Маленький друг
Часть 26 из 92 Информация о книге
Гарриет демонстративно запрыгала по лужам – все равно некому было запретить ей играть под дождем. И что, они теперь с Хили не разговаривают? Когда они в прошлый раз вот так надолго перестали общаться, оба были в четвертом классе. Они поссорились в школе, когда в феврале вдруг резко похолодало – по подоконникам стучал снег с дождем, и дети места себе не находили, потому что их уже третий день не выпускали погулять. В классе было не продохнуть, и к тому же воняло – воняло плесенью, раскрошенным мелом, кислым молоком и сильнее всего – мочой. Весь ковролин пропах ей насквозь, в дождливую погоду от этого запаха все на стенку лезли – дети зажимали носы, нарочито громко кашляли, будто их вот-вот стошнит, и сама учительница, миссис Майли, кружила у дальней стены с баллончиком освежителя воздуха, глейдовским “Цветочным букетом” – и распыляла его без устали, размашистыми движениями, попутно объясняя деление в столбик или что-нибудь диктуя, так что ученики вечно сидели в дымке дезодорирующего тумана и потом от них весь день пахло, как от стульчаков в женском туалете. Миссис Майли было запрещено оставлять детей без присмотра, но она не меньше самих учеников устала от запаха мочи и потому часто бегала в соседний кабинет – посплетничать с миссис Райдаут, учительницей пятых классов. Она всегда поручала кому-нибудь из учеников следить за порядком в ее отсутствие, и в тот раз выбрала Гарриет. Радости в том, чтоб “следить за порядком”, не было никакой. Пока Гарриет торчала возле двери и ждала возвращения миссис Майли, остальным детям всего-то надо было успеть вовремя вернуться на место, и потому они носились по душной вонючей комнате – хохотали, визжали, играли в салочки, швырялись шашками и метали друг другу в лицо “мячи” из скомканной бумаги. Хили и еще один мальчишка по имени Грег Делоуч придумали себе развлечение – они кидались в Гарриет такими вот шарами из смятой бумаги, стараясь угодить ей в затылок. Их не пугало, что Гарриет на них пожалуется. Никто никогда не жаловался миссис Майли, все ее слишком боялись. Но Гарриет была страшно не в духе: ей хотелось в туалет, и она терпеть не могла Грега Делоуча, который, например, ковырялся в носу и потом ел козявки. Когда Хили играл с Грегом, то подхватывал его поведение, как заразу. Они плевались в Гарриет шариками жеваной бумаги, обзывались и визжали, стоило ей подойти поближе. Поэтому, когда миссис Майли вернулась, Гарриет наябедничала на Грега и на Хили тоже, а для пущего счета прибавила, что Грег обозвал ее шлюхой. Однажды Грег действительно обозвал Гарриет шлюхой (а как-то раз и вовсе придумал ей какое-то загадочное прозвище, что-то вроде “шлюха-дрючка”), но в тот день он всего лишь крикнул Гарриет, что она “тошнотная”. Хили в наказание пришлось зазубрить пятьдесят словарных слов, Грегу достались пятьдесят слов и девять ударов тростью (по одному за каждую букву в словах “черт” и “шлюха”), которых ему отсыпала крепкая желтозубая старуха миссис Кеннеди – она была ростом с огромного мужика, и все телесные наказания в школе были на ней. Хили тогда так долго злился на Гарриет потому, что ему пришлось три недели учить эти слова, чтобы хорошо написать контрольную. Гарриет хладнокровно и даже без особых терзаний свыклась с мыслью, что дальше жить придется без Хили – та же жизнь, что и прежде, только в полном одиночестве, но уже через два дня после контрольной Хили был тут как тут – прибежал к ней во двор и позвал кататься на велосипедах. Обычно после ссор Хили всегда первым приходил мириться, даже если был ни в чем не виноват, потому что не мог долго обижаться и сразу начинал паниковать, если у него вдруг появлялось свободное время, а поиграть было не с кем. Гарриет стряхнула воду с зонта, бросила его на крыльце и прошла домой через кухню. Но подняться к себе в комнату ей не удалось – из гостиной выскочила Ида Рью и перегородила ей путь. – Ну-ка, ну-ка, – сказала она. – Я эти дела с коробкой так просто не оставлю. Это ведь ты взяла и дырок там понатыкала. Гарриет помотала головой. Сознаваться она ни в чем не собиралась, но и бойко врать сил у нее уже не было. – Будешь мне рассказывать, что к нам кто-то в дом залез, чтоб коробку испортить? – Это коробка Эллисон. – Сестра твоя и пальцем эту коробку не трогала, сама знаешь, – крикнула ей Ида вслед. – Сказки мне не рассказывай! Давай скорей начнем… Давай раскроем тайны… Хили, скрестив по-турецки ноги, сидел на полу и уныло пялился в телевизор. На коленках он держал миску с недоеденными “Хи-хи-хлопьями”, рядом валялся “Роботобой” – у одного робота ослабла пружина, рука болталась. Тут же лежал ничком пластмассовый Солдат Джо, который исполнял роль рефери. “Заряд чтения”, конечно, образовательная программа, но хоть не такая дурацкая, как “Мистер Роджерс”. Он вяло сунул в рот еще ложку хлопьев – они все разбухли, молоко от красителей позеленело, и только маленькие суфлешки оставались твердыми, как аквариумный гравий. Пару минут назад забегала мать, просунула голову в дверь гостиной, спросила, не хочет ли он ей помочь – она собралась делать печенье; Хили разозлился, вспомнив, что ее ни капельки не огорчил его презрительный отказ. Ну и ладно, бодренько ответила она, как хочешь. Нетушки, не будет он идти у нее на поводу, не станет делать вид, что ему это интересно. Готовка – для девчонок. Если мать его вправду любит, свозила бы его лучше в боулинг. Он съел еще ложку хлопьев. Сахарная глазурь растворилась в молоке, и теперь они были совсем невкусные. Дома у Гарриет время как будто застыло. Никто даже и не заметил, что Хили не пришел, кроме – вот ведь странно – матери Гарриет, которая вряд ли заметила бы, если б налетел ураган и сорвал с дома крышу. – А где младший Прайс? – крикнула она Гарриет с веранды. Она называла Хили младшим Прайсом, потому что девичья фамилия его матери была Прайс. – Не знаю, – сухо отозвалась Гарриет и поднялась к себе в комнату. Но и тут ей все быстро наскучило – она беспокойно пометалась от кровати к подоконнику, поглядела, как хлещут по карнизам струи дождя, и снова поплелась вниз. Сначала она бесцельно слонялась по дому, потом Ида выставила ее из кухни, и тогда Гарриет уселась в коридоре – было там укромное местечко, где половицы стерлись до гладкости – и решила поиграть в “десяточки”. Она подбрасывала мяч и монотонно, нараспев считала ходы, ее голос сливался со стуком мяча и убаюкивающим пением Иды из кухни: От горы оторвался камень, то узрел пророк Даниил… От горы оторвался камень, то узрел пророк Даниил… От горы оторвался камень, то узрел пророк Даниил… Мячик был из твердой пластмассы и отскакивал от пола куда лучше резинового. Когда мячик задевал торчащую из половицы шляпку гвоздя, то со свистом отлетал в сторону. Даже этот гвоздь с черной скошенной набок шляпкой, напоминавшей остроконечную китайскую шапочку, и тот годился на роль невинного, благожелательного предметика, за который Гарриет могла зацепиться мыслями, за столь желанную осязаемую точку посреди временного хаоса. Сколько раз уже Гарриет наступала босой ногой на эту торчащую шляпку? Когда гвоздь вколачивали в половицу, шляпку приплющили и порезаться об нее было нельзя, но однажды, когда Гарриет было года четыре и она ползла на попе по коридору, она за эту шляпку зацепилась трусиками и порвала их: трусики были голубые, из набора “неделька”, их ей купили в “Товарах для малышей”, и названия дней на них были вышиты розовым. Раз – хлопок, два раза об пол, троечки в подбросе. Стойкая железная шляпка, она не менялась с самого ее детства. Нет, она так и осталась на месте, пряталась тихонько в темной заводи за дверью, пока остальной мир разваливался на глазах. Даже магазин “Товары для малышей”, где еще не так давно Гарриет покупали всю одежду, и тот закрылся. Миниатюрная миссис Райс – с напудренным розовым личиком, огромными очками в черной оправе и увесистым золотым браслетом с кучей подвесок – была неотъемлемой частью детства Гарриет, но потом продала “Товары для малышей”, а сама перебралась в дом престарелых. Вид опустевшего магазина Гарриет не нравился, но всякий раз, проходя мимо, она все равно прижимала нос к стеклу, делала ладони окошечком и заглядывала внутрь. Все занавески посрывали с колец, витрины стояли пустые. На полу валялись обрывки газет, а жутковатые детские манекены – голые, побуревшие, в заплесневелых паричках “под пажа” – бессмысленно таращились в нежилой полумрак. Иисус был тем камнем, что рухнул с горы… Иисус был тем камнем, что рухнул с горы… Иисус был тем камнем, что рухнул с горы… И Он царства все сокрушит… Четверочки. Пятерочки. Она чемпион страны по игре в “десяточки”. Нет, чемпион мира. Почти не притворяясь, она с энтузиазмом выкрикивала счет, подбадривала себя, с восторгом прыгала с ноги на ногу, поражаясь своему мастерству. Она так разыгралась, что на минуту даже поверила, будто ей весело. Но, как ни старайся, все равно не забудешь, что никому нет дела до того, весело ей или нет. Дэнни Рэтлифф, вздрогнув, проснулся. В последнее время спал он урывками, потому что его старший братец Фариш переоборудовал сарай для набивки чучел, стоявший за бабкиным трейлером, под метамфетаминовую лабораторию. Химиком Фариш не был, но амфетамин у него выходил неплохой, и от его затеи была сплошная выгода. Если так посчитать, то вместе с продажей наркотиков, пособием по инвалидности и деньгами за чучела оленьих голов, которые он набивал для местных охотников, Фариш сейчас заколачивал раз в пять больше, чем раньше, когда он грабил дома и снимал с машин аккумуляторы. Сейчас он за такое в жизни не возьмется. С тех пор как Фариш вышел из психлечебницы, он на это свои изрядные таланты не растрачивал, разве что проконсультировать мог. Всему, что он знал, Фариш обучил и братьев, но в их делах больше не участвовал: отказывался обсуждать подробности любых операций, даже просто поехать за компанию и подождать в машине отказывался. Хотя он куда ловчее братьев умел вскрыть отмычкой замок, завести машину без ключа, оценить обстановку и грамотно смыться, да и вообще знал свое ремесло со всех сторон, в результате все равно оказалось, что всем будет выгоднее, если Фариш не станет марать рук – Фариш был мастером, а значит, дома от него было больше толку, чем за решеткой. Гениальность затеи с метамфетаминовой лабораторией заключалась в том, что бизнес по набивке чучел (и вполне законный, Фариш был таксидермистом уже лет двадцать как, плюс-минус) позволял ему добывать разные химикаты, которые просто так нигде и не купишь, а кроме того, вонища от чучел была такая, что напрочь забивала узнаваемый, похожий на душок кошачьей мочи, запах от производства мета. Рэтлиффы жили в лесу, на приличном расстоянии от дороги, но все равно, попасться по запаху было раз плюнуть; Фариш говорил, что кучу лабораторий накрыли только потому, что у соседей оказались длинные носы, или из-за того, что ветер изменился и подул прямиком в окно проезжавшей мимо полицейской машины. Дождь перестал, сквозь занавески пробивалось солнце. Дэнни зажмурился и резко, так что взвизгнули пружины в матраце, перекатился на другой бок, уткнулся лицом в подушку. Его трейлер вместе с еще одним трейлером стоял за большим домом на колесах, где жила бабка, и был ярдах в пятидесяти от метамфетаминовой лаборатории, но сейчас одно наложилось на другое – мет, жара, чучела, – и вонь разнеслась по всему участку; Дэнни от этого запаха мутило так, что он думал, не выдержит и сблюет. Воняло кошачьей мочой, а еще – в равных долях – формальдегидом, гнильем и смертью, и запах этот просачивался всюду: он оседал на одежде и мебели, был в воздухе и в воде, на пластмассовых кружках и тарелках в доме бабки. От брата несло так, что к нему и на шесть футов нельзя было подойти, а пару раз Дэнни с ужасом учуял схожий душок и в запахе собственного пота. Он лежал, не двигаясь, сердце так и выпрыгивало из груди. Последние несколько недель он торчал практически без перерыва и не спал вовсе, так – прикорнет иногда, забудется беспокойным сном. Голубое небо, бодрая музыка из радиоприемника, стремительные, бесконечные ночи, которые одна за другой летели к какой-то воображаемой точке на горизонте, пока он давил на газ и проносился сквозь них, сквозь тьму, сквозь свет, сквозь тьму и опять сквозь свет, словно скользил под летним ливнем по ровной длинной трассе. Неважно, куда ехать, важно – ехать быстро. Некоторые (и Дэнни был не из их числа) старчивались так скоро, улетали так далеко, встречали столько черных рассветов, скрипя зубами и слушая утреннее пение птичек, что не выдерживали и – хоп! – до свидания. Они были вечно под кайфом – глаза безумные, сами дерганые, на нервяке, им все казалось, что черви выедают им костный мозг, что подружки наставляют им рога, что правительство следит за ними через телевизор и что собаки гавкают азбукой Морзе. Дэнни видал одного такого отощавшего чудика (Кей Си Рокингэм, ныне покойный), который тыкал в себя швейной иглой – руки у него потом выглядели так, будто он их по локоть сунул в кипящее масло. Он говорил, крошечные глисты вгрызаются ему в кожу. Целых две недели он, практически празднуя победу, сутками напролет сидел перед теликом и ковырял иглой кожу на руках, то и дело восклицая: “Попался!” и “Ха!”, когда убивал воображаемого паразита. Фариш пару раз визжал почти на сходной частоте (однажды дела были совсем плохи, он тогда размахивал кочергой и орал что-то про Джона Ф. Кеннеди), но Дэнни до такого состояния не докатится, ни за что. Нет, у него все отлично, все пучком, он только вспотел как свинья, жарковато тут, ну и он чуток на взводе. Задергалось веко. Любой звук, даже самый тихий, действовал ему на нервы, но больше всего его выматывал кошмарный сон, который снился ему уже целую неделю. Казалось, что этот кошмар так и витает над ним, только и ждет, когда он вырубится, и едва Дэнни укладывался в кровать и забывался беспокойным сном, кошмар наскакивал на него, хватал за ноги и с головокружительной скоростью утягивал за собой. Он перекатился на спину, уставился на прилепленный к потолку плакат с девицей в купальнике. Ядовитые, дурные остатки сна до сих пор тяжелым похмельем теснились у него в голове. Сон был жуткий, но, проснувшись, Дэнни ни разу так и не смог припомнить никаких подробностей – кто там был, что происходило (хотя в этом его сне точно был по крайней мере еще один человек), помнил он только шок от того, что его засасывает в слепую, безвоздушную пустоту: барахтанье, хлопанье черных крыльев, ужас. Вроде, когда рассказываешь, не так страшно, но хуже сна, чем этот, он вряд ли видел. Черные мухи облепили недоеденный пончик – остатки обеда, – который лежал на столике возле кровати. Когда Дэнни поднялся, мухи с жужжанием взвились в воздух, пару секунд безумно пометались по комнате и снова приземлились на пончик. Пока его братья, Майк и Рики Ли, сидели в тюрьме, Дэнни жил в трейлере один, как король. Но трейлер был старый, с низким потолком и, хоть Дэнни и поддерживал тут идеальный порядок – мыл окна, не оставлял грязную посуду, все равно тут было тесно и убого. С жужжанием крутился туда-сюда электрический вентилятор, от чего тоненькие занавески на окне периодически взмывали в воздух. Из нагрудного кармана джинсовой рубашки, висевшей на спинке стула, Дэнни вытащил табакерку, только вместо табака там была унция порошка метамфетамина. Он насыпал горочку на тыльную сторону ладони, закинулся. Нос сладко обожгло, перехватило горло – прямо как надо, глаза заволокло туманом. И вся дрянь его отпустила сразу же: цвета стали ярче, нервы – крепче, жизнь снова сделалась сносной. Он торопливо, трясущимися руками вытряс из табакерки еще понюшку, пока его от первой не успело до конца пронять. О да, как за город смотаться. Радуги и звездочки. Внезапно он почувствовал себя бодрым, отдохнувшим, способным на все. Дэнни застелил кровать, туго заправив одеяло, вытряхнул окурки из пепельницы и ополоснул ее, выбросил банку из-под колы и недоеденный пончик. На карточном столике лежал наполовину собранный пазл (блеклый пейзажик – деревья в снегу, водопад), он несколько ночей под спидами развлекался тем, что собирал его. Может, пособирать его немножко? Да, точно, пазл! Но тут его внимание переключилось на сложную ситуацию с электрошнурами. Шнуры обвились вокруг вентилятора, вскарабкались на стену, расползлись по комнате. Шнуры от радио, от телевизора, от тостера, все-все. Он прогнал муху со лба. Может, стоит заняться шнурами, распутать их чуток. Где-то, похоже, в бабкином трейлере, работал телевизор, сквозь туман отчетливо прорывался голос ведущего из “Мировой федерации реслинга”: “И-и-и-и… Доктор Смерть слетел с катушек…” – Да отвали ты! – вдруг услышал Дэнни свой рев. Он еще толком ничего и не понял, а уже прихлопнул двух мух и теперь разглядывал два пятна от них на полях ковбойской шляпы. Он не помнил, что брал ее с собой, не помнил даже, что она тут лежала. – Откуда ты взялась? – спросил он шляпу. Туфта какая-то. Мухи запаниковали и теперь наматывали круги у него над головой, но сейчас Дэнни занимала только шляпа. Почему она здесь? Он ведь оставил шляпу в машине, точно оставил. Вдруг он отшвырнул шляпу на кровать – даже дотрагиваться до нее не хотелось, – и от того, как залихватски она приземлилась на аккуратно заправленное одеяло и там разлеглась, Дэнни сделалось не по себе. Ну и в жопу ее, подумал Дэнни. Он подвигал шеей, натянул джинсы и вышел на улицу. Его брат Фариш развалился в алюминиевом шезлонге возле бабкиного трейлера и вычищал грязь из-под ногтей складным ножом. Вокруг валялись надоевшие ему игрушки: точильный круг, отвертка и разобранный транзисторный приемник, книжка с нарисованной на обложке свастикой. Рядом, в грязи, растопырив толстые, короткие ножки, сидел их младший брат Кертис, который прижимал к щеке грязного и мокрого котенка и что-то гудел себе под нос. Мать Дэнни, пропитая алкоголичка, родила Кертиса в сорок шесть, и хотя их папаша (тоже, кстати, алкоголик, и тоже ныне покойный) громко по этому поводу сокрушался, Кертис получился очень славным – он обожал пирожные, пиликанье губной гармошки и Рождество, и за ним не водилось никаких недостатков, ну разве что он был немного неповоротлив и глуповат да слышал не очень хорошо и поэтому, бывало, слишком громко включал телевизор. У Фариша на скулах играли желваки, он кивнул Дэнни, даже не взглянув в его сторону. Фариш и сам был заряжен будь здоров. Свой коричневый комбинезон (форма работника почтовой службы с дырой на груди – потому что он срезал логотип) Фариш расстегнул почти до пупка, и из выреза торчал клок черных волос. И летом, и зимой Фариш не вылезал из таких вот комбинезонов, а переодевался только если ему надо было пойти в суд или на похороны. Поношенные комбинезоны он десятками покупал у почтовиков. Давным-давно и сам Фариш работал в почтовой службе, только доставлял не посылки, а письма. По его словам, не было лучше способа вычислить богатенький квартал, понять, кто когда уезжает, кто не запирает окна на защелки, у кого корреспонденция копится под дверью все выходные и чья собака может все испортить. На этом-то Фариш и погорел, лишился почтальонского места, а мог бы и вовсе отправиться в ливенвортскую тюрьму, если бы окружной прокурор сумел доказать, что все кражи совершил Фариш во время работы. Когда кто-нибудь в кабаке “Черная дверь” начинал дразнить Фариша насчет его формы или спрашивать, почему тот ее носит, Фариш всегда сухо отвечал, что он-де работал в почтовой службе. Но дело было вовсе не в этом: Фариш всеми фибрами души ненавидел федеральную власть, а почтовую службу – и того сильнее. Дэнни подозревал, что Фаришу так нравились эти комбинезоны, потому что к такой одежде он привык в психбольнице (это уже другая история), но на эту тему ни Дэнни, ни кто-либо еще с Фаришем заговорить не решался. Он уже хотел было пойти в большой трейлер, но тут Фариш поднял спинку шезлонга и защелкнул складной нож. Колено у него так и ходило ходуном. Одним глазом Фариш ничего не видел – на нем было молочно-белое бельмо, но Дэнни до сих пор делалось не по себе, когда Фариш внезапно, как вот теперь, наставлял на него этот свой глаз. – Гам и Юджин щас слегка грызанулись из-за телевизора, – сказал он. Гам была их бабкой, матерью отца. – Юджин считает, Гам нельзя смотреть про ее людей. Друг на друга братья не глядели, оба уставились в безмолвную чащу – Фариш ссутулился в шезлонге, Дэнни стоял рядом с ним, они были похожи на пассажиров в переполненном вагоне. “Мои люди”, так их бабка называла свою любимую мыльную оперу. Проржавевшая машина заросла высоченной травой, в сорняках валялась перевернутая разломанная тачка. – Юджин говорит, это не по-христиански. Ха! – Фариш так звучно шлепнул себя по колену, что Дэнни аж подпрыгнул. – А вот насчет борьбы он ничего против не имеет. И против футбола тоже. Что ж такого христианского в борьбе-то? У всех братьев Рэтлиффов, за исключением Кертиса, который любил все на свете, даже ос, пчел и палую листву, с Юджином отношения были натянутые. Он был вторым по старшинству братом, и после смерти отца Фариш именно его назначил своей правой рукой в семейном бизнесе (воровство и грабеж). Обязанности свои он прилежно, хоть и без особого запала, исполнял, но потом, в конце шестидесятых, когда Юджин в парчманской тюрьме мотал срок за угон, ему было видение, в котором Господь повелел ему бросить все и начать возносить хвалу Иисусу. С тех пор нельзя сказать, чтоб родные относились к Юджину с теплотой. Он отказался марать руки, как он выражался, сатанинским промыслом, хотя, как ехидно замечала Гам, не возражал против того, что крышу у него над головой и еду на столе обеспечивал как раз Сатана и его присные. Но Юджину было на это наплевать. Он то и дело цитировал Писание, вечно препирался с бабкой и вообще действовал всем на нервы. Он и так всегда был унылый, весь в отца (но хоть, слава богу, не был таким же буйным); даже в старые добрые времена, когда Юджин еще угонял автомобили или уходил на всю ночь в запой, с ним и то было невесело, парень он был так-то нормальный – не злобный, не злопамятный, но теперь от его проповедей все со скуки на стенку лезли. – А что, кстати, Юджин тут делает? – спросил Дэнни. – Я думал, он в миссии, вместе с Крошкой-Змеем. Фариш рассмеялся – резкое, пронзительное хихиканье. – Что-то мне кажется, что Юджин уступит миссию Лойалу, пока там эти его змеи. Юджин не ошибся, заподозрив, что Лойал Риз приехал не только чтобы выказать ему христианское сочувствие и помочь организовать службу со змеями: визит этот прямо из своей камеры организовал брат Лойала, Дольфус. Поставки амфетамина из Фаришевой лаборатории прекратились еще в феврале, когда прежнего курьера Дольфуса, на которого был выписан ордер, все-таки замели. Дэнни сказал, что может отвезти наркотики в Кентукки, но Дольфус не желал, чтоб кто-то лез на его территорию со своими наркотиками (будешь тут волноваться, если сидишь за решеткой), да и вообще, зачем нанимать курьера, когда у Дольфуса есть младший братишка Лойал, который их привезет бесплатно? Сам Лойал, конечно, ни о чем не догадывался – Лойал был человек богобоязненный и, знай он обо всем, ни за что не стал бы помогать Дольфусу в его планах. Он вообще ехал в Восточный Теннесси, у него там с прихожанами его церкви было что-то вроде “встречи выпускников”; в Александрию Лойал завернул по просьбе Дольфуса, тут жил его старый друг Фариш, а брат Фариша (Юджин) думал, не начать ли ему проповедовать со змеями, так надо было ему помочь. Вот и все, что знал Лойал. Но когда ни о чем не подозревающий Лойал поедет обратно в Кентукки, то вместе с ним и его змеями втихаря поедут и плотно увязанные сверточки, которые Фариш спрячет в двигателе его грузовика. – Мне вот что непонятно, – сказал Дэнни, не отводя глаз от сосен, которые плотной тьмой обступали их пыльную маленькую полянку, – как они вообще с этими тварями справляются? Они их что, не кусают? – Еще как кусают, черти! – Фариш воинственно вскинул голову. – Вон хоть Юджина спроси. Он тебя завалит подробностями. – Фариш дергал ногой, мелко трясся байкерский сапог. – Если ты разозлил змею, а она тебя не укусила – это чудо. Разозлил змею, и она тебя укусила – тоже чудо. – Если тебя змея кусает, какое ж это чудо? – А вот такое, если ты потом не идешь к доктору, а просто катаешься по полу и призываешь Иисуса. И остаешься в живых. – А если помрешь?