах, заполненных истребителями без капли горючего в бензобаках; о бесконечных колоннах грузовиков, запряжённых быками; о заводах в прифронтовой зоне, которые восстанавливают неделями, чтобы запустить всего на несколько дней до очередной разрушительной бомбёжки. Упомянул он и о слухах о невиданном «чудо-оружии», ходивших среди солдат. А ещё о том, что фюрер на глазах превращается в развалину. Гитлер уже никому и ничему не желал верить и по любому поводу твердил: «Все кругом только и делают, что обманывают!..» Этот разговор оставил тяжёлое впечатление. Штернберг и прежде не особенно надеялся, что Шпееру или Гиммлеру, имевшим постоянный доступ в ставку, при наихудшем варианте развития событий удастся отговорить Гитлера от каких-либо непредвиденных скоропалительных решений. Теперь стало окончательно ясно – и тот, и другой лишь щёлкнут каблуками, даже если стремительно дряхлеющему – действительно, не из-за Зеркал ли? – Гитлеру взбредёт в голову взорвать Зонненштайн.

Штернберг едва находил силы сдерживать приступы лихорадочной спешки. Чем скорее он предстанет перед Зеркалами, тем лучше.

Внезапно он прервал свой монолог.

– Пан Габровски, спрашивайте, не стесняйтесь – вы так смотрите на меня, словно хотите что-то сказать.

Поляк смешался, после процедуры ментального досмотра он вообще шарахался от Штернберга, но, откашлявшись, всё же неуверенно произнёс:

– Позвольте, господин оберштурмбаннфюрер, я кое-что добавлю. Дело в том… Когда вы говорили о людях, чьей воле подчиняются Зеркала Зонненштайна, вы сказали почти всё… но не совсем всё. Вы разрешите?..

Штернберг снисходительно улыбнулся. Вдоволь покопавшись в сознании несчастного перебежчика, он больше не считал нужным уделять ему какое-то особое внимание.

– Разумеется. Мы вас слушаем.

– Вероятно, вам всё это уже известно, господин оберштурмбаннфюрер… Простите, если это будет не к месту. Есть такая старинная легенда о том, что в древние времена жрецы приводили на Зонненштайн подозреваемых в человекоубийстве. Если подозреваемые и вправду были виновны, Зеркала тут же лишали их жизни. Это, конечно, всего лишь легенда. Но она очень близка к истине. Люди, чья совесть нечиста, не должны даже пытаться вступать в контакт с Зеркалами. Это очень опасно. А в нынешние времена все люди настолько грязны энергетически, что любая попытка привести в действие машину древних может закончиться очень плачевно. Кроме того, Зеркала забирают энергию. Они способны обессилить любого человека и таким образом в конце концов убить его. А все современные люди энергетически сильно ослаблены…

Штернберг вдруг захлопал в ладоши, и поляк испуганно умолк.

– Браво, пан Габровски. Браво. Да вы, как я погляжу, действительно настоящий специалист по Зонненштайну. Вы произнесли всё то, что я счёл нужным опустить.

– Я только хотел предупредить…

В три длинных шага Штернберг приблизился к столу, склонился, с размаху упёршись в зелёное сукно ладонями, и в упор поглядел на вжавшегося в спинку кресла поляка.

– О чём вы хотели предупредить меня, пан Габровски?

– Господин оберштурмбаннфюрер… Речь идёт о вашей безопасности… Зеркала представляют большую угрозу, они энергетически истощают. Это всё, что я хотел сказать.

– За мою энергетику не беспокойтесь. О резерве я позаботился. Уверяю вас, мне с лихвой хватит.

– Но вы же…

– Что? Что я? – вкрадчиво, со студёной, снежной мягкостью в голосе спросил Штернберг. – Вы уж договаривайте до конца, пан Габровски. Мне ведь чрезвычайно интересно, а мыслей ваших я, как ни досадно, прочесть не могу…

В тёмных запавших глазах бывшего узника поблёскивали отсветы бесконечно далёкого, но горячего огня – Штернберг впервые заметил в этих припорошённых пеплом глазах такое живое и осмысленное выражение.

– Вы – эсэсовец, – почти шёпотом произнёс поляк.

– Да, я это, знаете ли, давно заметил. И что?

– Зеркала вас не примут. Зеркала не принимают… не принимают…

Штернберг перегнулся через стол и тихо усмехнулся прямо в ухо поляку:

– Преступников?

– Г-господин оберштурмбаннфюрер, да я вовсе не это имел в виду, – испуганно залепетал Габровски. – Никто из ныне живущих, абсолютно никто не достоин говорить с Зеркалами. По преданиям, только чистые, праведные люди могут безбоязненно прийти к Зонненштайну с намерением изменить мир. Но очевидно, что в наше смутное время на всём свете не сыскать столь совершенных людей. А жрецы Зонненштайна были аскетами, и они свято чтили жизнь во всех её проявлениях…

– Довольно, – оборвал поляка Илефельд. – Ваша пустопорожняя болтовня меня утомила. Высказывайтесь по сути, все эти куцые мифы оставьте для детей.

Штернберг, навалившись на стол, уставился в лицо потупившемуся поляку.

– Демонстрационной модели у меня при себе нет, так что придётся вам пока поверить мне на слово, Габровски. Проблем с практикой у меня никогда не возникало. Из сего следует, что либо Зеркала не столь уж разборчивы, либо я не такой уж преступник… Как вы считаете?

Штернберг вернулся к картам. Поляк смотрел на него с выражением столь беспомощного удивления, будто только что весь мир на его глазах перевернулся вверх тормашками и при этом продолжал существовать как ни в чём не бывало.

– Что вы на меня уставились, пан Габровски, так, словно я вам с позапрошлого года сотню марок задолжал? – злорадно поинтересовался Штернберг. – Хотите, скажу, какая ваша надежда только что издохла? Для этого мне даже необязательно копаться в вашем замусоренном сознании. Пусть, думали вы, пусть потыкаются, колбасники, всё равно у них, у мясников, ничего не получится, потому как рылом не вышли, не для их грязных лап священные древние знания… Ох, как вы ошибаетесь, пан Габровски. Знания эти исключительно для тех, кто проявил желание и волю ими воспользоваться. И разница между вами и мной лишь в том, что вы пассивно храните ваши драгоценные знания, а я их использую – заметьте, на благо моему народу. Суть, сила, жар намерения – только это для Зеркал имеет значение.

– Я вам не верю, – прошелестел поляк.

– Да пожалуйста, – запальчиво воскликнул Штернберг. – Чёрт с вами, сами всё увидите. Но вмешиваться в мои действия не советую, если вы хоть сколько-нибудь заинтересованы в длительности своего существования.

– Я так понял, в качестве энергетического резерва вы намерены использовать специально отобранных солдат? – спросил Илефельд.

– Именно, – кивнул Штернберг.

– Но их всего семеро – не маловато?

– Вполне достаточно. Здесь главную роль играет не количество, а качество. Или, если выражаться точнее, совместимость.

– Но они же совсем ещё дети… – пробормотал себе под нос поляк.


– Что? – резко переспросил Штернберг. – Что вы там мямлите?

Поляк промолчал, но все глядели на него, и он вынужден был продолжить:

– Я только хочу предупредить, господин оберштурмбаннфюрер. Вы рискуете просто-напросто убить своих солдат. Зеркала выдавят из ваших парней жизнь по капле – а, впрочем, что там… – он вяло махнул рукой и тут же подскочил, посерев от испуга, когда Штернберг, вновь очутившись у стола, шарахнул кулаком по столешнице и произнёс зловеще-тихо:

– А вот это уже не ваше дерьмовое собачье дело, Габровски. Позвольте мне самому отвечать за жизни моих солдат.

– Да. Да. Конечно… Простите, господин оберштурмбаннфюрер…

– Если ваша система и впрямь окажется так эффективна, как вы говорите, то фюрер предоставит вам столько людей, сколько потребуется, – веско произнёс Илефельд. – Не стоит считать каждого солдата, когда речь идёт о победе рейха.

– Разумеется, – холодно ответил Штернберг. – Но пока мне нужны семеро.





Адлерштайн


30 октября 1944 года, ночь

Вокруг простирается давно знакомое Штернбергу заснеженное пространство, арендованное под его кошмары посреди серых полей беспамятства. Здесь всегда стоят бараки, упираются в суконное небо сторожевые вышки, и дыбится колючая проволока. Но на сей раз Штернберг оказывается не на территории концлагеря, а вне её, зато в большой компании: извивающийся от почтительности комендант Зурен, омерзительный приятельски ухмыляющийся Ланге, профессор медицины Гебхардт, с лицом, как резиновая перчатка, пара смутно знакомых чиновников с каменными челюстями и даже сам рейхсфюрер со своими подслеповатыми выпученными очочками и стянутым воротником жабьим горлом. Всё это вместе – какая-то важная инспекция. Матерь Божья, какой паноптикум, изумляется Штернберг, шагая куда-то вместе с ними плечом к плечу. Они идут вдоль высокого проволочного заграждения, протянувшегося из ниоткуда и уходящего в бесконечную даль. На столбах висят массивные белые изоляторы: по проволоке пущен электрический ток. По ту сторону заграждения стоят заключённые. Их – тысячи, сотни тысяч, миллионы, огромная, как море, до самого горизонта, безмолвная толпа истощённых, неразличимо похожих, одетых в полосатые робы людей. Сыплет снег вперемешку с жирной гарью, что исторгают трубы крематориев, повсюду высящиеся на бескрайней равнине подобно дьявольским деревьям с дымной, подсвеченной багровым сиянием широкой кроной. На горизонте трубы сливаются в настоящий лес, и болезненно набрякшее над ними небо захлёбывается горькими дымами.





– Следует энергичнее заполнять концлагеря, – разглагольствует Зурен. – Уничтожение низших рас путём работы – чрезвычайно выгодное в экономическом плане предприятие. Скажем, за одного заключённого завод платит, чисто символически, по пятьдесят пфеннигов в день. Маловато, но если учесть, что продолжительность жизни заключённого в среднем девять месяцев, да ещё с утилизации трупа – волосы, золотые коронки – мы имеем в среднем по двести марок, не считая доходов от использования костей и пепла…

Штернберг замирает на месте. За проволокой, среди заключённых, в самом первом ряду, стоит Дана – такая, какой он её отчётливее всего помнит – в замызганной робе, с коротким ёжиком русых волос. Почему она здесь?! Ведь он сам заказывал для неё швейцарский паспорт, сам отправил за границу… Она смотрит на него – на экспонат передвижной выставки обмундированных уродов – широко распахнутыми отчаянными глазами и вдруг – только не надо, умоляю, молчи! – тихо произносит:

– Доктор Штернберг…

– Откуда эта грязная тварь вас знает? – живо интересуется Гиммлер.

Под тяжелеющим от свинцового подозрения начальничьим взглядом Штернберг отвечает с делано-беззаботной усмешкой:

– Даже не представляю, господа, откуда она может меня знать. Понятия не имею, кто она такая.

– Она вас раньше где-то могла видеть?

– Не знаю. Сам я вижу её впервые в жизни, – продолжает открещиваться Штернберг, с ужасом понимая, что уже по горло вляпался, что будут копать, будут вынюхивать, поволокут на допрос Дану – его Дану! Господи, как она снова попала в концлагерь?! – и, пока всё из неё не выбьют, не успокоятся, а потом примутся и за него…

Однако рейхсфюреру – вернее, двойнику рейхсфюрера, синтезированному из вещества кошмара – приходит в голову другая идея:

– Пристрелите её!

Это сказано Штернбергу. Он, не чувствуя себя, принимается шарить рукой на поясе, отстранённо соображая, кому из этих упырей первому залепит пулю в лоб, но мучительно не находит оружия.

Лагерный комендант Зурен с холуйской улыбочкой тащит из кобуры «парабеллум»:

– Рейхсфюрер, вы позволите?

Штернберг в тошном оцепенении смотрит, как комендант поднимает пистолет.

– Что касается конкретно этого трупа, – продолжает лекцию Зурен, – то с него доход пойдёт лишь как с удобрения для германских полей, но даже эта малость уже деньги…

Звучит оглушительный выстрел.





* * *


Крик заглох в темноте комнаты. Штернберг отнял ладони от мокрого лица, прислушиваясь к чьему-то слабому постаныванию, и не сразу сообразил, что этот хриплый скулёж вырывается из его собственного пересохшего горла. Сердце колотилось как бешеное.

Кости и пепел, вертелось в голове. Удобрение для германских полей. Дана, господи… Кости и пепел. От кого-то из лагерных чиновников Штернбергу доводилось слышать, будто в сельском хозяйстве и впрямь успешно используют удобрения из человеческих останков. Это ж каким выродком надо быть, чтобы до такого додуматься?! Какой же новой, обездушенной разновидностью мышления требуется обладать?..

«Заткнись, – сказал он себе, – заткнись, нашёл о чём сейчас думать…» И вновь прижал ладони к лицу.