Маленький друг

Гам фыркнула и вцепилась пятнистой клешней в рукав белой сорочки Лойала. Она очень обрадовалась, что ей попался такой участливый слушатель, и просто так отпускать его не собиралась.



Гарриет возвращалась домой. Над широкими тротуарами нависали тенистые ветви магнолий и пекановых деревьев, под ногами ковром лежали растоптанные лепестки индийской сирени, в теплом воздухе дрожал чуть слышно печальный вечерний перезвон колоколов Первой баптистской церкви. Главная улица выглядела посолиднее Джордж-стрит, где царили георгианство и сельская готика: викторианские особнячки в греческом, итальянском духе или в стиле Второй империи – все, что осталось от лопнувшей хлопковой экономики. Кое-где еще даже жили потомки тех, кто и построил эти дома, – таких, правда, оставалось немного, да парочку купили богатеи из неместных. Но все чаще то тут, то там глаза мозолили натянутые промеж дорических колонн бельевые веревки и трехколесные мотоциклы во дворах.

Свет тускнел. На другом конце улицы замигал светлячок, и тут же прямо у Гарриет под носом промелькнули еще два – оп, оп! Ей не хотелось идти домой – пока не хотелось, и хоть в этой части Главной улицы было страшновато и безлюдно, она решила, что еще капельку погуляет, только до отеля “Александрия” дойдет и все. Все до сих пор звали это здание отелем “Александрия”, хотя, когда родилась Гарриет, никакого отеля тут уже не было – да по правде сказать, его не было и когда родилась Эди. Когда в семьдесят девятом охваченный желтой лихорадкой городок наводнили больные и перепуганные жители Натчеза и Нового Орлеана, которые, спасаясь от эпидемии, бежали на север, умирающих размещали в и без того переполненном отеле, где они лежали вповалку на крыльце и балконах, словно селедки в бочке – кричали, бредили, умоляли дать им попить, а трупы сваливали горой прямо у входа. Наверное, каждые пять лет кто-нибудь да пытался возродить отель и открыть тут то галантерею, то конференц-зал, то еще что-нибудь, но все попытки были обречены на провал. Даже мимо отеля люди и то ходили с оглядкой. Несколько лет назад какие-то приезжие открыли было чайную в вестибюле, но теперь закрылась и она.

Гарриет остановилась. В самом конце пустынной улицы возвышался отель – еле различимая в сумерках белая развалина с вытаращенными глазами окон. Вдруг ей почудилось, будто в окне наверху что-то мелькнуло – затрепетало что-то, будто тряпка, – и она, развернувшись, с колотящимся сердцем помчалась домой по длинной сумрачной улице, словно бы за ней гналась целая флотилия призраков.

Она так и бежала, не останавливаясь, до самого дома и с топотом ввалилась в гостиную – в глазах у нее рябило, ноги подкашивались, воздуха не хватало. Эллисон сидела перед телевизором.

– Мама волнуется, – сказала она. – Поди к ней, скажи, что ты дома. А, и Хили звонил.

Гарриет не успела по лестнице подняться, как на нее налетела мать – шлеп, шлеп, шлепая тапками.

– Ты где была? А ну отвечай!

Она раскраснелась, лицо у нее блестело, поверх ночнушки она накинула старую мятую белую рубаху, которую когда-то носил отец Гарриет. Она схватила Гарриет за плечи и вдруг – уму непостижимо – так сильно ее толкнула, что Гарриет врезалась в стену и ударилась головой о рамку с гравюрой, где была изображена певица Дженни Линд.

Гарриет ничего не понимала.

– Что случилось? – заморгала она.

– Ты хоть знаешь, как я волновалась? – заговорила мать странным, высоким голосом. – Где тебя носило, я вся извелась! Чуть из ума… не… не… выжила…

– Мам? – Гарриет, смешавшись, провела рукой по лицу. Напилась она, что ли? Отец иногда так же себя вел, когда приезжал домой на День благодарения и выпивал лишку.

– Я уж думала, ты умерла! Да как ты могла…

– Да в чем дело? – свет от лампы над головой бил ей в глаза, и Гарриет только и хотелось поскорее добраться до спальни. – Я у Тэт была, только и всего.

– Врешь. Говори правду!

– Это правда, – нетерпеливо бросила Гарриет, пытаясь обогнуть мать. – Позвони ей, если мне не веришь.

– И позвоню, сразу с утра и позвоню. А сейчас говори, где тебя носило.

– Ну давай, – мать перегородила ей путь, и Гарриет окончательно рассердилась, – иди, звони ей!

Мать быстро, злобно метнулась к ней, и Гарриет так же проворно отскочила на две ступеньки вниз. Гарриет раздраженно отвернулась, наткнулась взглядом на пастельный портрет матери (веселая, глаза горят, на ней пальто из верблюжьей шерсти, блестящие волосы собраны в высокий хвост) – портрет нарисовал уличный художник в Париже, куда мать ездила на третьем курсе колледжа. Портрет глядел на Гарриет лучистым взглядом – художник слишком сильно высветлил белки, – казалось, будто мать вот-вот огорченно захлопает ресницами, глядя на замешательство Гарриет.

– За что же ты так надо мной измываешься?

Гарриет перевела взгляд с портрета на то же самое лицо, только гораздо старше. В нем проглядывала какая-то неестественность, будто его по кусочкам собрали заново после страшной аварии.

– За что? – завопила мать. – С ума меня свести хочешь?

У Гарриет по затылку пробежал тревожный холодок. Мать часто вела себя странно, то что-нибудь напутает, то расплачется, но такого с ней еще не случалось. Было всего-то семь часов вечера, летом Гарриет, бывало, и до десяти играла на улице, и мать на это даже внимания не обращала.

Эллисон подошла к лестнице, положила руку на тюльпанообразный набалдашник на нижней стойке перил.

– Эллисон, – грубовато окрикнула ее Гарриет, – да что с мамой такое?

Мать Гарриет отвесила ей пощечину. Больно не было, но шлепок вышел звонким. Гарриет прижала руку к щеке и уставилась на мать, которая тяжело запыхтела, то и дело резко, с присвистом выдыхая.

– Мама! Что я такого сделала? – Гарриет так опешила, что даже не расплакалась. – Если ты волновалась, почему Хили не позвонила?

– Звонить Халлам в такую рань?! Чтоб с утра пораньше весь дом на ноги поднять?

Эллисон глядела на них снизу и, судя по ее лицу, была ошарашена не меньше Гарриет. Но Гарриет отчего-то показалось, что это из-за нее мать что-то там себе напридумывала.

– Это все ты! – взревела она. – Что ты ей наговорила?

Но Эллисон уставилась на мать округлившимися, удивленными глазами.

– Мама! – сказала она. – То есть как – “с утра”?

Шарлотта ухватилась за перила, с тревогой глянула на нее.

– Сейчас вечер. Вечер вторника, – сказала Эллисон.

На мгновение Шарлотта застыла, глядя на них во все глаза, раскрыв рот. Потом, громко щелкая задниками тапок, сбежала вниз и бросилась к окну возле двери.

– Боже правый, – пробормотала она, подавшись вперед, обеими руками схватившись за подоконник.


Она подняла засов, шагнула на крыльцо – в сумерки. Очень медленно, как сомнамбула, подошла к креслу-качалке, села.

– Господи, – сказала она. – И верно. Я проснулась, на часах было шесть тридцать, и я грешным делом подумала, что уже шесть утра.

Стало так тихо, что слышны были только сверчки да голоса с улицы. У Годфри были гости: на дорожке возле их дома стояла чья-то белая машина, а возле обочины – микроавтобус. С их веранды падал желтоватый свет, в котором клубились струйки дыма от барбекю.

Шарлотта взглянула на Гарриет. Лицо у нее было неестественно белое, все в испарине, а черные, огромные зрачки так расползлись, что полностью поглотили радужку, которая теперь теплилась голубым кольцом за черными кругами лунного затмения.

– Гарриет, я думала, тебя всю ночь не было, – она вся взмокла и хватала ртом воздух, будто тонет. – Девочка моя. Я думала, тебя похитили, думала, ты умерла. Маме сон плохой приснился и – ой, господи. Я тебя ударила, – она закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Мама, пойдем в дом, – тихонько сказала Эллисон. – Пожалуйста.

Не нужно, чтобы Годфри или миссис Фонтейн видели, как их мать сидит на крыльце в одной ночнушке и рыдает.

– Гарриет, поди ко мне. Ты меня теперь никогда не простишь, да? Мама у тебя чокнутая, – всхлипывала она, поливая слезами макушку Гарриет. – Прости, пожалуйста…

Мать так притиснула Гарриет к груди, что той пришлось неловко скрючиться, и теперь она изо всех сил старалась не вырываться. Воздуха не хватало. Где-то наверху мать плакала и захлебывалась в кашле, будто выброшенная на берег жертва кораблекрушения. Розовая ткань ночнушки была у нее прямо перед глазами и с этого ракурса даже и на ткань была не похожа – просто сетка из грубых, разлохмаченных ниток. Интересно. Гарриет прикрыла один глаз. Нет розового. Открыла оба глаза: есть розовый. Она стала то так, то этак прищуриваться, глядя, как оптическая иллюзия возникает снова и снова, но тут крупная слеза – просто непомерно огромная – шлепнулась на ткань и расползлась по ней пунцовой кляксой.

Вдруг мать ухватила ее за плечи. Лицо у нее лоснилось, от кожи пахло кольдкремом, а глаза стали чернильно-черные, чужие, как у акулы-няньки, которую Гарриет видела в океанариуме, когда они ездили на побережье.

– Ты не знаешь, каково это, – сказала она.

Гарриет снова придавило к ночнушке. Сосредоточься, велела она себе. Если как следует постараться, можно представить, будто она совсем даже не здесь.

На крыльцо упал косой прямоугольник света. Кто-то распахнул входную дверь.

– Мама, – послышался тихий голос Эллисон. – Ну, пожалуйста. Наконец ей удалось уговорить мать вернуться в дом – Эллисон взяла ее за руку, осторожно усадила на диван, подложила ей подушку под голову и включила телевизор, который сразу разрядил атмосферу беспечной трескотней и тыц-тыц-музыкой. Эллисон все ходила туда-сюда: подносила матери то салфетки, то аспирин, то сигареты и пепельницу, принесла ей из кухни холодного чаю, вытащила из морозилки пакет со льдом – прозрачно-голубой, как вода в бассейне, в форме полумаски, какая бывает у арлекинов во время Марди Гра[24] – мать обычно клала ее на лицо, когда у нее закладывало нос или когда ее, как она выражалась, тошнило от мигрени.

Мать благодарила ее и за салфетки, и за чай, и за прочие мелочи, которыми Эллисон пыталась ее утешить, и, прижимая аквамариновую маску ко лбу, рассеянно бормотала:

– Что вы теперь обо мне думать будете?.. Мне так стыдно… Гарриет примостилась в кресле напротив и внимательно глядела на мать, поэтому на маску сразу обратила внимание. Она в таком виде несколько раз заставала отца – если тот с вечера напивался, то утром оцепенело сидел за столом с такой вот примотанной ко лбу синей ледяной маской, звонил кому-нибудь или раздраженно шелестел газетами. Но от матери не пахло алкоголем. Когда мать на крыльце прижимала ее к груди, Гарриет совсем ничего не учуяла. Да и вообще мать не пила – не пила так, как пил отец. Иногда она мешала себе бурбон с колой, но потом так и слонялась весь вечер с полным стаканом – у нее уже и салфетка промокнет насквозь, и лед растает, а она все равно раньше заснет, чем все выпьет.

Эллисон снова вернулась из кухни. Она бросила взгляд на мать, убедилась, что та на нее не смотрит и беззвучно, одними губами произнесла: “У него сегодня день рождения”.

Гарриет заморгала. Ну конечно, как же она забыла? Обычно мать срывалась в мае, в годовщину его смерти: она вдруг впадала в панику или принималась истерически рыдать. Несколько лет назад ее скрутило так сильно, что она даже из дома выйти не могла и поэтому пропустила выпускной Эллисон в восьмом классе. Однако нынешняя майская годовщина уже прошла, и в этот раз все было спокойно.

Эллисон кашлянула:

– Мама, я тебе ванну наливаю, – сказала она. Голос у нее сделался до странного деловитый, взрослый. – Но если ты не хочешь, можешь и не залезать.

Гарриет хотела было убежать к себе в комнату, но мать, испуганно, проворно вскинув руку, так, будто бы Гарриет собралась переходить дорогу на красный, преградила ей путь.

– Доченьки! Славные мои девочки! – она похлопала по дивану обеими руками – мол, садитесь-ка рядышком, и хоть лицо у нее опухло от слез, в ее голосе болотным огоньком – крохотным, но ярким – вдруг промелькнула та самая первая заводила колледжа, чей портрет висел в коридоре.

– Гарриет, ну что же ты мне сразу ничего не сказала? – спросила она. – Хорошо было у Тэтти? О чем вы с ней болтали?

Когда мать снова и весьма некстати нацелила на нее, как луч прожектора, свое внимание, Гарриет опять потеряла дар речи. Отчего-то в голову ей лез только тот случай в парке аттракционов, когда маленькая Гарриет каталась на “поезде ужасов” и в темноте рядом с ней по натянутой леске безмятежно елозило туда-сюда привидение, и как это привидение вдруг сорвалось с лески и влетело ей прямо в лицо. Гарриет до сих пор иногда в ужасе просыпалась, когда ей снилось, как из темноты на нее летит что-то белое.

– Что ты делала у Тэтти?

– Играла в шахматы.

Наступило молчание, и Гарриет попыталась придумать, что бы еще такого смешного и интересного добавить к этому ответу.

Мать приобняла Эллисон, чтобы и ее включить в их семейный кружок.

– А ты, солнышко, почему к Тэт не пошла? Ты уже поужинала?

– Телеканал “Эй-би-си” представляет рубрику “Фильм недели”, – сообщил телевизор. – “Я, Натали”. В ролях – Патти Дьюк, Джеймс Фарентино и Мартин Болсам.

Едва на экране замелькали вступительные титры, как Гарриет встала и пошла к себе, но мать потащилась за ней.

– Злишься на маму за то, что она такая чокнутая, да? – она потерянно топталась в дверях спальни Гарриет. – Пойдем с нами кино посмотрим? Сядем все втроем и посмотрим.

– Нет, спасибо, – вежливо отказалась Гарриет.

Мать разглядывала ковер, и Гарриет с ужасом поняла, что еще чуть-чуть и та заметит пятно от смолы. Возле ножки кровати виднелись черные разводы.

– Я… – казалось, будто у матери в горле вдруг лопнула какая-то жилка, она беспомощно завертела головой, посмотрела на плюшевых животных Эллисон, на стопки книг на подоконнике возле кровати Гарриет. – Ты меня, наверное, ненавидишь, – хрипло сказала она.

Гарриет уставилась себе под ноги. Она терпеть не могла, когда мать начинала устраивать из всего мелодраму.

– Нет, мама, – сказала она. – Мне просто этот фильм не нравится.