Кладбище домашних животных

«Луис, ты разбил нос,» — сказала она и обняла его так внезапно и сильно, что на миг у него перехватило дыхание.

«Это еще не самое плохое, — сказал он. — Как бы я не стал импотентом. Черт, как больно».

И она истерически расхохоталась так, что он даже испугался за нее, и в его сознании пронеслась мысль: «Если бы Гэдж погиб, это свело бы ее с ума».

Но Гэдж не погиб; все это лишь в очень короткий момент промелькнуло в сознании Луиса, когда он бежал за сыном по зеленому лугу.

Гэдж пошел в школу, а в семь лет поехал в лагерь, где проявил удивительную страсть к плаванию. Он также преподнес родителям сюрприз, без всяких психических травм пережив месячную разлуку. Когда ему стукнуло десять, он на целое лето уехал в лагерь Агаван в Рэймонде, а в одиннадцать выиграл две голубых ленты и одну красную па соревнованиях по плаванию. Он вырос большим, но это был все тот же Гэдж, радостный и вечно изумленный миром и его чудесами... и мир поворачивался к нему только своими светлыми сторонами.

В старших классах он был одним из лучших учеников и членом команды пловцов. Рэчел была расстроена, а Луис не особенно удивлен, когда в семнадцать он изъявил желание перейти в католицизм. Рэчел считала, что это из-за девочки, которой Гэдж был увлечен; она уже предвидела скорую женитьбу («если эта шлюшка с медалью из Сент-Кристофера не окрутит его, я съем твои штаны,» — так она сказала Луису), крах его учебных и спортивных планов и девять-десять маленьких католиков, бегающих вокруг Гэджа, когда ему будет сорок. Но к тому времени (конечно, по мрачным предположениям Рэчел) он будет водителем грузовика, одышливым любителем пива и сигар в предынфарктном состоянии.

Луис думал, что намерения его сына более чисты, и хотя Гэдж действительно стал примерным католиком (и когда он сделал это, Луис послал открытку Ирвину Голдмэну; в ней говорилось: «Может быть, Ваш внук станет иезуитом. Любящий Вас зять Луис»), но так и не женился на этой довольно милой девушке (и уж никак не шлюшке), с которой дружил в школе.

Гэдж вошел в олимпийскою сборную по плаванию, и в один из дней, через шестнадцать лет после того, как он вырвал сына из-под колес грузовика «Оринко», Луис и Рэчел — которая уже совсем поседела, хоть и красилась, — смотрели по телевизору, как их сыну вручают золотую медаль. Когда камеры Эн-Би-Си показали его крупным планом, с лицом, покрытым капельками воды, со спокойными ясными глазами, устремленными на флаг, с красной лентой вокруг шеи и золотым кружком, блестящим на смуглой груди, Луис прослезился. И Рэчел тоже.

«Ну вот, дело в шляпе,» — сказал Луис и повернулся к жене, чтобы обнять ее. Но она поглядела на него с ужасом, лицо ее казалось столетним, будто она плакала месяцы и годы подряд, и когда Луис взглянул обратно на экран, он увидел там совсем другого парня, чернокожего с шапкой курчавых волос, в которых еще не высохли капельки воды.

«Дело в шляпе».

Его шляпа... кепка...

«О Господи Боже, его кепка вся в крови».

Луис проснулся холодным дождливым утром около семи, сжимая в руках подушку. В голове тяжело отдавались удары сердца, боль накатывала и отступала с тупым постоянством. Во рту был вкус прокисшего пива, а в желудке — страшная тяжесть. Он во сне плакал, подушка была мокрой, словно все невероятные события, которые он пережил во сне, исторгали у него слезы гордости. Но но подумал, что даже в этом сне часть его души знала правду и плакала над ней.

Он встал и поплелся в ванну, сердце подкатило куда-то к горлу, сознание вновь вернулось к прошлому. Это было невыносимо. Он приник к унитазу и вылил в него избыток вчерашнего пива.

Он стоял на полу на коленях с закрытыми глазами, пока не почувствовал в себе силы подняться. Нащупав ручку, смыл следы рвоты. Взглянув в зеркало, он хотел выяснить, что с его глазами — они туманились, но зеркало было завешено куском материи. Потом он вспомнил. Никогда не склонная особо следовать обычаям, Рэчел в этот раз закрыла в доме все зеркала и снимала туфли перед тем, как пройти в дверь.

Не будет никакой олимпийской медали, тупо подумал Луис, вернувшись в комнату и опять плюхнувшись на кровать. Горький вкус пива еще держался во рту, и он поклялся (не в первый, впрочем, раз), что никогда больше не возьмет в рот эту отраву. Никакой олимпийской медали, никакого колледжа, никакого обращения в католичество, никакого лагеря Агаван, ничего. Сандалики его разлетелись, джемпер вывернулся наизнанку; тельце его, такое нежное и хрупкое, почти разорвало на части. Кепка его была вся в крови.

Теперь, сидя на кровати и думая обо всем этом под звуки дождя, лениво капавшего за окном, он еще сильнее ощутил свое горе. Оно пришло и лишило его мужества, лишило воли к жизни, забрало все его силы, бросило в кровать, заставляя думать о том, чтобы любым путем вернуть прошлое. Любым путем.





41




Гэджа хоронили в два часа дня. К тому времени дождь прекратился. Небо еще было в тучах, и большинство приглашенных пришли с черными зонтами.

По просьбе Рэчел директор похоронного бюро, распоряжавшийся церемонией, прочитал отрывок из Евангелия от Матфея, начинающийся со слов: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне». Луис стоял на краю могилы, глядя на своего тестя.

В какой-то момент Голдмэн оглянулся на него, но быстро отвел глаза. Сегодня между ними не происходило ссор. Под глазами Ирвина были мешки, и редкие седые волосы, торчащие из-под черной шапочки, трепал ветер. Из-за седой щетины, покрывшей его щеки, он казался еще старше. Луису казалось, что старик просто не соображал, где он находится. Луис пытался наскрести в своем сердце жалось, но ее не находилось.

Белый гробик Гэджа с починенными замками, стоял над прокладкой на двух хромированных подставках. Края могилы были выложены дерном, таким ярко-зеленым, что он резал Луису глаза. На поверхности этого фальшивого луга стояло несколько корзин с цветами. Луис оглядывал кладбище через плечо директора. Это был низкий холм, сплошь покрытый могилами и фамильными склепами, среди которых выделялся псевдоримский памятник с выгравированной на нем фамилией «Фиппс». За его пологой крышей блестело что-то желтое, и Луис долго смотрел туда, когда директор провозгласил: «Склоним головы в знак скорби». Это заняло несколько минут, но Луис понял, что это такое. Это грузовик. Грузовик, спрятанный за памятником, где его никто не видит. А когда все кончится Оз раздавит сигарету кончиком своей ужасной туфли, (на кладбище могильщики обычно тушили сигареты — курить считалось нехорошо: слишком многие клиенты умирали от рака легких), погрузит гроб в контейнер, прыгнет в грузовик, нажмет на газ и увезет его сына далеко-далеко навсегда... или до дня Воскресения.

«Воскресение... что за слово».

(Оно просто въелось тебе в мозги, и ты это знаешь!)

Когда директор сказал «Аминь», Луис взял Рэчел за руку и увел прочь. Рэчел пыталась протестовать: «Луис, я должна побыть там,» — но Луис был тверд. Они подошли к машинам и увидели, как директор забирает у участников казенные черные зонтики с заботливо написанным на ручке названием бюро. Помощник ставил их в специальную стойку, выглядевшую крайне сюрреалистически. Он держал Рэчел за правую руку, а левой сжимал руку Элли в белой перчатке. Элли была одета в то же платье, что было на ней в день похорон Нормы Крэндалл.

Джуд подошел, когда Луис усаживал своих дам в машину. Он тоже выглядел измученным после прошлой ночи.

— Как ты, Луис?

Луис только кивнул.

Джуд перевел взгляд внутрь машины.

— Как вы, Рэчел?

— Все нормально, Джуд, — прошептала она.

Джуд осторожно коснулся ее плеча и повернулся к Элли.

— А ты, дорогая?

— Нормально, — отозвалась Элли, изобразив на лице чудовищно широкую улыбку, чтобы показать, что все нормально.


— Что это у тебя за фото?

Луис решил, что она не даст карточку, не захочет показывать ему, но девочка после мучительных колебаний все же подала ее Джуду. Он держал ее в своих больших мозолистых руках, которые на своем веку много копались в механизмах громадных дорожных машин, но эти же руки извлекли пчелиное жало из шеи Гэджа с искусством волшебника... или хирурга.

— Да, хорошее фото, — сказал Джуд. — Ты посадила его на санки. Как, ему это нравилось?

Элли кивнула, начиная уже плакать.

Рэчел хотела что-то сказать, но Луис остановил ее: «Не волнуйся».

— Я посадила его, — говорила Элли, плача, — а он все смеялся. А потом мы пошли домой, и мама налила нам какао и сказала: «Снимайте башмаки», и Гэдж стянул их и закричал: «Башмаки! Башмаки!», так громко, что ушам было больно. Помнишь, мама?

Рэчел кивнула.

— Да, это было хорошее время, — сказал Джуд, отдавая ей фото. — И теперь, Элли, когда он умер, у тебя осталась память.

— Я всегда буду помнить его, — сказала она сквозь слезы. — Я так любила Гэджа, мистер Крэндалл.

— Я знаю, дорогая моя, — он наклонился и поцеловал ее и, выпрямившись, испытывающе оглядел Луиса и Рэчел. Рэчел встретила его взгляд удивленно и немного испуганно, не понимая причины, но Луис понял. «Что ты сделаешь для нее? — спрашивали глаза Джуда. — Твой сын умер, но дочь жива. Что ты сделаешь для нее?»

Луис отвернулся. Он ничего не мог сейчас сделать. Она осталась со своим горем один на один. Луис думал только о сыне.





42




Вечером налетели новые тучи, и подул сильный ветер с запада. Луис надел светлую куртку, застегнул молнию и отыскал на полке ключи от «сивика»

— Куда ты, Луис? — спросила Рэчел без особого интереса. После ужина она опять плакала, и, хотя рыдания были негромкими, остановить их казалось невозможно. Луис был вынужден дать ей успокоительное. Теперь она сидела с журналом, бесцельно перелистывая страницы. В другой комнате сидела Элли, смотря по телевизору «Домик в прериях» с фотографией Гэджа в руке.

— Я схожу за пиццей.

— Ты не наелся днем?

— Тогда мне не хотелось, — сказал он правду, и добавил ложь: — Я скоро.

В тот день, между тремя и шестью, в их доме в Ладлоу состоялась заключительная часть похорон Гэджа. Это была церемония, связанная с едой.

Стив Мастертон с женой принесли кастрюлю с гамбургерами. Потом явилась Чарлтон с квичем. «Его можно хранить сколько угодно, — объяснила Рэчел, — и легко разогреть». Денникеры с дальнего конца дороги принесли консервированную ветчину. Появились и Голдмэны — они не разговаривали с Луисом и даже не подходили к нему близко, чему он был рад, — с холодным мясом и сыром. Джуд тоже принес сыр — целый круг своего любимого «Мистера Рэта». Мисси Дэнбридж испекла сладкий пирог. Сурендра Харду пришел с пакетом яблок. Характер принесенной пищи отражал религиозные различия.

Это были поминки, и они не так уж сильно отличались от обычной вечеринки. Выпивки, конечно, было меньше, но она была. После нескольких кружек пива (только накануне он заклялся пить его, но в этот холодный долгий день прошедшая ночь казалась очень далекой) Луис подумал было рассказать несколько коротких случаев из практики могильщиков, услышанных им от дяди Карла — что на Сицилии во время похорон незамужние женщины иногда отрывают кусок от савана и кладут его под подушку, веря, что это принесет им удачу в любви; или что ирландцы связывают ноги покойникам, так как с древних пор они считают, что без этого их дух может блуждать по ночам. Дядя Карл говорил, что этот обычай распространился и в Нью-Йорке, где почти все могильщики были ирландцами и блюли это древнее суеверие. Но, взглянув на их лица, он решил, что не стоит рассказывать такие истории.

Рэчел скоро сломалась, и мать поспешила утешить ее. Рэчел прижалась к Дори Голдмэн и положила голову ей на плечо — ей, а не мужу, может быть, из-за того, что в глубине души, в подсознании все же считала его ответственным за смерть Гэджа, а может, из-за того, что он, погрузившись в собственные горести и фантазии, оказался неспособным облегчить ее горе. Как бы то ни было, она обратилась за утешением к матери, и Дори была тут как тут, утирая слезы дочери. Ирвин Голдмэн стоял сзади них, положив руку на плечо Рэчел и глядя на Луиса из другого конца комнаты с тайным триумфом.

Элли ходила между гостей с серебряным подносом, на котором были разложены бутерброды. Фотографию она держала под мышкой.

Луис принимал соболезнования. Он кивал и благодарил. И хотя взгляд его казался отсутствующим, а обращение холодным, все думали, что он думает о прошлом, о катастрофе, в которой погиб Гэдж; никому (кроме, может быть, Джуда) не могло прийти в голову, что Луис помышляет о раскапывании могил... конечно же, чисто теоретически; он новее не собирался делать этого. Это был только способ занять чем-нибудь мысли.

Луис остановился у магазина в Оррингтоне, купил две упаковки холодного пива и позвонил в «Наполи» заказать пиццу.

— Можете назвать вашу фамилию, сэр?

«Оз Великий и Узасный», — подумал Луис.

— Лу Крид.

— О’кей, Лу, мы сейчас очень заняты. Через сорок пять минут будет готово. Вас это устроит?

— Да, конечно, — ответил Луис и повесил трубку.

Когда он снова садился в «сивик», до него вдруг дошло, что из двадцати пиццерий в районе Бангора он выбрал именно ту, что ближе всех к Дивному кладбищу, где похоронили Гэджа. «Ну, и что с того? — подумал он. — У них хорошая пицца. Не подгорелая. Когда мы ее ели, вечно кто-нибудь ронял кусок и Гэдж очень смеялся..».

Он оборвал эти мысли.

Он решил зайти на кладбище. Что тут такого?

Поставив машину напротив, он пересек дорогу у железных ворот, отсвечивающих в лучах заката. Над ними полукругом тянулись металлические буквы, образующие надпись «Дивное». Ничего особенно дивного Луис в виде кладбища не находил. Он живописно раскинулось на нескольких полых холмах среди тенистых аллей (сейчас, и полумраке, тени деревьев выглядели мрачно и даже угрожающе, а их шелест напоминал зловещий шепот) и отдельно стоящих плакучих ив. Тут не было тишины. Рядом слышался шум уличного движения, а в темнеющем небе виднелся отблеск огней Бангорского международного аэропорта.

Он подошел к воротам, задумавшись. Их запрут, да, но сейчас они были незаперты — может, было еще слишком рано, а если их и запирают, то только от пьяных и хулиганов. Воскрешения мертвых («Вот, опять это слово!») никто не ждет. Ворота открылись с легким скрежетом. Луис огляделся, желая убедиться, что его никто не заметил, и вошел внутрь. Он прикрыл за собой ворота и услышал щелчок замка.