Лука, или Темное бессмертие

Казулуа регулярно постил сообщения. Он никогда не публиковал собственных фотографий, но выкладывал с комментариями картины дикой природы, лагун, цветов, и было непонятно, в чем область его интересов. Жил он на Таити. Если точнее, в Папеэте.

Николя поерзал на стуле: значит, Казулуа со своей огненной шевелюрой обосновался на другом конце света, а не во Франции, как он думал. Почему он уехал? И как давно?

Он выкладывал видео или старые фотографии себя с Одри или одну Одри с комментариями, которые не оставляли никаких сомнений в его любви к ней. Даты и ситуации чередовались как-то беспорядочно. Праздник в Марселе в 2008 году. Они вдвоем перед палаткой на одном из этапов GR20[83] на Корсике в 2013-м. Она, уткнувшаяся носом в стакан с молоком дождливым утром 2007-го. Он, ребенком. Она, подростком… И так далее. Воспоминания, иногда интимные, выставленные в Паутине. Самое недавнее фото было выложено едва ли не час назад – он и Одри на скамейке, рядом присевшая передохнуть птичка.

Были и просто сообщения, где он писал, как сильно ему ее не хватает, а она отвечала в комментариях, и так ad vitam æternam, как бесконечная игра двух любовников.

Николя было стыдно проникать в эту странную интимную жизнь, нечто вроде электронного крика, гласящего: «Мы вдвоем, но вы можете посмотреть, потому что вам позволено». Заинтригованный, он продолжил свое внедрение, желая узнать продолжение. Когда Казулуа уехал? Почему? Собирается ли вернуться? Чем ниже Николя спускался по страницам, тем дальше он уходил во времени. Потом он обнаружил разрыв в информационной ленте, временну´ю дыру, деление на «до» и «после».

Лето 2016 года. Когда случился теракт в Ницце.

Этот период ознаменовался двумя сообщениями, разделенными между собой тремя с половиной месяцами. Одно датировалось концом июня – Казулуа и Одри сделали селфи на мысе Антиб, – а следующее было уже от 13 октября: вид из иллюминатора самолета, летящего в Полинезию.

По всей видимости, Ролан сбежал от мрака трагедии на Английской набережной. Никаких сообщений, отъезд за границу… Но от чего именно он бежал? Почему оставил ту, которую вроде бы любил больше всего на свете? Николя попытался нащупать причину и подумал о ребенке. Возможно, у этих двоих есть ребенок? Или был?

Глазом копа он проглядел старые сообщения и не обнаружил ничего, что могло бы объяснить столь внезапный отъезд в другое полушарие. Профиль на Facebook был создан за два года до терактов, Казулуа ничего не говорил о своей профессии. В какой области он работал? Почему Одри не последовала за ним во Французскую Полинезию? Возможно, ее спутник жизни скоро вернется?

Какое значение имеют ответы на все эти вопросы, если молодая женщина страдает, и страдает сильно? Трагедия июля 2016-го вытолкнула ее сюда, в Париж, подальше от родных мест. Девушка, способная лечь в его постель и сбежать полуодетой минуту спустя. Нежный лепесток, дрожащий при одном только звуке мотора грузовика. Мысль о ребенке вертелась в голове у Николя. Потеря ребенка… Но возможно, он ошибается? Потому что нигде, ни в одном сообщении, не было и намека на ребенка.

Он ушел со страницы, не ответив на послание и не пригласив в свою очередь Ролана в друзья. Ролан… Теперь он уже зовет его просто Роланом, как старого друга. Он с досадой покачал головой. Ни с того ни с сего Николя проникся даже какой-то эмпатией к этому совершенно незнакомому типу. И даже не к некоему человеку вдали, а к его виртуальной модели. Не Ролан казался ему симпатичным, а аватарка, которую Facebook решил ему предъявить.

Он отключился, закрыл страницу, потом перезагрузил браузер, чтобы удостовериться, что в памяти телефона не осталось никаких следов. Наконец вышел на свою собственную страницу, «Николя Белланже», которая никаким образом не была связана с Анжелем Бенласори. Ни общих друзей, ни совпадающих интересов – ничего.

Реклама недорогих рейсов во Французскую Полинезию высветилась прямо посреди его собственной новостной ленты. Утомленный Николя выключил телефон, лампу и закрыл глаза. В одном нет сомнений: глава Facebook, Марк Цукерберг, бдит над ним.





50




Помнишь этот пляж, эту невероятную песчаную полосу, расстилающуюся на километры между Берком и Мерлимоном? Мы приехали туда на выходные как-то осенью, похожей на эту. Не было никого. Только мы, птицы и природа. Мы шли по берегу Северного моря, рука в руке, и ты останавливалась всякий раз, когда замечала высунувшуюся из воды голову серого тюленя, в той стороне, где чуть виднелась вдали бухта Оти. Твои белые-пребелые ноги зарывались в песок. Господи, Камиль, у тебя был сорок третий размер, твои ноги были огромны!



Сидя на крыше бункера, затерянного в дюнах, Николя с улыбкой поднимает голову от письма. Он откидывает непослушную прядь, ветер снова сносит ее на влажные выпуклые черные овалы, которые разглядывают темную массу Великобритании на горизонте, а потом перемещаются на стайку песчаных бекасов, быстрых, как пригоршня кристаллов, подброшенных в небо. Ему хорошо здесь, в световых годах от Парижа, паводка, Судана и Кубы и так же далеко от мрачного беспорядка собственных мыслей. Камиль касается воды кончиками своих бесконечных пальцев. Она идет, и прыгает, и вертится вокруг него, ей холодно, но она ничего не говорит, потому что у нее никогда не было привычки жаловаться. Николя сжимает ручку, придерживает листок и в той же ясной прозрачности, которой исполнены его воспоминания, продолжает путешествие.



…В тот день мы сидели здесь, на этом бункере, болтая босыми ногами в пустоте. Мы открыли пару банок пива, смотрели на уходящий отлив, на черные сваи, усыпанные тысячами мидий, и на ловцов креветок с большими зелеными сачками. Именно в этом месте я положил руку тебе на грудь и почувствовал, как бьется сердце другого человека, о котором ты всегда говорила, что оно упало с неба[84]. Ты сказала: «Есть море, есть мы и есть мой дизель, который бьется, чтобы делать свое дело. Мне больше ничего не нужно для счастья». Это правда, я почувствовал, что ты так счастлива, и знаю, ты мне поверила бы, если я скажу сегодня, что тот день был самым прекрасным в моей жизни. А ведь мы просто сидели вдвоем на пустом пляже, пили пиво и грелись биением твоего дизеля, но ничто никогда с этим не сравнится. Всякий раз, когда я засыпаю и слышу, как бьется мое сердце, я вспоминаю о твоем и о тех словах, что ветер унес далеко в небо и отзвук которых мне сейчас слышится в криках чаек. Такие красивые слова…



С южной стороны мужчина прогуливает собаку, наверняка терьера, судя по нахальной манере обнюхивать и рыть песок. Может, он учуял местного моллюска под названием «морской черенок» или съедобную раковину – здесь их собирают целыми пригоршнями. Чуть подальше с грацией балерины выписывает пируэты воздушный змей. Николя лишь время от времени удается среди клочьев пены, сухих яиц ската и губок, которые несутся по ветру, разглядеть того, кто его запустил. Он говорит себе, что этот человек настоящий артист.



…Мне плохо без тебя, Камиль. Неотвязная боль, и уже не потому, что тебя нет. Нечто иное, разрывающее мне внутренности и с каждым днем заставляющее страдать чуть сильнее. Демон, который разрушит меня, если я позволю.

Я больше не могу цепляться за призрака или за черную тень моего прошлого. Я должен жить, я должен жить, потому что мне еще надо кое-что сделать на этой Земле, и я хочу сохранить возможность возвращаться сюда, думая о тебе как о самом прекрасном существе, которое мне было дано встретить…



Ветер набирает силу, ворошит огненные заросли песчаного овса и извлекает песню из хрупких земляничных деревьев. Пена поднимается к небу. Рой бывших ракушек, давно перемолотых прошедшими веками, срывается с дюн и шуршит по письму, как дождевые струи. Какой-то частью своего сознания Николя понимает, что в этом есть нечто ненормальное, другая убеждает себя, что внезапное волнение природных частиц результат простого совпадения, как в тот раз со свечой. Он дует на песок, который тут же возвращается, утыкает ручку в бумагу и делает над собой усилие, чтобы дойти до конца.



…Письмо, которое я напишу сейчас, разрывает мне сердце, но я должен пройти через это. Те ужасы, которые мне предстоит описать, позволят мне сохранить только все лучшее от тебя, в этом весь его парадокс. И его сила. Ты покинешь мою голову, как ребенок покидает живот матери, в боли и крике, но ты навсегда останешься там, со мной, как подруга, которая рядом, за плечом, и хочет мне лишь добра. Я любил тебя, Камиль, так сильно и полно, как только можно любить, но пора убрать эту любовь в сундук прошлого.

Прощай, моя Любовь. До свидания, мой друг.

Николя



Слеза смешивает свою невидимую соль с более светлой, покрывающей его щеки, прочертив косую борозду, которую ветер загибает к губам. Николя слизывает ее кончиком языка, у нее вкус теплого моря, неизбежно далекого моря, которое отступает, и удаляется, и больше не вернется.

Очертания Англии вдали исчезли.

Он осторожно, чтобы не повредить листок, вырывает письмо из тетради, спрыгивает с бункера. И оказывается нос к носу с нарисованным неизвестным художником на сером пористом бетоне гигантским кальмаром с выпученными бешеными глазами. Стены, пахнущие сухими водорослями и ржавым железом, защищают пламя, только что вынырнувшее из его зажигалки. Наверное, из-за йода основание огня приобретает зеленоватый оттенок, прежде чем перейти в бледно-оранжевый ближе к дрожащему язычку.


Николя не помнит, чтобы когда-нибудь так смотрел на пламя, прекрасное и смертоносное, как глориоза[85]. Он застывает в нерешительности, зная в глубине сердца, что выздоровление должно свершиться сейчас, и, если он прервет движение на полдороге, страхи и кошмары вернутся, как возвращаются волны перед ним. Пламя в нетерпении, кальмар не спускает с него глаз, ветер свистит во влажных и темных ячейках военных развалин.

Мгновением позже черные бабочки взвиваются, вихрясь, и слова, которые они уносят на своих крыльях, прилепятся к небу, как крошечные, навечно зажегшиеся звезды.





51




Сильвен Масе словно только что вышел прямиком из струйного принтера с его черными чернилами. Татуировки на предплечьях и шее, длинные волосы цвета крыла скарабея – он выглядел совершенным вампиром. Но как полицейский, в оперативной работе он отличался устрашающей эффективностью. Этот заядлый киноман трудился в бригаде по борьбе с бандитизмом, на четвертом этаже. Николя попросил его просмотреть видеокассеты.

В понедельник Белланже с утра пораньше отправился на сеанс в клинику «Сальпетриер», принял там таблетку дюмеронола, прочел свое письмо – с болью, конечно, но и с глубокой силой, которая не дала ему сломаться, что врач расценил как явный прогресс. Потом в переполненном метро он поехал в Бастион – тринадцатая линия напоминала филиал преисподней, а после открытия Дворца правосудия станет еще хуже – и появился в конференц-зале на четвертом уровне.

Масе опустил шторы.

– Так… – бросил он, возвращаясь с двумя чашками кофе. – Так-так-так… Я начал просматривать их вчера вечером и должен тебе сказать, что соснуть этой ночью мне едва удалось. Но не будем отвлекаться от наших баранов, если можно так выразиться. Экстремальный андеграунд в кино – тебе это что-то говорит?

Отпив кофе, Николя покачал головой. Сильвен взял пульт и нажал на кнопку, включив телевизор. Видеомагнитофон Демоншо был уже подсоединен, индикатор указывал на наличие в нем кассеты. На столе Николя заметил футляр с масками Гая Фокса.

– Немецкий слэшер[86] супер gore[87], садистское порно, смакование извращений, странности, экспериментальное кино, как правило, все малобюджетное. Вместе они и образуют экстремальный андеграунд. Крайне маргинальные фильмы, и только очень небольшое сообщество любителей имеет к ним доступ. Никаких показов в зале, в редких случаях коммерциализация через DVD. Их добывают кто как сможет через Интернет или на демонстрациях в узком кругу, во время импровизированных встреч. Как правило, ты там встретишь кучку адептов, любителей сильных ощущений, которые всегда в курсе сеансов и регулярно их посещают. Такие места сближают, если ты понимаешь, о чем я.

Масе протянул ему две кассеты в суперобложках:

– Об этих двух я слышал, «August Underground» и «Monstrosity». Вот этот, «Monstrosity», история одной парочки, которая посвящает свой досуг тому, что пытает, убивает и насилует невинных, снимая все на фотоаппарат.

– Классный сценарий…

– Н-да, нельзя сказать, что сценарий – сильная сторона таких фильмов, обычно он умещается на почтовой марке. Вдобавок кино черно-белое. Получается крайне реалистично, что особенно берет за душу. Если не знаешь, что это фильм и в нем играют актеры, вполне можешь поверить, что съемки настоящие и убийство настоящее, вроде снафф-муви[88]. К тому же твой парень переписал фильмы на старую видеопленку и отрезал заглавные титры. Ни имен актеров, ни режиссера. Ничего. Фильм начинается сразу, как бы в сыром виде. У тебя возникает ощущение чего-то исключительного, запретной кассеты, которая показывается из-под полы и вызывает любые фантазмы, понимаешь? Как говорится, хочешь верь, хочешь не верь, но выглядит как настоящее. Ладно, не предлагаю тебе посмотреть, там ничего интересного.

– Спасибо, что избавил.

Сильвен ткнул в две кассеты на столе, на одной из которых были изображены маски:

– А вот с этими двумя у меня возникла настоящая проблема. Во-первых, «Atrautz». Я все перерыл, такого названия не существует, даже на сверхспециализированных форумах. Значит, речь идет о чем-то неизданном, никогда не появлявшемся на рынке и имеющем хождение исключительно среди нескольких посвященных. Снято на сотовый телефон, как «Her Last Bloody Day», но о нем поговорим позже. – Он показал Николя флешку. – Я их оцифровал на карту памяти и дам посмотреть одному приятелю-киномонтажеру, с твоего позволения. Он способен заметить детали, которые проскочат мимо нас.

– Да, конечно. Если он сможет помочь.

Масе кивнул на свой компьютер:

– Я их скачал и себе в ноутбук. Могу перекинуть скан на твой телефон. Делай с ними, что хочешь.

– Отлично.

Сильвен включил видеомагнитофон:

– Если коротко, в «Atrautz» речь идет о двух индивидуумах, причем неизвестно ни кто они, ни откуда взялись; они бродяжничают и дают волю самым диким фантазиям, но в самом начале фильма попадают во вроде бы заброшенный дом. Того или ту, кто держит телефон, мы не видим, второй остается в маске на протяжении всей истории. В доме они натыкаются на девушку-скваттера, грязную и почти ополоумевшую от крэка. И они заставляют ее пройти через все. Когда я говорю «все», это означает «все». Леденящее зрелище.

Он запустил воспроизведение. Картинка была косая и дрожащая. Пленка делала изображение зернистым, что придавало ему вид старого документального кино. Весь кадр занимал старый каменный жилой дом, окруженный высокой травой и умирающими гортензиями. Был конец дня, слева, за грядой кустов бирючины, заходило солнце. Окна первого этажа были заколочены расписанными граффити досками. Николя вглядывался в мельчайшие детали, пока камера приближалась к входной двери. Рука в перчатке вставила ключ в замок.

– Заметь, у них был ключ от дома. Вид у него заброшенный, но им обеспечили способ туда попасть.

Вдруг картинка смазалась, и все ускорилось – Сильвен нажал на кнопку:

– Перейду к основному. Сексуальные сцены, которые последуют дальше, вполне реальны, а уж удары, которые она получает… мало не покажется… Посмотри, совсем не удовольствия ради, но будь внимателен, это важно для дальнейшего. Я остановлю пленку за пять минут до конца.

Секунд через тридцать он перевел скорость на нормальную. Было видно окно, за окном ночь. В комнате девушка стояла на коленях перед столом, положив ладони на деревянную столешницу, голая и скелетообразная, с лицом, залитым слезами. Сколько ей лет? Двадцать? Разбитая нижняя губа сочилась кровью, скулы напоминали лесную землянику. Ей выбрили половину черепа, нарисовали свастику на лбу и на грудях. Тело было все в порезах, проколах и шрамах.

– В начале фильма ее тело уже было покрыто шрамами. Или она любительница садомазо и самоистязаний, или с ней проделывали нечто подобное задолго до съемок. А теперь обрати внимание на татуировку.

Николя заметил орла на левом предплечье и снова подумал про миф о Прометее. Он стиснул пальцами чашку, когда в кадре показался силуэт палача. Тот тоже был голым, только в черном шлеме-маске и перчатках. Напряженное тело, подтянутое и белое, все в пятнах крови. В правом кулаке блестел нож с коротким лезвием.

Камера надвинулась. Руки женщины, приближающийся нож, потом вой, когда нож отрезал фалангу мизинца. Сильвен заерзал на диване, потирая подбородок.

На экране кусок пальца катился по столу, пока нож снова поднимался в руке убийцы. Николя успел подумать: На ногте лак, как на том пальце в банке, но его живот скрутило в тот момент, когда лезвие с омерзительным звуком железа, входящего в плоть, полоснуло по горлу жертвы, и на лицо убийцы и на объектив брызнула кровь.

Потом темнота, экран покрылся серым снегом, и послышался едва различимый свист видеопленки, которая продолжала прокручиваться.

Николя встал. Ему необходимо было пройтись, почувствовать свои руки и ноги, чтобы доказать себе, что он жив, бодрствует, а не в ночном кошмаре. Сильвен Масе перемотал кассету:

– Ничего себе жесть для начала недельки, а?