Комната на Марсе

Но там была просто лавина денег, из-под которой торчала женская голова, как у жертвы несчастного случая. Она выглядела так, словно к кровати подкатил самосвал и сгрузил на нее весь кузов, замуровав ее в деньгах.

Мы смотрели на это, не говоря ни слова. Потом Сэмми сложила газету, завернула ее обратно и отослала назад по параше.



Наша прогулка по двору, положенная раз в неделю, проходила не в настоящем тюремном дворе, а во дворе карцера. Это был тесный бетонный загон, обтянутый колючей проволокой. Но там мы могли видеться с Конаном, гулявшим в соседнем загоне за колючей проволокой. Конан делал отжимания и болтал со мной о машинах. Началось с того, что Конан спросил, откуда я родом.

— Фриско, хах, — сказал он. — Это же у вас придумали расширять оси в девяностые. Пики. Блин, да вам, ребята, можно предъявить за это.

Говорить «Фриско» так же пошло и нелепо, как и расширять оси, но Конан был прав. Однажды утром я словно проснулась и увидела, что все мои соседи по кварталу расширили свои оси, так что колеса их машин выдавались по обеим сторонам. Теперь это стало отдаленным воспоминанием, чем-то вышедшим из моды. Это было еще до того, как я переехала в Старый город, когда Сан-Франциско заполонили приезжие, и все, что мне оставалось, это перебраться в Тендерлойн. Расширенные оси были не менее важным воспоминанием, чем любое другое, дававшее тему для нашего разговора — это была часть той жизни, которой мы жили.

Мы с Конаном от души поговорили о больших дисках, плавающих дисках, спиннерах. О неоновой подсветке днища. О прокачанных карбюраторах и тюнингованных движках. О модных джипах и внедорожниках. «Шевроле интрудер». «Додж рендишн».

Мы с Конаном согласились, что «Интрудер» выглядит так, словно намеревается впереться во что-то.

— Выходит новый «ниссан» под названием «Куб», — сказал Конан. — Его можно достать только в Японии. Но кому нужна квадратная машина? Куб. Сейчас в моде аэродинамика. «Ниссан» делает такие джипы, что катализатор можно отпилить за три минуты. Я просто не могу пройти мимо, чтобы не стырить глушитель. Мне надо подать в суд на производителя за разжигание во мне криминальных наклонностей.

Мы посмеялись насчет «умных машин». Они напоминали мне колпачки на мебельных ножках. Вертикальная чушка, которая тыкается повсюду.

— А ты на чем ездила? — спросил меня Конан.

— На «импале» шестьдесят третьего, — сказала я.

— Е-мое.

— Так-то, — сказала Сэмми. — Это моя девочка.

Но как только я это сказала, мой задор иссяк. У меня больше не было машины.

— Знаешь, что я ненавижу? — сказал Конан, пока я пыталась стряхнуть невеселые мысли и снова влиться в разговор. — Это когда люди снимают глушители с «эскалады». Ебучие «эскалады». В них что-то такое пластиковое, дешевое. Я бы лучше взял «эльдорадо». В семидесятые настал конец хорошим американским машинам. Раньше мы делали настоящие джипы в этой стране. Теперь мы делаем яйца для джипов.

— Эти уродские побрякушки, которые болтаются над дорогой на скорости восемьдесят миль в час? Я не знала, что они так называются.

Я сказала, что мне кажется дурацкой идея, что мужчинам нравится красоваться искусственной мошонкой — самой уязвимой частью мужского тела — позади своих джипов. И Конан со мной согласился.

— Что тут крутого, когда эта штука болтается под бампером? — сказал Конан. — Если бы я был чуваком, я бы водил огромный трейлер с «харлеем». Или просто «харлей».

— Я слышала, — сказала я, — ты бахвалился Маккинли, что действительно водишь «харлей».

— О том и речь. Будь я чуваком, я был бы точно таким же. Только по другую сторону решетки.

Сэмми сказала, что у нее в пятнадцать лет была спортивная тачка «транс-ам». Подарок от ее приятеля и дилера, Смоки.

— Я знаю кое-кого по имени Смоки, — сказал Конан.

Я тоже знала Смоки. Хотя не лично. Смоки, которого я знала, был Смоки Яник, строитель НАСКАРа. Мы с Джимми Дарлингом оба его обожали. Смоки Яник жульничал со всеми своими нововведениями для НАСКАРа, как и все другие. А еще, когда он был молодым гонщиком, он гонял, свесив один локоть из окна. Смоки Яник был пижоном. Но Смоки Яник уже мертв. Я в тюрьме. А Джимми — кто знает? С какой-нибудь бабой, это точно, и какой бы она ни была, она была на свободе. В отличие от меня.

— Ты, случаем, говоришь не о Смоки из Белл-гарденс? — спросил Конан. — А?

О нем самом, сказала Сэмми.

— Смоки был твоим приятелем? Я из Белл-гарденс, и Смоки, которую я знаю, это женщина.

— Я этого не знала, когда познакомилась с ним, — сказала Сэмми. — Он нарисовался в этих штанах в обтяжку — как они называются? — и с такими маленькими белыми ракушками на шее, и мы стали тусить — у него был пузырек «ангельской пыли», — и следующее, что я помню, это что я в мотеле в Уиттьере и прошло два дня.

— Ракушки пука, — сказал сержант Маккинли по громкой связи.

Он был в наблюдательной комнате, за зеркальным стеклом, и слушал наш разговор через микрофоны направленного действия.

— Я просыпаюсь и совершенно не помню, как я туда попала. На мне повсюду засосы, и рядом со мной спит этот тип, Смоки. Мы оба, как это сказать, были без одежды. Я заглянула под простыни, и у него там внизу было как у меня. Я была в шоке. После этого мы были вместе два года.

Смоки могла завести любую тачку.

— Она угоняла машину, в которой мы зависали, потом мы стирали отпечатки пальцев и бросали ее.

Как-то раз они повздорили, после чего Сэмми попыталась купить героин в закусочной в Комптоне. Смоки прикатила туда, ревя мотором, в жутком цементовозе с крутящейся бетономешалкой. Сэмми прокричала сквозь тарахтение, чтобы Смоки вырубил ее.

— Я не могла покупать дурь, когда рядом тарахтела бетономешалка, так что я стала уходить, чтобы отвязаться от Смоки с этой тарахтелкой, а она ехала за мной на той же скорости. Никакой дилер не стал бы продавать мне ничего, с таким фоном. Я ору «выруби ее», как она называется, эту крутилку, а она мне: «Я не знаю, как». Все, что она могла, это включить передачу и тронуться с места. Мы орали друг на друга, и наконец я залезла в кабину, чтобы разобраться без свидетелей. Мы катаемся по округе в этой бетономешалке и понемногу успокаиваемся. Я уже не бешусь. Водитель оставил на сиденье коробку с ланчем. Я открыла ее, собираясь выпить его сок и съесть сэндвич, какой там мог быть, а внутри коробки был бумажник этого чувака. Мы со Смоки снова стали драться. Она почему-то решила, что раз она угнала бетономешалку, то и бумажник ее. Нет уж. Извини. Я взяла наличность и вылезла. В наших отношениях было немало таких драматичных моментов. Мы по-разному смотрели на разные вещи.



Когда в тюрьме объявляли особый режим (наибастывали по-нашему), нас не выпускали на прогулку. Иногда из-за тумана. Или из-за нехватки персонала. В мою третью неделю это случилось из-за того, что заключенная общей категории вышла за границу миндального сада. Только тем, кому осталось до выхода шестьдесят дней, разрешают работать в саду, находящемся за стенами тюрьмы. Девушка, совершившая такое, запорола все. Бетти узнала об этом по телевизору и прокричала новость по вентиляции. Эту девушку взяли в доме ее матери. Она направилась прямиком домой. Сэмми сказала, что никому еще не удавался успешный побег из Стэнвилла.


— Одной пожизненной по имени Энджел Мари Яники это почти удалось. Она была близка к цели. То есть вот на столько.

Она припрятала одежду во дворе, комбинезон механика и бейсбольную кепку, чтобы прикинуться одним из рабочих. Кто-то достал ей пару кусачек. В день, когда тюрьму окутал туман из долины, плотный, как молоко, она работала в незаметном со смотровой вышки месте, сбоку главного двора. Она прорезала дыру в заборе, выбралась наружу и пошла вдоль дороги. Но ее заметил надзиратель, выходивший из тюрьмы, и что-то заподозрил. Дороги вокруг тюрьмы не предназначены для пешеходов. По ним может ездить только сельхоз-техника и тюремный транспорт. Ее поймали через несколько минут. Теперь в Стэнвилле забор под электричеством. Электрифицирован, как сказала Сэмми.

— Только тронешь — и поджаришься.

— А если спрятаться внутри грузовика? — спросила я. — Как думаешь, они их проверяют?

— Они шмонают каждую машину.

— Тогда подо дном. Привязаться к днищу.

— У них зеркала на колесиках. Они заглядывают под все машины. Ты сможешь выбраться, только если у тебя любовник с вертолетом, который сможет перестрелять охрану на вышках и приземлиться во дворе. Или, может быть, если прикинешься, что ты серьезно больна, и тебя отвезут в больницу в Стэнвилле, и там тебя будет ждать целая команда, готовая отбить тебя гранатами и штурмовым оружием, и с вертолетом, и чтобы у них был для тебя новый паспорт, наличность, все, что нужно, наготове.



На пятой неделе в карцере Конан на прогулке рассказал нам, как его однажды посадили в мужскую тюрьму.

— Я был на остановке где-то в долине, и меня загребли вместе с гомиками, но я решил не разубеждать их. Никого ни в чем не разубеждай, потому что чьи-то заблуждения могут стать твоим везением. Ты ждешь, смотришь, как оно пойдет, смотришь, не будет ли тебе гешефта с их заеба. Они продержали меня там полночи, а потом повезли в Старый город. В СИЗО был аншлаг, так что, если ты не чикса, тебя оформляли практически не глядя. У меня была зажигалка, и они даже не заметили. Просто сверкнули мне в дырку и сказали: следующий. На допросе меня спрашивают: ты гей? Я говорю: да — всегда говори правду, когда можешь. Они спрашивают, в какие клубы я хожу, что там наверху, и я говорю наугад, и это прокатывает. Дальше коп говорит: как звать вышибалу? Я говорю: Рик. Он спрашивает: ты уверен? Ага, говорю, но засыпалась, и коп говорит: пошел на хуй отсюда. В голубые общаги берут только реальных педрил. Не будет тебе зумбы, приятель. Копы несколько раз повторили мне это. Не будет тебе зумбы. Типа, если бы меня приняли в главный обезьянник Лос-Анджелеса, я бы смог записаться на курсы зумбы. А я даже не знаю, что за зумба такая[26]. Мне выдали стандартные темно-синие шмотки вместо небесно-голубых и посадили в обычную камеру. Все было путем. Сокамерник мне попался кайфовый, по имени Честер. Я помог ему отодрать кусок решетки от вентиляции в душевой, потому что был там выше всех, и он за это прикрывал меня. Мужской СИЗО во многом лучше. Лучше кормят. Хорошие тренажеры в качалке. Отличная библиотека. Больше телефонов, давление воды сильнее…

— Ты принимал душ, и никто не заметил, что ты не мужчина? — спросила я.

— В мужской тюряге все были на стреме, — сказал Конан. — На случай драк и бунтов. Все принимали душ в трусах и ботинках. В одно время со мной там сидел Шуг Найт. Надзиратели говорили, у него было восемьдесят тысяч долларов на тюремных книжках. Мог купить уйму мисок с лапшой. И дезодорантов.

— А зачем Честеру понадобилась решетка от душа? — спросила я.

— Чтобы сделать заточку, — сказал Конан. — Там придумали новую модель — выдвижное перо с рукояткой из скрученных Библий.

— И что он хотел с ним делать? — спросила я.

— Я не знаю. Не твое дело задаваться такими вопросами. Блин, ты бы и минуты не продержалась в мужской тюряге с такими мудацкими вопросами.

Из Центральной мужской тюрьмы Конана перевели в тюрьму Васко. И там уже, во время переодевания между рабочими сменами, выяснилось, что биологически он был женщиной. Его посадили назад в автобус, переправили в женскую тюрьму и перевели в Стэнвилл.



Однажды утром Маккинли проорал из-за двери, что после полудня меня ждет подготовительный урок на аттестат о среднем образовании.

— Когда сюда придут служащие после ланча, я не хочу никакого шаляй-валяй, Холл.

Я не записывалась на аттестат о среднем образовании, которое только и дают в Стэнвилле. Я окончила среднюю школу. У меня была неплохая успеваемость, когда я старалась. Но я подумала о том, что сказал Конан: «Никого ни в чем не разубеждай. Чьи-то заблуждения могут стать твоим везением».

В тот день меня вывели из камеры. Я чувствовала себя словно на воле, когда меня вели в цепях по коридору после нескольких недель заключения. Меня привели в клетку в администрации карцера и оставили ждать, под стрекот и клацанье швейных машинок из цеха смертниц.

— Ты весьма неплохо учишься, Холл, — сказал Маккинли. — Ты всем утираешь нос. Покажи миру, что ты не так уж плоха.

И затопал по коридору в своих большущих ботинках.



Если бы я знала, как надзиратели ненавидят гражданских служащих, я могла бы быть приветливей с Г. Хаузером, как значилось на удостоверении инструктора по среднему образованию, висевшем у него на рубашке. Этот тип сел на стул перед моей клеткой со стопкой бумаг. Он был примерно моих лет или чуть старше, со скучными усами и уродскими кроссовками.

— Начнем с чего-нибудь простого.

Он прочитал первый вопрос по математике.

— Четыре плюс три равняется: (а) восьми, (б) семи, (в) ничему из вышеназванных.

— Вы чего, бля, смеетесь надо мной?

— Это (а) восемь, (б) семь или (c) ничего из вышеназванного? Иногда помогает считать на пальцах, если так не получается.

— Это семь, — сказала я. — Я думаю, мы можем перейти к чему-то более внушительному.

Он перелистал несколько страниц.

— Ну, хорошо. Как насчет текстовой задачи? Если у нас идут в кино пятеро детей, две матери и одна кузина, сколько билетов им понадобится? (А) семь, (б) восемь, (в) ничего из вышеназванного.

— А на какой фильм они идут?

— В математике замечательно как раз то, что это не важно. Можно считать, не зная таких подробностей.

— Мне трудно представить этих людей, не зная, кто они и на какой фильм идут.

Он кивнул, как бы признавая, что мои слова разумны и не вызывают сложностей.