Маленький друг
Часть 24 из 92 Информация о книге
– Я хоть в обморок не хлопнулся и не ревел, как малышня какая-нибудь, – он захлопал ресницами. – “Ой, Хили! Спаси меня, спаси меня!” – прокричал он фальцетом, так что на противоположной стороне бассейна захихикали старшеклассницы. В лицо ему ударил фонтан воды. Он умело пустил кулаком струю в ее сторону и увернулся от встречных брызг. – Гарриет, эй, Гарриет, – позвал он ее детским голоском. Ему стало необъяснимо приятно от того, что удалось ее задеть. – Давай поиграем в лошадку? Я буду передней частью, а ты веди себя как обычно! Он торжествующе оттолкнулся от бортика и, спасаясь от возмездия, поплыл на середину бассейна – шумно молотя по воде руками. Он здорово обгорел на солнце, а хлорка жгла ему лицо не хуже кислоты, но после обеда он уже успел выпить пять кока-кол (три, когда он усталый и с пересохшим горлом ввалился домой, и еще две купил в киоске возле бассейна – в бокалах с колотым льдом и полосатыми соломинками), и теперь в ушах у него стоял звон, а пульс так и заходился от прилива сахара. Внутри у него все пело. Раньше ему часто делалось за себя стыдно, когда он видел, какая Гарриет храбрая. Охота на змей, конечно, его чуть заикой не оставила, и от страха он едва не чокнулся, но отчего-то он очень радовался ее обмороку. Он вынырнул, радостно отплевываясь и разбрызгивая вокруг воду. Однако, сморгнув с ресниц жгучие капли, он вдруг заметил, что Гарриет в бассейне уже нет. Потом он увидел ее вдалеке – она быстрыми шагами, опустив голову, шла к женской раздевалке, оставляя за собой на бетонном полу зигзаг мокрых следов. – Гарриет! – крикнул он не подумав, за что и поплатился, тотчас же набрав полный рот воды – он и забыл, что так и не вынырнул полностью. Небо было сизо-серое, вечерний воздух – тяжелый, мягкий. Гарриет уже вышла на улицу, но даже отсюда еще было слышно, как вопят дети в лягушатнике. Подул легкий ветерок – руки и ноги у Гарриет покрылись гусиной кожей. Она поплотнее завернулась в полотенце и очень быстро зашагала домой. Взвизгнув тормозами, из-за угла вырулила машина, набитая старшеклассницами. Все – одноклассницы Эллисон. Они заправляли всеми школьными клубами и выигрывали все школьные конкурсы: крошка Лиза Ливитт, брюнетка с забранными в хвост волосами Пэм Маккормик, победительница конкурса красоты Джинджер Херберт и Сисси Арнольд, которая хоть красоткой и не была, но тоже считалась крутой. Их, словно голливудских старлеток, боготворили все младшеклассницы поголовно, их улыбающиеся лица глядели с каждой страницы школьных альбомов. Вот они с гордым видом стоят под прожекторами на пожелтевшем от яркого света футбольном поле, вот они в чирлидерских костюмчиках, в расшитой блестками военной форме, в перчатках и вечерних платьях на балу в честь встречи выпускников, вот они надрываются от хохота в парке аттракционов (“Лучшие ученицы!”), а вот – весело кувыркаются в копне сена на сентябрьском празднике урожая (“Лучшие подружки!”), но несмотря на то, что одежда у них всякий раз была разная – спортивная, повседневная, нарядная, – сами они были похожи на кукол с вечно одинаковыми улыбками и прическами. На Гарриет никто из них даже не взглянул. Они пролетели мимо, за ними хвостом ракеты просвистела поп-музыка, но Гарриет упорно глядела себе под ноги, и щеки у нее пылали от необъяснимого, гневного стыда. Если бы с ней шел Хили, они бы точно притормозили и что-нибудь им крикнули, потому что и Пэм, и Лиза сохли по Пембертону. Но они, наверное, даже не знали, кто такая Гарриет, хотя все они вместе с Эллисон еще в детский сад ходили. У Эллисон над кроватью висел коллаж из веселых детсадовских снимков: вот Эллисон играет в “ручеек” вместе с Пэм Маккормик и Лизой Ливитт, вот Эллисон и Джинджер Херберт держатся за руки, стоя зимой посреди чьего-то двора – носы у них красные, обе весело хохочут, лучшие подружки да и только. Валентинки, которыми они обменивались в первом классе – старательно разрисованные, с выведенными карандашом печатными буквами: “Ты люби и будь любима в День святого Валентина! С любовью от Джинджер!” Этакие нежности теперь никак не вязались с нынешней Эллисон, да и с нынешней Джинджер (шифоновое платье, перчатки, накрашенные губы – стоит под аркой из искусственных цветов). Лицом Эллисон вышла не хуже, чем они (и она была уж точно симпатичнее Сисси Арнольд, у которой было тощенькое кунье тельце и огромные зубы, торчащие вперед, как у ведьмы), но каким-то образом Эллисон из подруги детства этих принцессок превратилась в невидимку, которой подружки звонили только узнать, что задано на дом. С их матерью была та же история. В колледже у нее была куча подруг, она состояла в сестринстве и считалась самой модной студенткой, но теперь большинство ее друзей просто перестали к ней заходить. Торнтоны и Бомонты, например, раньше каждую неделю играли в карты с родителями Гарриет – они все вместе снимали дом, когда ехали отдыхать на побережье, – а теперь не заходили в гости, даже когда приезжал отец Гарриет. Теперь, если они вдруг сталкивались с матерью Гарриет в церкви, то держались с натужным дружелюбием – мужья вон из кожи лезли, чтобы проявить радушие, в голосах жен прорезалась визгливая жизнерадостность, и при этом никто из них не глядел ее матери в глаза. Точно так же в школьном автобусе вели себя с Эллисон Джинджер и прочие девчонки: весело болтали, но глаза отводили, как будто боялись подхватить от Эллисон какую-то заразу. От этих мыслей Гарриет – которая так и шла, мрачно глядя себе под ноги, – отвлекло какое-то бульканье. Слабоумный бедняга Кертис Рэтлифф, который каждое лето без устали слонялся по Александрии, поливая кошек и машины из водяного пистолета, шлепал по дороге прямо ей навстречу. Увидев, что она его заметила, Кертис разулыбался всем своим плоским лицом. – Гарт! – он замахал ей обеими руками, от усилий виляя всем телом, а потом принялся усердно прыгать, плотно сжав ноги, как будто пытался затоптать костер. – Как деа? Как деа? – Привет, аллигатор! – сказала Гарриет, чтобы сделать ему приятное. Довольно долгое время для Кертиса вокруг все и вся было аллигатором: учителя, ботинки, школьный автобус. – Как деа? Как деа, Гарт? – пока ему не ответишь, так и будет спрашивать. – Спасибо, Кертис. Дела мои идут хорошо. Глухим Кертис не был, но со слухом у него были проблемы, поэтому говорить нужно было погромче. Кертис заулыбался еще шире. Своей толстенькой фигуркой и милой, глуповатой, детской манерой общаться он напоминал мистера Крота из “Ветра в ивах”. – Люблю пирог, – сказал он. – Кертис, ты бы не стоял посреди дороги. Кертис застыл на месте, зажав рот рукой. – Уй, ой! – вскрикнул он, и потом повторил: – Уй, ой! Он зайчиком пропрыгал через дорогу и, снова сжав ноги, будто прыгая через канаву, перемахнул бордюр и приземлился прямо перед ней. – Уй, ой! – снова сказал он и заколыхался от смеха, закрыв лицо руками. – Извини, но ты мешаешь мне пройти, – сказала Гарриет. Кертис растопырил пальцы, глянул сквозь них на Гарриет. Он улыбался так широко, что его крохотные темные глазки превратились в щелочки. – Змеи жалят, – вдруг сказал он. Гарриет растерялась. Из-за проблем со слухом Кертис и говорил нечетко. Конечно же, она его плохо расслышала, конечно же, он сказал что-то другое: мне жаль? Я сбежал? Мне дай? Но она не успела его ни о чем спросить: Кертис шумно, деловито вздохнул и засунул водяной пистолет за ремень своих новеньких, еще не разношенных джинсов. Ухватил Гарриет за руку, поболтал ее ладонь в своей огромной, рыхлой и потной ручище. – Жалят! – бодро сказал он. Он ткнул пальцем в себя, потом – в дом напротив, развернулся и вприпрыжку помчался дальше, а Гарриет, моргая и кутаясь в полотенце, с тревогой глядела ему вслед. Гарриет, конечно, было невдомек, но всего в каких-нибудь тридцати футах от нее, в съемной квартире на втором этаже деревянного дома, который, как и несколько других таких же домов под съем, принадлежал Рою Дайалу, разговор тоже шел о ядовитых змеях. Ничего особенного дом из себя не представлял: белый, в два этажа, сбоку пристроена реечная лестница, чтобы на второй этаж тоже можно было попасть с улицы. Лестницу построил мистер Дайал, он же перегородил лестницу внутри дома, разделив его на две отдельные съемные квартиры. До того как мистер Дайал купил дом и раскроил его на квартиры, здесь жила старушка-баптистка по имени Энни Мэри Элфорд, которая до выхода на пенсию работала бухгалтером на лесопилке. Как-то раз, дождливым воскресным днем, она упала на парковке перед церковью и сломала бедро, и тогда любезнейший мистер Дайал расстарался на славу (он, будучи бизнесменом во Христе, проявлял большой интерес к пожилым и немощным людям, особенно если у них водились деньги и отсутствовали заботливые родственники): мистер Дайал каждый день навещал мисс Энни Мэри, приносил ей баночки с супом, духоподъемную литературу и свежие фрукты, вывозил на загородные прогулки и предлагал – как абсолютно незаинтересованное лицо – стать ее душеприказчиком и поверенным во всех делах. Всю добычу мистер Дайал прилежно размещал на переполненных счетах Первой баптистской церкви и поэтому методы свои считал вполне оправданными. В конце концов, разве не привносил он в их пресные жизни толику христианского сострадания, облегчения? И случалось, что “дамочек”, как звал их мистер Дайал, дружеское его участие до того облегчало, что они сразу отписывали ему все имущество. Но вот мисс Энни Мэри, которая все-таки сорок пять лет проработала бухгалтером, была недоверчива и по характеру, и по долгу службы, и поэтому, когда она умерла, мистер Дайал с ужасом узнал, что мисс Энни Мэри поступила, с его точки зрения, весьма вероломно: у него за спиной вызвонила юриста из Мемфиса и составила завещание, которое полностью отменяло подписанный ими неформальный контрактик – подписать контрактик ее надоумил мистер Дайал, пока мисс Энни Мэри лежала в больнице, а он сидел подле ее кровати и похлопывал ее по руке. Может быть, мистер Дайал и не стал бы покупать этот дом после смерти мисс Энни Мэри (его, кстати, и продавали недешево), да только пока она умирала, он уже привык считать его своим. Он сделал из дома две квартиры, вырубил во дворе все розовые кусты и пекановые деревья (чтоб не тратить деньги на уход и подрезку) и почти сразу сдал первый этаж двум миссионерам-мормонам. С тех пор уже лет десять прошло, а мормоны так и жили там, несмотря на то что их миссия с треском провалилась и ни один житель Александрии так и не поверил в их ютского Иисуса-многоженца. Они верили в то, что все не-мормоны попадут к чертям в ад (“То-то вам там наверху будет одиноко!” – хихикал мистер Дайал, когда первого числа каждого месяца приходил за арендной платой, любил он вот так над ними подшучивать). Но мормоны были ребята приличные, вежливые, и если их не раззадоривать, то они и слово “черт” сказать стеснялись. Еще они не употребляли алкоголя, не курили и не жевали табака, вовремя платили по счетам. А вот с квартирой на втором этаже дела обстояли не так хорошо. Мистер Дайал пожадничал и вторую кухню устанавливать не стал, поэтому сбыть эту квартиру с рук было невозможно – ну, не сдавать же ее неграм. За десять лет верхний этаж был и фотостудией, и штаб-квартирой герлскаутов, и детским садом, и лавкой, торговавшей наградной атрибутикой, и пристанищем для огромного восточноевропейского семейства – мистер Дайал и оглянуться не успел, как они перевезли туда всех родственников и друзей и своей электроплиткой чуть дом не спалили. В этой-то квартире и стоял теперь Юджин Рэтлифф – после случая с электроплиткой обои и линолеум в гостиной были в жутких подпалинах. Он то и дело нервно проводил рукой по волосам (их он густо мазал бриолином и зачесывал назад, в духе давно ушедшей гангстерской моды его юности) и наблюдал за своим слабоумным младшим братцем – тот только что отсюда вышел и теперь под окнами приставал к какой-то темноволосой девчонке. Позади него стояли штук десять ящиков из-под динамита, набитых ядовитыми змеями: там были и всевозможные гремучие змеи – полосатые, ковровые, тростниковые, и щитомордники с медноголовками, и даже – в отдельном ящике – королевская кобра, прямиком из Индии. На стене, закрывая выжженный кусок обоев, висела намалеванная от руки табличка, которую сам Юджин и написал – раньше она висела во дворе, но мистер Дайал потребовал ее оттуда убрать: С Божьей помощью насадим и укрепим Протестантское Вероисповедание и постоим за наши гражданские права. Господа Бутлегер, Наркодилер, Игрок, Коммунист и Прелюбодей и все прочие мистеры Преступники: Иисус следит за вами, тысячей глаз Он следит за вами. Отрекитесь от своих занятий, пока не предстали пред великим Его судом. (Кримлянам, 7:4). Сей Пастырь ратует за праведное житье и неприкосновенность наших домов. Под этой надписью была наклеена картинка с американским флагом, и ниже было приписано: Евреи и их присные, которые суть Антихрист, украли всю нашу нефть и все наше имущество. (Откровения, 18:3. Откровения, 18:11–15.) Иисус наведет порядок. (Откровения, 19:17). К окну подошел и гость Юджина – жилистый лопоухий молодчик лет двадцати трех – двадцати четырех, с выпученными глазами и вертлявой провинциальной походкой. Он старательно набриолинил свои короткие непослушные вихры, но они все равно торчали во все стороны. – Ради таких невинных душ Христос и проливал кровь, – сказал он. Он скалился в блаженной улыбке фанатика, излучая не то надежду, не то придурь – смотря как поглядеть, конечно. – Слава Господу, – механически отозвался Юджин. Ядовитые, неядовитые – Юджину все змеи не нравились, но отчего-то он был уверен, что у этих, в ящиках у него за спиной, или яд выдоен, или они еще как-то обезврежены, иначе как тогда все эти проповедники с Аппалачей – такие вот, как его гость – целуют гремучих змей прямо в морды, засовывают их себе под рубашки, швыряют их туда-сюда в этих жестяных сарайках, которые служат им церквями – а ведь, говорят, именно это они и делают. Сам Юджин ни разу не видел церковной службы со змеями (даже для гористого шахтерского Кентукки, откуда прибыл его гость, это было в диковинку). Однако он частенько видел, как люди в церкви начинали нести что-то невообразимое, хлопались навзничь, заходились в конвульсиях. Он видел, как бесов изгоняли одним шлепком по лбу одержимого и нечистый дух исходил сгустками кровавой слюны. Он был свидетелем тому, как после наложения рук слепой прозрел и паралитик встал на ноги; как-то раз на службе у пятидесятников близ Пикенса, штат Миссисипи, он видел, как чернокожий проповедник по имени Сесил Дейл Макаллистер заставил толстуху в зеленом спортивном костюме восстать из мертвых. Такие явления Юджин считал совершенно законными, впрочем, они с братьями считали законными и показную роскошь, и дрязги Мировой федерации реслинга, и даже если кое-какие матчи были договорными, их это мало заботило. Ну да, много мошенников проворачивало чудеса во славу Его; легионы обманщиков и проныр вечно выискивали новые способы одурачить ближнего своего, и против них восставал и сам Иисус, но если даже хотя бы пять процентов чудес, явленных Юджину, были подлинными, разве этих пяти процентов недостаточно? Юджин был предан Создателю истово, неколебимо, потому что до ужаса Его боялся. Он не сомневался в том, что Христу под силу облегчить бремя и тех, кто находится в заточении, и притесненных, и их притеснителей, и пьяниц, и сирых, и убогих. Но взамен Он требовал полного повиновения, потому как возмездие Он вершил стремительнее милосердия. Юджин проповедовал слово Божие, но ни к одной из церквей себя не причислял. Он проповедовал всякому имеющему уши, так же, как это делали пророки и Иоанн Креститель. Сильна была вера Юджина, но Господь отчего-то не сподобился наделить его обаянием или даром красноречия, и иногда он даже в лоне собственной семьи сталкивался с такими трудностями, что они казались ему непреодолимыми. Проповедовать слово Божие на заброшенных складах или стоя у обочины означало трудиться в поте лица среди нечестивцев. Про этого проповедника с гор не Юджин придумал. Это его братья, Фариш с Дэнни, организовали его приезд (“чтоб помочь твоему служению”) – и они так перешептывались, и перемигивались, и что-то вполголоса обсуждали на кухне, что Юджин заподозрил неладное. Их гостя он раньше и в глаза не видел. Его звали Лойал Риз, он был младшим братом Дольфуса Риза, гаденького связиста из Кентукки, с которым Юджину довелось работать в прачечной парчманской тюрьмы, где Юджин с Фаришем в конце шестидесятых мотали срок по двум статьям за многочисленные автоугоны. Дольфусу освобождение не светило. У него был пожизненный срок плюс девяносто девять лет за разбойное вымогательство и два убийства при отягчающих, правда, Дольфус уверял, что он невиновен и его подставили. Дольфус с Фаришем – два сапога пара – в тюрьме сдружились и с тех пор друг друга из виду не теряли, Юджин подозревал, что Фариш с воли помогал Дольфусу проворачивать в тюрьме кое-какие делишки. В Дольфусе было шесть футов шесть дюймов, за рулем он был что твой Джуниор Джонсон[14] и (по его словам) знал с полдесятка способов убить человека голыми руками. Однако в отличие от угрюмого и неразговорчивого Фариша Дольфус любил поговорить. Он вырос в семье протестантов-проповедников, приверженцев движения Святости[15], у них в семье все были проповедники в третьем колене, один он – заблудшая овца. Юджин любил, когда Дольфус под гул гигантских стиральных машин в тюремной прачечной травил байки о своем детстве в Кентукки: как он в рождественскую метель пел гимны на улицах горных шахтерских поселков, как их отец разъезжал с проповедями на раздолбанном школьном автобусе, в котором им иногда приходилось жить месяцами – есть мясные консервы прямо из жестянок и засыпать на куче кукурузных листьев под шелест гремучих змей в клетках у них в ногах; как они переезжали из города в город, стараясь укрыться от властей, про службы под лозами[16] и полуночные собрания при свете бензиновых горелок, когда все шестеро детей хлопали в ладоши и танцевали под перезвон бубнов и дешевой сильвертоновской гитары, на которой играла мать, пока отец глотал из банки заваренную чилибуху и накручивал гремучих змей себе на шею, на руки, обвивал ими талию, словно живым ремнем, их чешуйчатые тела тянулись вверх, извивались под музыку, будто карабкаясь по воздуху, а отец бился в экстазе, притопывал, трясся всем телом и безостановочно голосил о могуществе Живого Бога, о Его чудесах и знамениях и о том, какой ужас и какую радость дарит Его грозная, грозная любовь. Их гость, Лойал Риз, в семье был самым младшеньким, и Юджин наслушался в прачечной рассказов о том, как его новорожденным младенцем уложили спать среди змей. Проповедовать со змеями он начал с двенадцати лет, а так на вид – невинный теленок: огромные лопоухие уши, прилизанные волосы, из остекленелых карих глаз так и льется благость. Насколько знал сам Юджин, у Дольфусовой родни особых проблем с законом не было (один Дольфус – исключение из правил), кроме этих их своеобразных религиозных практик. Но Юджин был убежден, что его пересмеивающиеся злобные братцы (они еще и наркотиками торговали, оба) привезли сюда младшего Дольфусова родственничка, имея на то свои скрытые умыслы – то есть не только затем, чтобы доставить неудобства и неприятности Юджину. Братья его были лентяями, и как бы им ни хотелось позлить Юджина, они не стали бы тратить столько сил и тащить сюда юного Риза со всеми его рептилиями ради простого розыгрыша. Сам юный Риз, лопоухий и прыщавый, похоже, ни о чем не догадывался: он аж светился надеждой и призванием, и сдержанный прием, который ему оказал Юджин, его лишь слегка озадачил. Юджин глядел, как его младший брат Кертис вприпрыжку мчится по улице. Гостей он не ждал и теперь не знал, что ему тут делать с этими шипящими гадами в ящиках. Он думал, их запрут где-нибудь в кузове грузовика или в амбаре, а не разместят у него же под носом. Он дар речи потерял, когда увидел, как к нему по лестнице аккуратно затаскивают один покрытый брезентом ящик за другим. – Ты почему мне не сказал, что у этих гадов яд не выкачан? – резко спросил он. Младший братишка Дольфуса, похоже, опешил. – Но это ка-ардинально противоречит Писанию, – сказал он. Как и у Дольфуса, у него был резкий, гнусавый выговор горца, только без Дольфусовой ухмылки в голосе, без его смешливого дружелюбия. – Мы свидетельствуем знамения, и змей берем такими, какими их сотворил Господь. – Меня могли ужалить, – сухо сказал Юджин. – Ни за что, брат мой, если ты помазан Господом! Он отвернулся от окна, глянул Юджину прямо в лицо, и тот даже слегка вздрогнул, до того яро горели у Лойала глаза. – Прочти Деяния апостолов, брат мой! Прочти Евангелие от Марка! Грядет победа над Диаволом, здесь во дни апокалипсиса, как оно и было предсказано в библейские времена… “Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: будут брать змей и если что смертоносное выпьют.”[17] – Эти твари опасны. – И змей, и агнец – всё Его творения, брат. Юджин промолчал. Он позвал сюда легковерного Кертиса, чтоб тот с ним вместе дождался приезда младшего Риза. Кертис был зверек отважный, если ему казалось, что кто-то из родных в опасности, он сразу – взволнованно, неуклюже – кидался их защищать, и Юджин хотел его попугать, притворившись, будто его ужалила змея. Но в результате в дураках оказался сам Юджин. Теперь ему было стыдно, что он хотел разыграть Кертиса, особенно после того, как Кертис кинулся его жалеть, когда Юджин завопил от ужаса: гремучая змея свилась кольцами, бросилась на сетку, забрызгала ему ядом всю ладонь, а Кертис гладил Юджина по руке и участливо спрашивал: “Жалят? Жалят?” – У тебя метина на лице, брат. – И что с того? Юджин и сам знал, что у него на лице уродливый красный шрам от ожога, ему лишние напоминания были не нужны. – Не свидетельство ли это знамения? – Несчастный случай, – отрезал Юджин. Обожгли его смесью щелока и “Криско”, на тюремном жаргоне – мазь “Холодок”. Мерзкий маленький ловчила по имени Вимс – из Касциллы, штат Миссисипи, нападение при отягчающих – прыснул ему этой смесью в лицо, когда они с ним не поделили пачку сигарет. И как раз когда он оправлялся от ожога, ему во тьме ночной явился Господь, который сообщил Юджину, какое ему в мире уготовано предназначение; из лазарета Юджин вышел прозревшим, намереваясь простить обидчика, но Вимса уже не было в живых. Еще один недовольный заключенный перерезал Вимсу глотку лезвием, впаянным в зубную щетку, и этот случай только укрепил веру новообращенного Юджина в грозные жернова Провидения. – Всякий, кто любит Его, – сказал Лойал, – мечен Им.