Ледяное сердце

Она замолчала, смутившись. Зачем ему вообще об этом знать?

— Странные мечты, — она не смогла понять интонацию его голоса, может немного удивления, и немного насмешки, — а разве ты не мечтала о том, чтобы выйти замуж за принца, носить красивые платья и танцевать на королевских балах? Вроде, такое нравится всем девушкам.

— Я плохо танцую, милорд. Да и такой, как я, глупо мечтать о подобном.

— Такой, как ты… А ты не считаешь себя глупой?

— А вы считаете меня глупой, милорд? — она метнула в сторону хозяина замка короткий взгляд.

Было слышно, как он усмехнулся, отбросил нож и, отодвинувшись в кресле, добавил:

— Нет. Наивной, пожалуй, но не глупой. И да, танцуешь ты так себе. В прошлый раз оттоптала мне все ноги.

Кайя покраснела, но промолчала. Трудно назвать танцем то, что было в Рокне.

— Расскажи мне про Обитель. Тебе там нравилось?

— Это, конечно, не родной дом, но отец платил за моё содержание, и я жила лучше многих.

— Так нравилось или нет?

— Мне не с чем сравнивать, милорд, у меня никогда не было настоящего дома.

— А ты не любишь прямых ответов, хм. Однако, как предусмотрительно со стороны твоего отца прятать тебя в Обители. Кахоле вообще большие лицемеры.

Она ощутила укол в сердце. Где-то в глубине души понимала ведь, что в чём-то он прав, но от этого делалось только больнее.

Да как он смеет!

— Мой отец — не лицемер! — воскликнула Кайя. — Он опасался за мою жизнь, потому что моя мачеха, леди Альба, ненавидела меня. И он вынужден был это сделать.

— Как это удобно — подвести всё под ненависть мачехи. А продать тебя подороже на Балу невест? Это он тоже сделал потому, что опасался за твою жизнь?

Кайя почувствовала, как медленно отступает страх и осторожность, и на их место приходит ненависть, распирающая и жгучая, заставляющая приливать кровь к лицу и говорить то, что думаешь.

— Да! И это тоже. А знаете почему? Потому что он боялся, что, погибнув этой осенью в битве на перевале, он оставит меня одну. И меня некому будет защитить, некому будет обо мне позаботиться, потому что отец в этом мире — единственный родной для меня человек. Он не хотел оставить меня сиротой. Чтобы Обитель продала меня кому-нибудь! И именно поэтому я попала на этот бал — из-за вас, из-за этой проклятой войны и вашей жажды крови!

Она выпалила это и, испугавшись собственной горячности и необдуманности слов, добавила тише:

— …милорд.

— Моей жажды крови? — в голосе Эйгера ей послышлись злость и возмущение. — Выходит, ты была против того, чтобы тебя продала Обитель, но не против, чтобы это сделал твой отец? И ты хочешь сказать, маленькая веда, что все несчастья в твоей жизни произошли по моей вине?

— Нет, милорд.

— Что «нет милорд»! Ты только что это сказала! — он стукнул по столу кулаком. Не сильно, но чашки недовольно звякнули.

— Я не хотела ни в чём вас обвинять.

— В самом деле? Или хотела? Ты хотела сказать, что не будь войны и «моей жажды крови», твоя судьба сложилась бы по-другому. А как — по-другому? Разве в лицемерном мире кахоле для такой, как ты, полукровки и бастарда, был бы другой выход, кроме этой продажи невест на балу?

Возможно… А в самом деле, что было бы дальше?

Она не знала, что ответить. Она никогда об этом не думала. Но сейчас ей хотелось сказать, что угодно, лишь бы заставить его замолчать и не лезть к ней в душу со своими вопросами.

— Если бы отец столько лет не вёл с вами войну, возможно, всё и было бы по-другому. Но даже если и нет, даже если мне и пришлось бы выбирать себе мужа на Балу невест, у меня было бы время. Больше времени. И никто бы не поступил со мной так гнусно, как это сделал ваш брат!

— И что же гнусного он сделал? Потанцевал с тобой?

— Да, и это тоже! Но он изменил лицо, он… неважно.

Она остановила себя, сжала руками бокал и снова выпила вина.

Кайя, ты не должна злиться!

Эйгер подождал, надеясь видимо, что она договорит, но, видя её молчание, продолжил сам:

— Я же и говорю — лицемерие. Ваш мир весь им пропитан. Ты бы долго выбирала себе мужа, исходя из того, кто менее противен из той череды глупых, жирных, трусливых и жадных купцов, лавочников и ростовщиков? И всю оставшуюся жизнь подавляла бы своё отвращение к нему, улыбаясь за обеденным столом? Разве это не гнусно? А ведь мой брат лишь показал тебе то, чего ты на самом деле желала.

— Чего я желала? Откуда ему знать, чего я желала! — она поставила бокал и повернулась к Эйгеру.

Его голос вдруг стал насмешливым, почти лукавым:


— Ты хоть знаешь, что произошло там, на балу? То, что ты считаешь самым «гнусным», называется «хаайя». С айяарр это можно перевести как «мираж», или «зеркало», или «мечта». Когда ты видишь всё не так, как это есть на самом деле, а так, как хотела бы это видеть. Дитамар лишь отразил твои мысли и желания. Капелька айяаррской силы — и он стал на короткое время тем, кого ты хотела. И сделал то, чего ты хотела — отразив в себе твоё желание. Ведь ты этого хотела, маленькая веда: красивый мужчина… красивый танец… слияние душ… И надо сказать, это было завораживающе — ваше слияние. Единственное, в чём Дитамар и правда виноват, так это в том, что слишком увлёкся и чуть было не убил тебя, забрав слишком много твоих сил, а ты с такой жадностью поддавалась, что поверь, остановиться ему было очень непросто.

О Боги!

Когда до неё дошёл смысл его слов, всю горячность Кайи как ветром сдуло, и она покраснела, кажется, до корней волос.

Как же стыдно!

Было ощущение, что она вмиг оказалась перед ним голой. То, что все её тайные мысли и желания вот так запросто мог видеть любой — от этого она готова была провалиться сквозь землю. Кайя поспешно отвернулась, пряча взгляд в ониксовых разводах подсвечников.

Эйгер внезапно поднялся, обошёл стол и встал у неё за спиной.

— Теперь ты понимаешь, почему я говорил о лицемерии. Ты хотела одного — красивого, страстного, желанного, такого, в котором можно было бы раствориться без остатка. А собиралась сказать «да» жирному торговцу, который даже имени твоего не произнёс бы правильно, или тому прыщавому юнцу, мечтающему только увидеть тебя голой. Неважно кому. Важно, что каждый из них был тебе противен до дрожи, противен так сильно, что даже я, стоя там, в саду, в темноте, чувствовал это. Так что можешь сказать моему брату спасибо, что он спас тебя от этого и в самом деле «гнусного» брака. Впрочем, кахоле всегда готовы мириться с попранием личной свободы в обмен на деньги…

Она взяла хрустальный бокал и выпила вино до дна.

— …ну вот, я вижу, ты и пересмотрела своё отношение к вину по утрам. Вино, пожалуй, единственное достойное изобретение кахоле. Оно позволяет им оставаться честными с собой хоть на короткое время.

Ей было страшно.

Потому что её пугала эта неведомая сила, которая позволяет айяаррам менять лица, двигать камни и вытаскивать наружу скрытые мысли и мечты.

Ей было стыдно.

Невыносимо от того, что кто-то видел её тайны. И не просто кто-то, а тот, кому эти тайны она хотела доверять меньше всего.

И главное — она понимала, что у неё почти нет времени. Та сила, что таится в айяаррах, позволит им совершить всё то, что они задумали. Если только она не убежит, не дойдёт до перевала и не расскажет об этом отцу. Или Дарри. Но убежать ей нужно как можно скорее, потому что она не сможет врать, не сможет скрывать это долго. Она сама — как открытая книга, и это чудовище, что прячет под маской своё лицо, чудовище, что таится в тени то на противоположном конце комнаты, то за её спиной, всё поймёт. Он догадается. И посадит её в подвал или ещё куда.

И она сидела, пылая от смущения и глядя в свою тарелку, не в силах поднять глаз, и мысли её метались в голове пойманной птицей.

— Ну так что же ты молчишь, маленькая веда?

Скажи! Скажи что-нибудь! Любую глупость! Лишь бы он не почувствовал того, что ты задумала!

И слова сорвались сами.

— Я думаю о лицемерии, милорд. Если вино нужно людям, чтобы быть честными с собой, то я не понимаю, почему оно нужно вам? Вы же с собой честны. А в том подвале, где меня держал ваш брат, бочек было едва ли не больше, чем в Обители Тары. Так для чего оно вам? Может для того, чтобы не видеть того, что творите? Чтобы не смотреть в глаза правде, потому что это больно?

Кайя! Замолчи! Скажи что-то о замке! О камнях! Об этой посуде на столе или часах с золотой стрелкой! О погоде!

— Да что ты вообще знаешь о боли и о правде?! — голос его загремел над её головой, гулко отразившись от каменных сводов и заставив её вздрогнуть.

Он шагнул к ней и наклонился к её уху, и Кайя замерла, вытянувшись струной, не дыша и думая лишь о том, как бы сердце не вырвалось из груди.

— …Так что ты знаешь об этом?

— Я… быть может, знаю об этом и немного, милорд, но вы обвинили нас, людей, в лицемерии, а я лишь спросила, что заставляет вас поступать точно так же.

— «Нас людей»? Ты что же, всерьёз считаешь себя человеком? — он отошёл назад, и в его голосе зазвучало презрение. — Ты спросила, не считаю ли я тебя глупой, и поверь, я не считаю, но то, что ты считаешь себя с ними одной крови, звучит очень глупо.

«Воспитайте её, как человека».

Вспомнились слова отца, обращённые к Настоятельнице на пороге Обители.

— Но я… человек!

— Ты только наполовину человек, помни об этом! — воскликнул он как-то раздосадовано, а потом продолжил уже мягче и со странной грустью в голосе. — Ты хочешь делать микстуры и копать коренья, как настоящая веда, ты хочешь лечить людей и мечтаешь об этом, но ты даже не понимаешь, что ни в одном городе, ни в одном селении среди людей ты никогда не будешь человеком. И до тех пор, пока твой дар будет полезен, люди будут ненавидеть тебя молча и платить серебром за твои микстуры. Но наступит день, любой день — корабль с юга принесёт болезнь или падёт стадо коров, вода уйдёт из колодца или случится неурожай — и твой дом запылает первым. Тебя поймают, обвинят в колдовстве и сожгут. К слову о лицемерии. Ты считаешь себя человеком и защищаешь людей напрасно. Им не нужна твоя защита, равно как и ты сама.

Она набрала воздуха в лёгкие и на выдохе так, чтобы её голос не дрожал, ответила:

— Вы спросили меня, о чём я мечтаю? Так вот — я мечтаю о том, чтобы однажды у меня был свой дом, любой, пусть маленький, пусть даже всего из одной комнаты. Но чтобы он был мой. И чтобы никто не указывал мне, кто я. Вот о чём я на самом деле мечтаю!

Резкий порыв ветра распахнул окно, заставив колебаться пламя свечей и, отбросив портьеру, щедро плеснул водой на пол.

Кайя вздрогнула.

— Вот видишь, что бывает, когда просто говоришь правду, — голос Эйгера зазвучал неожиданно мягко.

Он закрыл створку, и свечи, потанцевав трепетный танец, снова успокоились.

— Айяарры не врут своим. Потому мы ощущаем друг друга, как себя, иногда нам даже не нужно слов, чтобы что-то выразить, мы просто касаемся друг друга через свою связь с Источником. И ощущаем радость или боль, восторг, печаль, любовь, — он подошёл и опёрся на спинку её стула, стоя за спиной. — Поднеси руку к пламени свечи, и ты почувствуешь тепло, вот также мы чувствуем друг друга…

Он наклонился к её уху и произнёс тише:

— …жаль, что я не могу вот так же чувствовать тебя…