Каменное зеркало

– Зачем? – Штернберг смотрел спокойно и твёрдо, и, кажется, даже печально. – Мне от вас требовалась гарантированная абсолютная преданность, – сухо объяснил он. Такая невозмутимая откровенность показалась Хайнцу оскорбительнее любых попыток извернуться.

Хайнц почувствовал, что даже теперь не способен как следует на него разозлиться. Стоящий перед ним человек был настолько уникален, так явственно читалась на нём печать особенности, неповторимости этого странного создания, что казалось немыслимым и даже преступным судить его по каким-то общим законам. В его нежелании отпираться, спокойном признании – напомнившем то, как он выпрямился во весь рост под дулами автоматов, – сквозило диковатое обаяние сумасшедшего.

Неужели ему нельзя было добиться от подчинённых почитания и преданности естественным путём, поразился Хайнц. Он ведь запросто сумел бы это сделать. Зачем ему ещё понадобились какие-то оккультные обряды – насилие и чрезмерность?

– Можно было, разумеется, попробовать обойтись и так. Но в человеческих чувствах не существует гарантии. Что одному приятно, то другому отвратительно, и наоборот. Что нравилось вчера, начинает раздражать сегодня. А некоторым так и вовсе всё подозрительно – или всё безразлично. Кому это знать, как не мне… Зонненштайн требует слаженную волю, общий искренний порыв. Мне была нужна гарантия, что всё пойдёт как надо. И я провёл корректировку вашего сознания. Вот и всё. Надеюсь, тема исчерпана? – очевидно, Штернбергу не слишком хотелось это обсуждать: речь его стала отрывистой, на скулах проступил бледный румянец. Удивительно было, что он вообще ответил, а не отделался приказом замолчать.

– А если я не хочу, чтобы моё сознание вот так уродовали, проводили в нём какую-то корректировку, – сердито сказал Хайнц. – И вообще…

– Вот только не надо мне объяснять, как это гнусно и прочее, – прервал его офицер с какой-то нарочито-отталкивающей усмешкой. – Да, гнусно. И что с того?

Хайнцу захотелось ударить его. Каким же гадом он всё-таки иногда бывает. Однако вспышка возмущения быстро погасла – Хайнц догадался, ему просто-напросто сунули в зубы то, что он в данный момент хотел получить: «Да, я сволочь, что и требовалось доказать, отстань».

Хайнц плёлся далеко позади Штернберга и раздумывал, как бы ему, рядовому, объяснить высокопоставленному офицеру, что тот перестарался, сделал лишнюю работу, покалечил людей, которые и без всяких специальных мер пошли бы за ним куда угодно. Он ведь мысли читает. Так как же он этого не понимает? Или не хочет видеть, не верит? Самому себе не верит?

Штернберг то и дело беспокойно оглядывался, и даже сквозь завесу снега было видно, что лицо у него злое, и он, наверное, хотел бы крикнуть Хайнцу «заткнись» – если б таким окриком можно было заставить человека перестать думать.

Когда между деревьями показался просвет, Штернберг резко остановился, предупреждающе поднял руку и снял с плеча карабин. Хайнц замер на месте. Тишина обступила его со всех сторон, лишь глухо слышалось глубокое и ровное дыхание леса в кронах сосен. Хайнц напряжённо осматривался по сторонам, но ничего не видел, кроме сосновых стволов и переплетения веток. Штернберг осторожно двинулся вперёд, от дерева к дереву. Хайнц снял автомат с предохранителя и последовал примеру командира.

Деревья расступились, открывая расстилающийся под низким небом белый простор у подножия крутой, поросшей чёрным ельником горы. Хайнц посмотрел на Штернберга: тот опустился на одно колено, взял на изготовку карабин и теперь пристально вглядывался куда-то вдаль сквозь редеющий снег. Весь облик офицера выражал такую спокойную, нерушимую уверенность, что у Хайнца мгновенно потеплело на душе. Где ещё найти такого человека, чья вера в собственные силы согревала бы окружающих подобно жару от костра, подобно солнечным лучам… Ещё подумалось, что офицер совсем недаром оставил себе карабин, а Хайнцу отдал автомат: очевидно, Штернберг не возлагал никаких надежд на Хайнца как на меткого стрелка и взял оружие гораздо большей прицельной дальности, отводя себе главную роль в той охоте, которую они вели. Это показалось Хайнцу оскорбительным. «Как солдат я, значит, не имею ценности, я нужен лишь в качестве источника энергии, вроде аккумулятора…» Тут Штернберг раздражённо покосился на него и проговорил свирепым шёпотом:

– Ну чего ты заладил, хватит уже рассусоливать, не слышно из-за тебя ни черта!

Что значит «хватит», оторопел Хайнц, – думать хватит? «Похоже, он из-за меня не слышит мыслей того, кто находится там, впереди. Может, он засёк польского археолога?» Хайнц сделал попытку вообще не думать – не получалось. Он окинул взглядом заснеженное поле и вдруг понял, что тёмное пятно, принятое им поначалу за камень, на самом деле – лежащий в снегу человек. Едва ли это мог быть кто-то иной, кроме беглеца-учёного.

Штернберг поднялся и махнул рукой:

– Ладно, пошли. Только в случае чего в спину мне ненароком не пальни…

Офицер, с карабином в руках, почти бегом направился к лежащему посреди поля человеку. Хайнц, выставив автомат, пошёл следом, невольно пригибаясь из-за острого чувства собственной уязвимости на открытом месте, лишённом всяких укрытий.

Поляк лежал в снегу, подогнув руки и ноги. Голова неестественно запрокинута назад, лицо искажено, а вместо горла – рваный чёрно-красный провал. Снег запорошил окровавленное пальто, тихо падал в остекленевшие глаза и в страшную глубокую яму под щетинистым подбородком.

Большой угловатый чемодан валялся рядом, равномерно присыпанный снежным пухом.

Штернберг встал над погибшим, опустив оружие. А Хайнца продрал такой ужас, что земля качнулась под ногами. Сначала старики на капище, теперь ещё и это… Кто его вообще так? Собака? Волк? Не дай бог, здесь, ко всему прочему, ещё и волки водятся…

Штернберг коснулся ладонью плеча мертвеца и сразу отдёрнул руку, не то с брезгливостью, не то со страхом.

– Санкта-Мария, райские кущи и адская бездна, – по-книжному затейливо выразился он.

– Разрешите вопрос, – не выдержал перепуганный Хайнц.

– Если б я ещё знал на него ответ, – отмахнулся Штернберг и вновь склонился над трупом. – Ведь чертовщина же какая-то жуткая… Ничего не понимаю…

Штернберг осторожно приподнял скрюченную руку поляка за густо перемазанный в крови рукав, отпустил. Вновь выпрямился и пусто, немигающе уставился куда-то вдаль; его побелевшее лицо напоминало снежную маску. И Хайнц впервые увидел на этом лице, обычно непроницаемо-властном или насмешливом, беспомощно-потерянное выражение, полное самого глубокого ужаса.

Хайнц сухо сглотнул. Заставил себя посмотреть на убитого внимательнее. Разодранная плоть гадостно-неодолимо притягивала взгляд, и Хайнцу пришлось сделать усилие над собой, чтобы рассмотреть одежду, руки поляка… Всё было залито застывающей на морозе кровью. Сведённые предсмертной судорогой пальцы были облеплены какими-то кровавыми лохмотьями, и даже полумесяцы ногтей были чёрно-багровыми. Будто человек не зажимал рану руками, а раздирал её.

Будто раздирал.

Штернберг подобрал чемодан и шатким, неверным шагом направился обратно. Хайнц кинулся следом, стараясь не отставать. От страха его начало не на шутку лихорадить.

– Прости меня, – вдруг произнёс офицер, обернувшись. – Прости меня за то, что втянул тебя во всё это.

Хайнц ошарашенно промолчал. Никогда ему ещё не доводилось слышать, чтобы высокопоставленный офицер просил прощения у рядового…

Дальше шли в тишине. Поначалу Штернберг словно бы играючи нёс огромный тяжёлый чемодан, но через какое-то время стал устраивать передышки: клал свою ношу на землю и стоял, ссутулившись, бессмысленно глядя куда-то вдаль. Наконец, Хайнц отважился спросить:

– Разрешите, я понесу?..

– Нет.

«Не доверяете?» – мрачно подумал Хайнц.

– Ладно, держи.

Чемодан, полный глухо бряцающих металлических стержней-ключей, оказался чудовищно тяжёл. Хайнц пёр его, через каждые две минуты меняя руки, и очень скоро окончательно выдохся. Чемодан снова взял Штернберг, и дальше они несли груз по очереди.

– Командир, а что теперь будет? – спросил Хайнц во время одной из кратких передышек.

– Придётся дожидаться завтрашнего утра, чтобы провести обряд. Лучше было б, конечно, подождать на капище. Только бы туда в наше отсутствие никто не сунулся…

Значит, всё заново, поёжился Хайнц. Восемь человек лишились чувств, когда Зеркала, заработав, стали забирать энергию. «А теперь нас всего двое. Выходит… выходит, мы вообще погибнем, когда снова приведём эти штуковины в действие?..»


– Не исключено, – спокойно согласился Штернберг.

«Боже мой, – затосковал Хайнц, – я же не хочу…»

– Я тебя и не заставляю, – ровно сказал офицер. – Напротив – когда доберёмся до капища, возвращайся в деревню. Это приказ. Хватит с меня на сегодня трупов. Только, когда пойдёшь туда, не сходи с дороги, в условиях темпоральной нестабильности на проторённых путях всегда безопаснее. Иди прямиком к генералу Илефельду, если он ещё не сбежал. Тебя, разумеется, сразу потащат на допрос по поводу нарушения приказа фюрера. Ничего не бойся, просто сваливай всё на меня. Мол, начальник распорядился, вот и выполняли. Ты человек подневольный, вряд ли они тебе что-нибудь сделают…

– Командир, я с вами, – с обидой сказал Хайнц.

Штернберг помолчал, внимательно посмотрел на него. Хайнц выдержал этот исковерканный взгляд, в свою очередь твёрдо глядя в лицо офицеру – и видя засохшую кровь на кромках тонких ноздрей, лилово-сизые тени на подглазьях, нелепые разноцветные глаза за надтреснутыми очками – и что-то дикое и отчаянное в этих глазах, безмолвно кричащее, не находящее выхода, безнадёжное, подобно последнему взгляду осуждённого перед залпом расстрельной команды.

– Ладно, – сказал, наконец, Штернберг. – Тогда не трясись.

– Я и не трясусь…

От мысли, что уже завтра ему, скорее всего, суждено погибнуть, Хайнца всё равно начало трясти, да ещё как, зуб на зуб не попадал. Он пытался успокоиться, подумать о чём-нибудь другом, и Штернберг, конечно, прекрасно это чувствовал и говорить начал, верно, лишь затем, чтобы как-то его отвлечь.

– Сегодня ты видел подлинную цену милосердия, – тихо говорил Штернберг. – Цена ему – моё сегодняшнее поражение. У меня был отличный шанс раз и навсегда избавиться от Эдельмана. Просто нажать на спусковой крючок, и всё. Я этого не сделал. Отрыжка гуманистического воспитания, снисхождение к обезоруженному и всё такое прочее. Вас уже воспитывали иначе. И правильно, наверное. Не откладывай на завтра убийство врага, если можешь уничтожить его сегодня.

Хайнц ничего не ответил на это и долго молчал. Сплетение ветвей над ними ловило настороженный слух в паутину своего оцепенелого безмолвия. Деревья редели, светлеющий воздух словно наполнялся серебряной пылью.

– Командир, а если наша… операция… завершится успешно, то мы… ну, то есть, даже если нас уже не будет… наша страна совершенно точно одержит победу?

– Абсолютно точно, это я тебе обещаю.

«А что стало бы, если б победили не мы, – почему-то подумал вдруг Хайнц почти против воли – с таким чувством, будто заглядывает в пропасть. – Действительно, что ли, пришли бы красные варвары с Востока и всех немцев сослали бы в Сибирь? Командир-то наверняка знает…»

– Насчёт Сибири вполне возможно… – задумчиво произнёс Штернберг. – А если говорить в общем… Что было бы… Позор пострашнее версальского. Вечный. Несмываемый. Победителей, как известно, не судят, зато побеждённых… Что ещё… Раздел территории непременно имел бы место. Для оставшихся в живых – чёрная слава агрессивных выродков. А среди победителей долго ходили бы легенды о существовавшей некогда державе-фениксе, державе-чудовище, державе-насильнике. И если б победители решили отплатить нам нашей же валютой, то небо рыдало бы над нами кровавыми слезами…

– Но ведь мы победим?

– Обязательно.

Тишина уходила, просыпался ветер, принося новую лавину снегопада.

Штернберг глянул на Хайнца со слабой улыбкой. Хайнц неуверенно улыбнулся в ответ. Страх перед завтрашним немного отпустил: всё-таки умереть во имя спасения родины, да ещё вместе с таким человеком – пожалуй, самый лучший финал, какой только можно себе пожелать.





Тюрингенский лес


5 ноября 1944 года, после полудня

Они шли дальше. Чёрные вершины обступивших их берёз в арестантских одеждах беспорядочно мотались под ледяным ветром, а впереди шумно дышал ровно поднимающийся в гору сосновый лес.

Штернберг волок чемодан с бумагами и ключами от Зонненштайна, и эта свирепая тяжесть, ломавшая его самоуверенную осанку и клонившая к земле, словно была епитимьёй за Франца, и епитимьёй даже слишком лёгкой. В груди жгло, во рту горчило. Штернберг сжал зубы. Он гнал себя выполнять свой долг. Не думать сейчас о Франце. Не думать об оставленном посреди белого поля мёртвом поляке – ни единого чужого ментального отпечатка, только предсмертный ужас – словно в каком-то помешательстве этот человек сам себе разодрал горло… Не думать о концлагерях. Да, там ежедневно тысячи людей превращаются в пепел. Но если сейчас из-за этого отступить, сдаться, то в пепел превратится вся Германия. «Или ты желаешь, чтобы союзники в конце концов подмяли Германию, твою Германию под себя? Ты хочешь жить в стране – или оставить после себя страну – подобную изнасилованной во все места девке с переломленным солдатскими сапогами хребтом? Нет? Тогда иди».

Спустившись с горы, они пошли вдоль широкого оврага, то и дело обходя поваленные сосны, уткнувшиеся макушками в овраг и оттого напоминавшие убитых солдат, чьи ноги торчат наружу из воронки от разорвавшегося снаряда. Здесь Штернберг впервые за долгое время ощутил чьё-то постороннее незримое присутствие, более того, чьё-то пристальное внимание, пронизывающий взгляд, гранитно-холодный и тяжёлый, как каменная глыба. Как давно он не чувствовал этого взгляда…

Штернберг поглядел на циферблат наручных часов. Часы стояли. Они давно уже встали, с самого начала погони за поляком, а, может, и раньше, во время ритуала. Чувство времени же напрочь исчезло: порой казалось, что их путь через лес длится вечность.

Ощущение чьего-то вездесущего присутствия не покидало. Штернберг огляделся по сторонам – и замер на месте. Проморгался, поправил на носу очки и вновь всмотрелся в бурелом.

Нет, ему не померещилось.

Он увидел волка.

Серебристо-белый зверь, то ли совсем седой, то ли альбинос – ведь в Тюрингии решительно неоткуда взяться полярному волку, – трудноразличимый в своём роскошном камуфляжном обмундировании на фоне заснеженного склона горы, стоял на стволе упавшего дерева, лежащем наклонно поперёк другого ствола, и неотрывно глядел на людей, поставив торчком острые уши. В его неподвижности, картинной позе и суровой красоте было больше от скульптуры, чем от настоящего волка. Собственно, Штернберг никогда раньше и не видел настоящих волков, разве что в клетках в зоопарке.

– Стой, – шёпотом сказал он солдату. Тот сразу остановился, завертел головой, потом уставился на Штернберга:

– Командир, в чём де…

– Волк, – одними губами произнёс Штернберг.

– Я не вижу никакого волка.

– Вон, на поваленной сосне стоит. На нас смотрит.

– Где? Я не вижу…

Страха не было. Разве стоит бояться какого-то волка двум вооружённым людям? Единственное, от чего Штернбергу стало не по себе – он не видел ауры зверя. Хотя это могло быть всего лишь следствием крайней усталости. «Неужто он и убил поляка? Что делать-то? Выстрелить? Или попробовать отпугнуть?» – растерянно подумал Штернберг. Где-то ему доводилось читать, что волки боятся резких звуков.