Комната на Марсе

На Новый год они с Алексом отправились на вечеринку в Окленде, типичную толкучку, где незнакомые люди на кухне спрашивают друг у друга всякую чушь, вроде «кем ты работаешь?» и «откуда ты?». Женщины уделяли особое внимание Гордону, поскольку еще не выяснили, что с ним не так, в отличие от остальных мужчин на вечеринке, как пояснил ему Алекс. Среди них были бывшие аспирантки, переведшиеся с кафедры филологии, риторики или сравнительного литературоведения на психоанализ. Они не только осваивали теорию, но и оттачивали навыки на практике. Алекс сказал, что ему поставили диагноз истеричного самца, а точнее, так его заклеймила одна дамочка, которая хотела переспать с ним, но нашла его слишком своенравным и недостаточно компанейским для серьезных отношений.

Когда Гордон уклончиво высказался о своей работе после того, как его спросили несколько раз, женщины на кухне облепили его точно саранча.

— Правда? В тюрьме? Это, должно быть, тяжело.

— Тюремные надзиратели. Я бы не вынесла находиться с такими людьми.

— Они даже не могут носить свою одежду. Как копы, даже хуже. Вот же уебищная жизнь.

Женщины принялись взахлеб обсуждать, что за отбросы общества должны работать надзирателями. У Гордона не хватило смелости, а может, решимости спросить, а был ли кто-нибудь из них знаком с тюремными надзирателями. Хотя с какой стати ему защищать надзирателей? Он сам их ненавидел. Но если бы кто-то из этих женщин выглянул из своего кокона, они бы увидели, что тюремные надзиратели — это несчастные люди без всяких перспектив. Недавно один из них вышиб себе мозги на вышке в долине Салинас. Он мог бы рассказать им об этом, вступив в аргументированный спор. Но разве было не ясно? Они даже не носят свою одежду. Это напомнило ему случаи из собственной аспирантуры, когда его наставники походя критиковали людей, о которых совершенно ничего не знали.

Как первый и единственный отпрыск своей семьи, получивший так называемое высшее образование, Гордон, возможно, отличался чрезмерной чувствительностью. Он сталкивался с людьми в докторантуре, с горячностью объявлявшими себя выходцами из рабочего класса или заявлявшими, что один из их родителей не имел высшего образования или что их семья была «бедной», хотя и посещала колледж. Так или иначе, если кто-то громко настаивал на своем пролетарском происхождении, это было показателем для Гордона, что они привирают. Если бы они вышли из такой среды, как сам Гордон, они бы старались скрывать это, как скрывал он, потому что сам факт его первенства в своей семье показывал, насколько неустойчивым было его положение.

Некоторых из присутствовавших на вечеринке Гордон знал по департаменту образования — теперь они были постдокторантами и рассказывали о предстоящих рабочих собеседованиях и академических контрактах на издание своих трудов, как будто это было кому-то интересно. Женщины то и дело ставили кавычки в воздухе, как делают студентки, желая показать дистанцию между собой и словами, которые они произносили, эти неуклюжие ученые женщины, которые когда-то казались ему миловидными. Гордон не хотел обсуждать свою жизнь с этими людьми. И, чтобы не чувствовать своей отчужденности, накачивался алкоголем.

На следующий день их с Алексом ждало похмелье.

С Алексом Гордон мог хотя бы частично выразить, каково ему было в Стэнвилле. Он рассказал ему о своих ученицах, упомянув в их числе Роми Холл как одну из тех, кому он помогал или пытался помочь, и сам понял при этом, что она была для него чем-то большим.

Алекс стал расспрашивать его об отношениях с заключенными и заговорил о Нормане Мейлере и Джеке Генри Эбботе. Алекс сказал, ему интересно, должен ли Мейлер отвечать за то, что случилось после того, как он добился освобождения Джека Генри Эббота, своего любимчика.

Гордон возразил против такого определения.

— Ну да, ну да, — сказал Алекс. — Он был не любимчиком, а личностью. Но понимал ли это Норман Мейлер?



Когда Гордон снова вышел на работу, тюремное начальство установило режим из-за тумана. Это был не настоящий туман, а дымка от воздушного опыления миндальных полей, окружавших тюрьму. Режим означал, что все сидели по своим камерам. Ни работы, ни занятий, никакого передвижения. Гордону заплатят за то, что он ничего не делает, как и всем остальным, но он испытал сожаление. Оттого, что не увидится с ней и не скажет, что побывал в ее вьетнамском заведении на Шестой улице.

Придя домой, он поддался порыву и позвонил по номеру, который она дала ему. Ребенка звали Джексон Холл, как было написано на розовой бумажке. Я просто навожу справки. Я даже не должен говорить ей об этом. Человек, ответивший ему, сказал позвонить по другому номеру. По новому номеру ему пришлось очень долго ждать соединения, после чего его перевели на голосовую почту. Через несколько дней ему перезвонили, когда он был на работе и не мог ответить, и оставили сообщение. Он перезвонил по этому номеру следующим утром, попал на голосовую почту и оставил очередное сообщение. Так продолжалось несколько недель, поскольку Гордон мало бывал дома, так как работал в долине, а жил в горах.

Что он в итоге узнал, когда ему ответил живой человеческий голос из Центра помощи семье и детям в Сан-Франциско, это то, почему ему не следовало вмешиваться в это.





20


Несколько лет назад какие-то ублюдки построили дом отдыха на той стороне объездной дороги Стемпла. Гады на мотоциклах и мотосанях почти каждые выходные гудели в обе стороны мимо моей хижины, летом и зимой. Прошлым летом было хуже обычного, иногда выходные затягивались на три дня. Это становилось абсолютно невыносимым. У меня начались проблемы с сердцем. Любой эмоциональный стресс, гнев прежде всего, вызывает у меня неровное сердцебиение. Получалось так, что постоянный непрестанный шум душил меня гневом, вызывая дикое сердцебиение. Было рискованно совершать преступления так близко от дома, но я рассудил, что, если не разделаюсь с этими ребятами, гнев буквально убьет меня. Так что одной осенней ночью я проскользнул туда, хотя они были дома, и украл их бензопилу. Утопил ее в болоте.

Через пару недель я вломился в их дом и довольно круто разгромил все внутри. Там была роскошная обстановка. Также у них имелся жилой прицеп. В него я тоже вломился. Внутри стоял серебристый мотоцикл. Раздолбал его топором. У них было четверо мотосаней снаружи. Я как следует раздолбал их двигатели.

Примерно через неделю тут появились копы и спрашивали меня, не видел ли я, чтобы кто-нибудь околачивался поблизости. Также спрашивали, нет ли у меня каких проблем с мотоциклами. Они были близки к правде. Но они, должно быть, не подозревали меня всерьез. Иначе их вопросы не были бы такими небрежными.

Я рад, что держался так собранно, отвечая на вопросы копов.





21


Вот как никакой чувак не захочет проснуться: в наручниках и на больничной кровати. Но именно так пришел в себя Док. Пристегнутым к кровати. Вошел врач. Не тюремный помощник медработника, а настоящий врач. На нем даже был белый халат. Врач наклонился над ним.

— Вы проснулись, — сказал он. — Вы слышите меня нормально?

Док кивнул.

— Вы знаете, как попали сюда?

Док покачал головой. У него не было ни малейшего, блядь, представления.

— О’кей, это нормально. Начнем с основ. Вы знаете, какой сейчас год?

— Это…

Док не знал, какой сейчас год. Но на него снизошел правильный ответ на этот дурацкий вопрос.

— Следующий после прошлого.


Врач нахмурился.

— Вы знаете, где вы находитесь?

Док огляделся. Он не увидел ничего, кроме металлической каталки с таблетками в бумажных стаканчиках. На стуле сидел вооруженный охранник. В комнате не было окон и ничего на стенах. Он взглянул на свое тело. Увидел пижаму, точнее, полупижаму. Его рука была обмотана лентой, удерживавшей иглу. От руки поднимались трубки к металлической стойке с пакетом, свисавшим с нее, наполовину наполненным светлой жидкостью. Вошла, должно быть, медсестра и взглянула на пакет. Сжала его, как будто небрежно, и вышла из комнаты. Запястья Дока обхватывали наручники, закрепленные на металлических поручнях кровати. И так же было с лодыжками. Он понятия не имел, где он. Все, что он знал, это что его череп, казалось, был расколот надвое бетонным водосливом, по которому лилась ледяная вода, разводя его мозг в разные стороны.

— Хоть какое-то представление, где вы? — снова спросил врач.

— Да. Я прямо над центром Земли.

Эй, какой-никакой ответ. Врач усмехнулся.

— Ну, ладно, весельчак. А свое имя ты мне можешь сказать?

— Могу, — сказал Док. — Я знаю свое имя. Знаю!

— Поздравляю, бляха муха, — произнес охранник со стула.

— Ричард Л. Ричардс. Видите это?

Док взглянул на свое предплечье, где была татуировка с горячей красоткой, а ниже надпись «ВОСПРЯНЬ ХУЕМ, СТАРИК». Это была шутка со смыслом. Он был Рик, Рик Ричардс, даже если люди звали его Док. Он увидел эскиз этой татуировки на стене тату-студии в Голливуде среди прочих эскизов, предлагавшихся клиентам на выбор. У Дока не было амнезии. Он знал, кто он. Утритесь хуем, я Рик. Котелок у него кое-как варил, только он не помнил, что и как.

Его талия была перехвачена оковами. А точнее, электрошоковым поясом. Если бы он попытался дернуться, его бы уложил обратно хороший электроразряд.

— Что я натворил? — спросил он врача. — Я кого-нибудь убил?

Вооруженный охранник у двери рассмеялся громко и протяжно.

— Я кого-нибудь убил, — передразнил он тонким голосом.

— Вы перенесли черепно-мозговую травму, — объяснил врач. — Вы чуть не умерли. Вы провели восемь недель в искусственной коме, пока мы ждали, чтобы сошла опухоль.

— А этот говнюк сидел здесь и сторожил меня все это время?

— По полуторной ставке, между прочим, — ответил говнюк.

Врач объяснил Доку, что он был в больнице в Лоди.

— Блядь, ненавижу Лоди.

Но был ли он раньше в Лоди? Он не был уверен.



Черепно-мозговая травма, повторяли ему. Врач дал ему брошюру «Расскажите своим близким о вашей ЧМТ», какие раздавали в этой больнице, в которой не принимали заключенных без особого распоряжения.

У Дока не было никаких близких, но он все же прочитал брошюру. Ему будет хотеться много спать, его воображаемым близким следует это понимать. Он может казаться претерпевшим личностную трансформацию и стать более спокойным или сердитым, менее или более склонным к вспышкам агрессии, у него может проявиться скрытый дар, но также он может утратить в той или иной степени свои умственные или исполнительные способности.

Близкие, у тех, у кого они есть, должны проявлять снисхождение к этим изменениям, а также к растерянности и впечатлительности выздоравливающего человека, к его головокружениям, нетипичным идеям и причудам.

У Дока возникало много странных мыслей за те дни, что он провел в постели, в ожидании, пока придет сестра, чтобы потрогать и сменить пакет для внутривенного вливания. В основном это были мысли о музыкальных звездах стиля кантри, крутившиеся у него в уме точно пони по арене. Эти звезды, как мужчины, так и женщины, были в сценических образах, разодетые для выступления перед тысячами зрителей на сцене и перед множеством тысяч на телевидении. Эти ребята выглядели как старые семейные друзья, но Док не знал, какой семьи или чьей. У него в уме возникало чувство воссоединения, собрания множества человек на сцене для выступления всех звезд разом. Долли Партон с ее ямочками. Рой Экафф. Рэй Пиллоу. Рэй Прайс, ковбой чероки. Скитер Дэвис. Ферлин Хаски. Все вместе они пели «Цветок в лесной чаще»[38].

Вариант для рекламы муки «Марта Уайт» в исполнении Флэтта и Скраггса[39].

Врач сказал, что такое бывает при травмах мозга. После них у людей возникают более яркие воспоминания, или слышится музыка, или, как в случае Дока, и то, и другое.

Приемному отцу Дока, садисту Вику, нравилось слушать «Гранд ол опри» и смотреть это телешоу. Любимцем Вика был Портер Вагонер, который носил джинсовые жакеты со скругленными фалдами, чтобы красоваться своей пряжкой участника родео размером со сковороду. У него было длинное овальное лицо, напоминавшее торец старинного вагона с обтекаемой крышей. Складками на его слаксах можно было резать ветчину, и они так плотно сидели на нем, что им не требовался никакой ремень, тем более с пряжкой родео, да и сама идея того, что такой франт, как Портер Вагонер, мог быть победителем или хотя бы участником настоящего родео, не внушала доверия, но это было частью его стиля.

Время крутило педали памяти, и мысли Дока плыли по течению, плавно сплавляя дни и ночи в однообразное бессонное марево, перемежаемое сменой капельниц, обменом беззлобной враждебностью с охранником у двери и провалами в сон.

Настал день, когда его одели в тюремную одежду и отвезли обратно в Новый Фолсом, но не в бывший блок. Доку требовался особый уход, потому что он спал по двадцать часов в сутки и имел проблемы с равновесием, когда пытался ходить.

Он знал, какой сейчас год. Он знал, где он был. Он не мог вспомнить, почему он ненавидел Лоди, но, возможно, это было не важно. «Утритесь хуем, я Рик». Память к нему вернулась, более или менее, но он чувствовал, что изменился. Стал другим. Не только из-за того, что в одном ухе (или где-то еще) у него играла музыка кантри, наполняя его звуками и образами прошлого. Главные изменения касались его характера. Словно кто-то пришел к нему в голову — не в биологическое серое вещество внутри черепной коробки, но к настоящему ему, к его воспоминаниям и ощущениям и хранящимся в памяти образам. Словно кто-то пришел туда и стал наводить порядок, переставлять все, пока Док был в коме. Он чувствовал себя по-другому. Ему было хорошо. Пусть даже его мучили изнурительные головные боли, и он не всегда мог найти нужные слова, когда хотел что-то сказать. У него было такое ощущение, что все будет о’кей. Что было странно, потому что ничего похожего на о’кей не ожидалось. Он отбывал пожизненное заключение без права на УДО. И он был копом, и теперь этот тщательно охраняемый секрет вышел наружу. Все это знали, поэтому его сокамерник и попытался убить его. Доку дали отмашку. Его будущее должно стать сплошным дерьмом. Его переведут в тюрьму под усиленной охраной. Но если там его личность раскроют, если люди выяснят, кто он такой, его будет больше некуда переводить. Высока вероятность, что Док умрет насильственной смертью. И все же он предпочитал разбираться с проблемами по мере их появления и не паниковал. Он испытывал чувство покоя, новое и непривычное для него. Возможно, его резкий нрав смягчился, как и предупреждала брошюра для его воображаемых близких.

— Мне хорошо. Мне просто охуенно, — сказал он пустым стенам своей маленькой палаты.

— Что они дали тебе, малыш? — отозвался голос из соседней палаты. — Я тоже хочу. Все, что дают мне, это трамадол.

— Я не принимаю наркотиков, — сказал Док. — Мне просто хорошо. Это оттого, что мне вправили мозги. А что случилось с тобой?

— Меня отмудохали, а копы стояли и смотрели. Никто мне не помог.

Это был высокий голос. Он нравился Доку. Он слышал медсестер и знал, что его соседкой была «пуховка», транс.

Ее звали Серенити, и Доку хотелось узнать о ней все.