Лето бабочек

Он вздрогнул.

– Вполне справедливо.

Чайник закипел, и он встал.

В тишине между нами я начала ощущать, как тяжесть всего этого давила мне на грудь, сжимая горло. Отец возился с чайными пакетиками, пытаясь засунуть один в чашку, нитка путалась у него между пальцев. Вид совершенно обычных вещей, маленьких деталей жизни, поражал и ужасал меня. Он пьет чай или предпочитает кофе? Любит триллеры или беллетристику? Смотрит ли он «Вайр» или ему больше нравится «Мэд мен»? Он был таким шикарным: его голос был красивый, благородный. Он всегда так говорил? Хранил ли он до сих пор половину альбома «Вашти Баньян»? Похожи ли наши пальцы на ногах? У мамы длинные, стройные ноги, и она всегда говорила мне, что мои скрюченные, уродливые пальцы прекрасны. И она повторяла, что они были такими не потому, что на протяжении большей части детства я носила обувь не по размеру, а потому, что точно такие же пальцы были у моего отца. Когда мне было около четырех лет, это меня ужасно смущало: я не хотела ноги мертвеца.

– Можно тебя кое о чем спросить?

– Да, конечно, – быстро ответил он. – О чем угодно.

– Что ты делал все это время? – спросила я. – Двадцать пять лет. Где ты был?

– Ох… – Он вручил мне чашку чая, но я отодвинула ее, не решаясь заговорить. – Я даже не знаю, как начать… гм… Ну, извиниться. Ничего не выходит. Послушай. Я… Я должен был уйти. Сейчас я буду честен и скажу, что был бы ужасным отцом, я в этом уверен. – Он пристально посмотрел на пол. – Полагаю, ты даже не знаешь, чем я сейчас занимаюсь.

Я покачала головой.

– Я профессор энтомологии в штате Огайо. И я приглашенный профессор в штате Айова. Я публикую статьи под именем Джорджа Клауснера – ты, возможно, не нашла бы меня, если бы погуглила, понимаешь.

– Я никогда не гуглила тебя, – сказала я шепотом. – Я… Я же думала, что ты погиб.

– Конечно. – Он поднял глаза и почти сердито потер лоб. – О боже. Позволь мне попытаться объяснить, что произошло в экспедиции. На самом деле это было ужасно. У Джорджа Вильсона случился сердечный приступ в крошечном самолете, который мы вывезли в джунгли. Бедный старый Джордж. Было очень жарко. Была гроза – ты знаешь, на что похожи эти маленькие самолеты, сделанные из липкой штукатурки. Музей уже получил ошибочную информацию, когда мы восстановили связь с Англией. Они подумали, что Питер – это парень, возглавлявший экспедицию, – сказал, что погиб Джордж Парр. Может быть, он так и сказал, в тот момент все растерялись.

Его голова качалась, он нервно ерзал. Я заметила, что он все время суетится – его длинные, тонкие пальцы постоянно теребили что-то или переставляли вещи с места на место.

– Парень по имени Саймон вернулся в самолет с телом, а мы отправились дальше в джунгли. Проделали замечательную работу для изучения Стеклокрылых бабочек. Найти их довольно сложно, очень трудно заметить. В этом их особенность, избегать хищников, понимаешь? Как бы то ни было, мы пробыли там пару недель без связи с внешним миром, а затем вернулись в лагерь, и там парень сказал нам, что произошла эта путаница, что сообщили неправильно – о, какой бардак! И был тот момент, там, в салоне. Я понял, что впервые в жизни я был невидимкой.

«Реутерс» исправили ошибку, но потребовалось несколько дней, прежде чем исправление появилось в газетах. А тем временем я был мертв для всего остального мира – и если бы кто-то поискал мое дело в какой-то библиотеке, они бы увидели, что я мертв. Понимаешь? – Его голос был хриплым. – Я был свободен. В первый раз. Я мог пойти куда угодно, быть кем угодно, больше не быть Джорджем Парром. Моего отца звали Клауснер – я был зарегистрирован под фамилией Клауснер в моем свидетельстве о рождении из-за какой-то путаницы в Труро, когда я родился. Моя мама была взбешена этим, но так ничего и не поменяла. Возможно, потому что она не хотела, чтобы я был Парром, – я всегда думал, что это так. Поэтому я не говорю, что хотел уехать из-за тебя, Нина. Это было не так…

Он рассказывал мне все это, но мысли его были далеко, не здесь, в этой тесной комнате, его плечи опустились, а лицо бледнело под коричневым загаром.

– …Все дело в том, что дома все было не так. Я столько натворил. И я знал, глядя на то, как обстояли дела с твоей мамой, лучше мне было не возвращаться. Она понимала это, я знал. Ты же видела, как было прошлой ночью. В тот день я решил покинуть лагерь. Я сел на автобус в Каракас. Остался с парнем, которого знал со времен прежних экспедиций.

Я потерла шею. «Но я не понимаю. Что подумали другие, когда ты не вернулся?»

Он смотрел на меня своими непонятными темными глазами.

– Ох… Я не знаю. Я сказал Питеру, что, думаю, пришло время и мне сойти с корабля. Я сказал им, что должен отойти. Сходить по нужде.

– Но разве мама?.. Никто ей не сообщил?

– Я не думаю, что ей было так уж тяжело из-за меня, – просто сказал он.

– Ну, ты же сбежал. – Я кашлянула и тяжело сглотнула.

– Верно. Послушай, я не оправдываюсь. Я же говорил, не так ли? Я ужасный человек, Нина, и я не виню твою мать за то, что она теперь не может меня видеть.

Я не хотела его понимать, испытывать к нему сочувствие. Было бы намного легче, если бы он был злодеем. Я с трудом спросила: «Что ты делал дальше?»

– О, я провел в Каракасе с Альфонсом несколько недель, бесплатно поработал в «Сиенсиас Натуралес», а потом улетел в Штаты. Я знал, что, если я смогу туда добраться, я буду в порядке. Новый старт. Мне обещали грант в Огайо, если меня заинтересует. Я работал над революционной теорией о бейтсовской мимикрии – я постараюсь объяснить…

– Я знаю, что это такое, – тихо сказала я.

Он очень удивился:

– Ты знаешь о бейтсовской мимикрии? Поразительно.

– Я читала об этом, когда была подростком.

– Зачем ты это читала? – спросил он, удивляясь, отхлебывая чай.

– Я хотела узнать о тебе побольше, – ответила я. Мне не понравилось, как грустно это прозвучало. Я хотела, чтобы он думал обо мне как о самодостаточном, успешном человеке, о ком-то, кто совершенно не пострадал от его отсутствия.

– О. – Он был ошеломлен.

– Я действительно ничего о тебе не знала. Я имею в виду, мама рассказывала о тебе, но потом перестала. Поэтому я подумала, что если узнаю какие-то вещи, то пойму, каким ты был… – Я замолчала, снова сглотнув. Я бы не выдержала, если бы заплакала. Он бы подумал, что это из-за него, а это не так; это было из-за шести-, восьми-, тринадцатилетней меня, которая так хотела, чтобы ее папа был жив. – И про Стеклокрылых бабочек я тоже знаю. Их крылья имеют наноразмерную структуру. Вот почему они не отражаются.

Отец поставил чай.

– Это замечательно. – Он взял одну мою руку и посмотрел вниз, словно удивленный. – Нина. В самом деле? Ты ими интересуешься? Меня это очень радует.

– Это было, когда я была младше, – сказала я тупо, убирая руку. – Я не помню ничего из этого. Боюсь, сейчас они мне не очень нравятся.


– Не любишь бабочек? Почему же нет? – он снова удивился.

– Эм… – Я потянула за рукав, собираясь пожевать его, но сдержалась. – Они напоминают мне о тебе. И они очень расстроили маму.

Он вздохнул со свистом.

– Ах. Я хотел бы, чтобы ты поняла, как они прекрасны. Как они важны. Они любят все на планете. Если они процветают, мы процветаем. Я бы хотел, чтобы люди это поняли. Они не просто украшение. Если бы ты увидела их в Кипсейке, увидела, что мы сделали, чтобы это место стало их домом.

Он замолчал, слегка прикрыв глаза и покачивая головой. Как будто он был в трансе, а затем он широко открыл глаза на секунду.

– Да. Да, ты должна. Черт возьми, конечно, должна. Почему бы и нет?

– Должна что?

Он стиснул зубы.

– Я хотел бы, чтобы ты поехала со мной в Кипсейк. Только раз. Только ради того, чтобы просто увидеть их. Увидеть то, что у нас там есть.

– Там много бабочек?

Он засмеялся.

– Можно и так сказать. Я говорю – правда, серьезно – поедешь со мной? В конце концов, Кипсейк – твой.

– Но я ничего о нем не знаю. Ты говоришь, что он мой, но никто никогда не связывался со мной, чтобы сообщить мне, что я унаследовала разрушенный дом у ручья… Где точно он находится? Только ты мне о нем говорил.

Он немного помолчал.

– Я знаю. Не понимаю, почему они никогда не искали тебя, старики «Мурблс и Рутледж». Я имею в виду, они были адвокатами семьи с тех пор, как давным-давно «Мурблз» был филиалом в Труро. Держу пари, они знают больше, чем я. Все, что я знаю, – этот дом твой. – Он хлопнул себя по коленям. – Это было бы типично для нее, отстранить тебя от собственного наследства по какой-то странной причине. Возможно, потому что ты моя дочь. Последний акт злости. – Он быстро и выразительно покачал плечами, а затем потер тонким пальцем по переносице. – Прости меня. Старые призраки. Думаю, это те из них, которые обязательно должны были вернуться. В последнее время я не думаю о той жизни. Постарайся и ты.

Это, казалось, противоречило той картине, которую он описал ранее.

– Почему? – спросила я.

Он выдохнул.

– Позволь мне рассказать про Кипсейк. – Снова прищуренные глаза, как будто он оценивает меня. – Мужчины не могут унаследовать его, если только в поле зрения нет другой наследницы-женщины. Чарльз II, старый Чарли, он был в затруднительном положении, понимаешь? Прятался в Кипсейке, а там жила Нина, наш предок, – это первая Нина, она была самой красивой в округе, – он втянул ее в свои дела. Её портрет висит там в холле. Ты очень на нее похожа. Клянусь тебе.

Я покраснела, мне было неловко от его комплиментов.

– Нина в письмах жаловалась Чарльзу на то, что он оставил ее на содержание этого огромного дома, без родителей и большей части наследства, а также с ребенком, которого надо было содержать. У нас остались те письма, ты их увидишь. Я могу… – Но он остановился. – В любом случае, Чарльз ответил. Отправил ей указ. Что-то вроде пенсии каждый год за помощь и обещание, что Кипсейк будет принадлежать только ей и их дочери. Он также отправил ей огромную бриллиантовую брошь, только она варварски продала ее…

– Кто? Тедди?

– Да. Длинная история. Прямо перед войной. – Он снова почесал нос. – Когда я читал это, я должен сказать, что я даже вскрикнул от твоего имени, Нина.

– Что читал? Где?

Он снова посмотрел на меня.

– О, она написала – ну, она написала мне, объяснив все это, прежде чем умерла. Послушай… Вот что я знаю об этой ситуации. Вероятно, довольно мало. Ты понимаешь, английское наследственное право не так уж и практикуется в Огайо.

Он говорил так тепло. Я подумала о Сью и Бекки с работы, об их одержимости «Даунтоном». Им бы понравился мой отец, его хрустальный акцент, его разлетающиеся светлые волосы: телевизионная драматическая версия англичанина.

– Моя мать, Теодора Парр, была девятой женщиной, которая унаследовала дом. В истории была пара мужчин, когда не было женщин-наследниц. Фредерик, он был великим коллекционером первых изданий, кукольных домиков, ну, всего такого. Очень интересный мужчина. Он был моим прапрапрадедом. И, конечно же, Руперт Вандал. Снес заднюю часть дома. Говорят, он задушил горничную, когда она… не соглашалась… ну, да ладно. Сказки. Он был сумасшедшим. Неприятный момент истории. Начинаешь их всех узнавать, когда вырастаешь там, знаешь, как соседей по дому… это странно. Да, Руперт был неудачником.

Ну, для меня и большинства из нас интересной всегда была его внучка, Безумная Нина. Как раз она провезла бабочек контрабандой из Турции. Она тоже там, конечно же… – Он замолчал и покачал головой. – Она посадила тутовое дерево, которое привезла из Турции. И оно все еще там, двести лет спустя. По крайней мере, я предполагаю, что оно все еще там – о, не обращай внимания на все это. Старые истории, как я уже сказал. Я вырос с ними.

– Я уже знаю немного, – сказала я ему. – Первую Нину Парр, во всяком случае. Эта твоя книга, та, которую ты оставил мне. – Я видела, как он уже почти начал говорить. – «Нина и бабочки».

– Черт возьми. Я не думал об этой книге… полвека. Не видел ее с детства.

– Но у меня остался твой экземпляр, – сказала я, улыбаясь ему.

– Не думаю. У меня не было своего экземпляра, этот – моей мамы. Разве не забавно, что все это было заперто где-то в темных нишах нашего разума? «Нина и бабочки». Веселая хорошая книжка, странная история и все такое. – Он моргнул. – Там в конце нет списка ее любимых бабочек?

– Есть, – сказала я, довольная, что он помнит. – Восемь или около того. Малая Медянка, и… – Я замолчала. – Книга всегда хранилась дома. Ты, наверное, взял ее с собой на Ноэль-роуд.

– Возможно, я так и сделал, – неопределенно ответил он. – Не могу понять зачем. Понимаешь, я терпеть не мог думать о том месте после того, как уехал. Не могла бы ты взять ее с собой, если… если мы поедем?

– О, – сказала я. – Конечно… – Я колебалась.

– Твоя мама все понимала. Она тоже не была близка с родителями. Я никогда не рассказывал ей полную историю, но я немного поговорил с ней о моей семье. Она была чуть ли не первым человеком, который действительно меня понял.

– Понял что?