Метро 2033. Сетунь

Иногда ему возражала Ланка – она видела причину гибели в том, что люди оторвались от корней, стали жить искусственной жизнью. В сущности, они с Гариком говорили примерно об одном и том же. Устинья молча слушала, усмехаясь свысока, Гуля гремела на кухне кастрюлями, а прагматик дядя Гена причиной Катастрофы считал недостаток бдительности соответствующих органов и рассуждал об этом исключительно матом, не стесняясь сидевших за столом женщин.

Ланку опять тошнило, но, несмотря на это, выпить она не отказывалась. Михаил сам не знал, рад ли он ее беременности. Да, у него будет ребенок, но вправе ли он давать жизнь новому существу, обрекая его на борьбу за выживание на обломках прежнего мира? Когда его одолевали особенно сильные сомнения, он брал в руки один из Ланкиных камней, носивших следы грубой обработки, и напоминал себе, что тем, кто населял Сетунь в давние времена, приходилось еще тяжелее, чем им теперь. Однако они не мучились рефлексией и вопрос, стоило ли размножаться, для них даже не стоял. Позаимствовать бы у них волю к жизни и упорство, с каким они вырубали из неподатливого камня свои примитивные орудия. У обитателей бункера были пока преимущества перед ними, но надолго ли? Конечно, того, что еще оставалось в окрестных домах, должно было хватить на несколько лет, но в конце концов еда и одежда кончатся, и не придется ли воспроизводить старые технологии обработки звериных шкур? Вспоминая потом эти свои опасения, Михаил посмеивался над собой – неужели когда-то ему казалось, что это – самое страшное, что может с ними случиться?

Он старался отыскивать для Ланки что-нибудь такое, что могло бы обмануть ее токсикоз, но не получалось. Она капризничала, ей хотелось того, чего достать уже нельзя было – например, бананов или яблок. Яблони, кажется, росли где-то возле МГУ, но дело было даже не в том, что далеко и страшно идти, а в том, что он никому бы не посоветовал есть теперь эти яблочки. И однажды, когда Ланка в очередной раз куксилась, терпение у него лопнуло.

– Ну что ты все ноешь? – крикнул он. – Я в лепешку расшибаюсь, чтобы тебя порадовать, а ты только и знаешь, что хныкать.

– Я не хотела ребенка, – всхлипывала она. – А что, если он тоже будет с хвостом?

– Здесь это никого не волнует, – успокоил ее он. – Как говорится, хоть серый в яблочко.

– Мне так плохо. Кажется, мне никогда не было так тяжело. Наверное, ребенок уже умер, и я тоже скоро умру.

– Да замолчи ты наконец! – заорал Михаил, и так измученный сомнениями. И, хлопнув дверью, выскочил на кухню. Гуля, с уже округлившимся животом, сочувственно поглядела на него, но ничего не сказала.

– Дай мне матрас, я пойду в пустую комнату ночевать, – буркнул Михаил.

Гуля молча отвела его в кладовую, помогла выбрать матрас. Михаил отнес его на кухню – просушить. Ланка к ужину не вышла, впрочем, к этому все привыкли. Михаил, растянувшись на матрасе, уже почти засыпал, когда почувствовал прикосновение. Не открывая глаз, обнял склонившуюся к нему женщину. Что-то ему показалось неправильным, но явь причудливо мешалась со сном.

Среди ночи он вдруг проснулся, будто что его толкнуло. Приподнялся, оторвавшись от лежавшего рядом теплого тела, включил фонарик. На него, щурясь спросонок, глядела Устинья. Сонно улыбнулась и вновь закрыла глаза.

После случившегося очень трудно было делать вид, что ничего не произошло. Гарик, встречаясь с ним взглядом, поспешно отводил глаза, дядя Гена разговаривал с преувеличенной бодростью, но неловкость ощущалась. Лишь Гуля по-прежнему тихой тенью скользила по бункеру, и в глазах ее ему чудилось чуть ли не сочувствие. Устинья то и дело старалась подойти поближе и вообще всячески демонстрировала свои права на него, которых он за ней не признавал. И Михаил старался почаще ночью выходить на поверхность, а днем отсыпался. После той ночи он опять перебрался к Ланке и был рад, что режим у них не совпадает: она спала ночью, а он днем, и времени выяснить отношения практически не оставалось. Но она вроде и не стремилась к этому, только в ее глазах он видел презрение, и это его раздражало. Он считал, что, в сущности, в их размолвке была виновата она. Конечно, у беременных бывают всякие капризы, но надо же понимать, что сейчас не прежние времена. И все-таки Михаила мучила совесть. Ланка казалась такой слабой, такой беззащитной, особенно по сравнению с той же Устиньей.



Лето промчалось незаметно – в трудах и заботах. Да и что это было за лето, когда выходить приходилось в химзе, страдая от жары, и лишь в бункере было более-менее прохладно.

Михаил ходил на вылазки, иной раз вместе с Гариком. Странное чувство его охватывало, когда они по-хозяйски заходили в какую-либо квартиру и принимались копаться в вещах, выбирая то, что могло пригодиться. Врач не раз думал – сколько же лишнего хлама держат в доме люди? Ведь нужно-то на самом деле всего ничего – немного одежды, еды, минимум мебели. А вот это вот нагромождение современной бытовой техники – зачем оно? Стопки книг, газет, журналов в эру Интернета – к чему? Битком набитые тряпками шкафы, коврики, фигурки на полках – скопище пыли, а ведь кто-то собирал все это с любовью. Он шарил по ящикам, стараясь найти реально полезные вещи – лекарства, например. Рылся на кухне, и хорошо, если удавалось разжиться крупой, чаем или консервами. Иногда в квартире обнаруживались хозяева – Гарик обычно накидывал на останки какую-нибудь простыню или покрывало, словно те могли следить за расхищением своей собственности.

В бункере все было по-прежнему. Гуля тихонько, незаметно хлопотала на кухне, Устинья то и дело впадала в мрачную задумчивость, а Ланка, как ни странно, вроде бы подружилась с дядей Геной. Михаил не раз слышал, как они тихонько о чем-то разговаривают. Однажды он даже поинтересовался у того – вроде бы шутливо – что это они обсуждают целыми днями.

Старик некоторое время задумчиво смотрел на него.

– У Светочки такая каша в голове, – сказал он. – Мыслями она вся в прошлом. Обратилась к отеческим Перунам. Она и до всего такой была?

– Ну, в какой-то степени, – пробормотал Михаил. – Пыталась общаться с духами предков.

– Да ее и осуждать нельзя – трудно сейчас женщинам. Вот они и цепляются за что могут. Но только я думаю – кто-то здорово ей промыл мозги в свое время. Да пусть, лишь бы вера ее поддерживала. В нашем суровом мире лучше спасаться, уходя в фантазии, чтоб совсем не свихнуться.

Михаил не ждал от него таких слов, но внезапно испытал облегчение. Правильно все же, что они ушли сюда. Там, в метро, люди были злые, травили Ланку. А здесь все были свои. Не Гуля же станет ее осуждать за странности – маленькая азиатка тихо делает свое дело, а остальное воспринимает, как должное. И даже Гарик иногда притаскивал Ланке сверху какие-то диковины из квартир – статую Будды с закрытыми глазами, деревянного алтайского идолка. Михаил отметил про себя, что Буддой Ланка не сильно заинтересовалась, зато зубастый идол занял почетное место среди ее «костей предков». Окружающие как бы молчаливо признали ее право на странности. Вот только Устинья… ну, должна же быть ложка дегтя, чтобы жизнь раем не казалась. А Михаил ловил себя на том, что иногда ему и впрямь хорошо, несмотря ни на что. Прежняя жизнь, до Катастрофы, была куда более сложной, в ней их с Ланкой непременно разлучили бы – так ему казалось. Там была куча вопросов, условностей и противоречий. Надо было где-то работать, жить, любой вопрос превращался в проблему. Михаил завидовал отцу и мачехе, которым до работы было двадцать минут пешком – некоторые его знакомые тратили на дорогу часа по два в день. Заводя свою семью, нужно было хорошо подумать – сумеешь ли прокормить ее на зарплату? Как решать вопрос с жилплощадью? А уж студенту, желающему жениться, пришлось бы в свободное время подрабатывать и жизни не видеть, потому многие тянули с этим. Девушки старались сначала выучиться и найти хорошую работу, а когда им это удавалось, то оказывалось иной раз, что детей заводить уже поздно. Или желание пропало, или здоровье уже не позволяет. Отовсюду – из интернета, телевизора, газет, поступала куча противоречивой и угрожающей информации. Людей пугали экологической катастрофой, отравленной атмосферой, да тем же концом света. Напряжение, казалось, достигло немыслимых пределов – мудрено ли, что чуткие натуры, вроде Ланки, старались хоть в астрал уйти, хоть в нирвану погрузиться, только бы отдохнуть от этого. А теперь вот конец света и впрямь наступил, и при всей трагичности события жизнь у оставшихся значительно упростилась. Надо где-то жить – займи первый подходящий подвал. Голоден – пошарь по квартирам или магазинам. Основные проблемы сняты, можно строить свою жизнь, зная, что сможешь прокормить семью. Оставалась, правда, проблема безопасности, но и ее можно было как-то решить, имея оружие. Вряд ли сюда явятся полчища врагов, а с отдельными одиночками они как-нибудь справятся. А радиация… когда-нибудь фон должен снизиться, и Михаил очень надеялся дожить до этого момента.

Осенью родился Гулин ребенок, на удивление легко – Михаил первым делом осмотрел его. На вид это был нормальный младенец, хвостика у него не наблюдалось, но что-то с ним было сильно не так. Гарик был страшно горд и назвал сына Иваном. В честь такого события даже распили бутылку вина из тех, что принес сверху Михаил. Мальчик пошел в Гулю – у него были темные волосы и раскосые глаза. Но Гарик уверял, что нос и подбородок у сына – его. Врач не разделял его оптимизм и все присматривался к ребенку, которого баюкала на руках Гуля. Той передалась его тревога, и она тоже вглядывалась в ребенка. Вдруг тихая обычно азиатка истошно закричала. Михаил кинулся к ней. Малыш не дышал. Врач тряс его, шлепал, пытался вдохнуть воздух в крошечный рот, но все было напрасно.

Михаил вколол Гуле успокоительное, и она понемногу затихла, тупо глядя перед собой. Даже Тина, обычно не подходившая к ней, робко приблизилась и погладила ее по плечу. Гарик тоже был убит, но пытался утешать Гулю:

– Не плачь ты, у нас еще дети будут.

Михаил увидел, как Федор при этих словах кинул на него взгляд исподлобья. У лекаря словно все чувства обострились – он уловил и то, как внезапно уставилась на Федора Гуля. Тот поспешно отвел глаза.

Маленькое тельце Михаил отнес на поверхность и закопал в холодной земле, стараясь не думать о том, через сколько времени до него доберутся собаки. Может, так и лучше, если даже могилы не останется. Он все думал, отчего умер ребенок, казавшийся вполне жизнеспособным, и не находил ответа. Конечно, в нынешних условиях невозможно было провести обследование, да Михаил и не решился бы вскрывать младенца, щадя чувства Гарика и Гули. Может быть, синдром детской смертности? Или у него не раскрылось легкое – врач слышал о таких случаях. В прежней жизни, в условиях роддома, будь под рукой аппарат для искусственной вентиляции легких, с проблемой справились бы легко. Но что толку было теперь гадать? И что мог сделать он, врач-недоучка, не имевший опыта выхаживания таких младенцев? В бункере воцарилась тягостная атмосфера, беспечный прежде Гарик ходил, как в воду опущенный, Гуля бродила, не поднимая глаз. Михаил уже почти равнодушно думал о том, что будет с Ланкиным ребенком. Может, здесь, в бункере, вообще неподходящие условия для младенцев. Но Ланка так измучила его своими капризами, что он мечтал об одном – скорей бы все кончилось, так или иначе. Хотя после смерти Гулиного малыша Ланка притихла, словно понимая, как бестактно было бы сейчас напоминать о своем положении.

Но постепенно, в новых заботах, горе не то чтобы забылось, но отодвинулось на второй план. И Михаил даже думал, что, может, в этом неласковом мире для младенца и лучше было умереть, едва появившись на свет. Но мыслями своими, конечно, ни с кем не делился. Гуля не то чтобы повеселела, но вроде успокоилась. Гарик ходил с загадочным видом, и Михаил подумал, что, возможно, они вновь ждут ребенка, хотя и молчат об этом.

Федор, когда однажды врач заглянул к нему попросить заменить изношенную проводку, высказался в том смысле, что по нынешней жизни дети – это уж слишком. Тем более в таких условиях женщины просто не могут рожать здоровых и жизнеспособных. Михаил отмолчался. Его одолевали мысли, которые он никогда не решился бы озвучить. Ребенок казался ему неизбежной жертвой, словно приближавшаяся зима требовала своего. А когда появится малыш у Ланки, что будет с ним? Сумеют ли они выходить его в холодном и сыром бункере?

К зиме удалось сделать запас продуктов. Хуже было с отоплением – земля промерзала. И когда наступили холода, ночевать стали в общем зале, чтобы по возможности сохранять тепло. Но даже несмотря на это, обитатели бункера стучали зубами и наворачивали на себя несколько слоев одежды.

Устинья, раздосадованная тем, что лекарь ее избегает, вновь принялась шпынять Ланку. И однажды Михаил стал свидетелем того, как она пыталась устроить ссору.

Ланка, которую перестало наконец тошнить, почувствовала себя лучше и вызвалась помогать на кухне. Но, неловко повернувшись, уронила тарелку, и ее содержимое – каша с тушенкой – разлетелось по полу.

– Убери, безрукая, – завизжала Устинья. Услышав этот крик из общего зала, Михаил пулей влетел на пищеблок и увидел прислонившуюся к стене бледную Ланку с выпирающим животом и Устинью с перекошенным от злобы лицом. Он в бешенстве схватил ее за шиворот и отвесил пощечину. Та расхохоталась.

– Бьешь – значит, любишь!

– Запомни, – процедил Михаил, – еще раз ты посмеешь повысить голос на Светлану – вышвырну из бункера. Что-нибудь случится с ее ребенком – выкину наружу без химзы. И не смей больше рот раскрывать при мне!

Он сам от себя не ожидал такого. Устинья, опешив, смотрела на него расширенными глазами. Потом вдруг разрыдалась.

– Не трогай меня, я беременна. Я тоже ношу твоего ребенка.

Михаил краем глаза успел заметить, как Ланка сползает по стене. Он еле успел подхватить ее на руки. Отнес в их комнату, мельком уловив, как смотрит на него дядя Гена. Но никто не сказал ему ни слова, и Михаил понял, что остальные молчаливо признали его главенство. Теперь, похоже, руководителем становился он. Но эта мысль не доставила ему радости – он представил себе, какая ответственность ложится на него отныне.


Ближе к вечеру у Ланки начались роды. Михаил сидел возле нее, держа за руку, проклиная себя за все горе, которое ей причинил. И мысленно давал кому-то обещание, что если все обойдется, он больше слова ей худого не скажет – только бы она осталась жива. Она не гнала его, только все твердила, что, наверное, не переживет родов.

– У меня будет мальчик, я знаю, – говорила она. – Если я умру, назови его Ингваром.

И кто-то там, наверху, услышал его молитвы. Промучившись всю ночь, к утру Ланка родила маленькую девочку, которая сразу заявила о себе громким криком. Выглядел ребенок, как ни странно, вполне нормальным, но сердце у Михаила сжалось – теперь придется беспокоиться за двоих. И все же его потрясло это маленькое чудо – ребенок. Живой, беспомощный, его собственный. Врач вздрогнул – он вспомнил другого ребенка, оставленного на чужих людей там, в метро. Конечно, приемные родители вроде выглядели вполне адекватными, но все же… Михаил поспешил отогнать от себя неприятные воспоминания.

Об имени для новорожденной он даже не задумывался, будто боялся сглазить. Ему казалось, что если малышка переживет первые три ночи, то все будет хорошо. И пока обессиленная Ланка спала, он дежурил возле ребенка. Ему все казалось, что в комнате слишком холодно, и на ночь он снова устроил Ланку и младенца в общей зале и сам улегся рядом, готовый нести дежурство. Он то и дело прислушивался к легкому посапыванию малышки.

Девочка, мелкая и вертлявая, оказалась вполне жизнеспособной. Ланка, придя в себя после родов и справившись с разочарованием, что родился не мальчик, предложила назвать девочку Рогнедой. Михаил почесал в затылке, спорить не стал – какая разница теперь, в конце концов, но посоветовал дать ей двойное имя. Малышку назвали Рогнедой-Ириной, второе имя дали в честь матери Михаила и записали это в журнале, который они с недавних пор стали вести, сами не зная, зачем. Иногда Михаил думал – когда все они умрут, кто-нибудь наткнется на этот журнал и, может, прочтет – если, конечно, этот кто-то будет уметь читать. Естественно, Рогнедой девочку, кроме матери, никто не звал.

– Вам бы окрестить ее, – неожиданно робко предложил старый атеист дядя Гена. – Там, выше по реке, даже есть храм.

Его неожиданно поддержала Устинья. Она в последнее время взяла манеру кутаться в платки и демонстративно молиться – например, перед едой, при всех. Но никто ее не одергивал, как будто понимали, что каждый имеет право на свои убеждения, пока это не ущемляет остальных. Михаил иной раз усмехался про себя – интересно, чей бог сильнее, ведь у них тут уже, похоже, целый пантеон. Наверняка по-своему верит Гуля, Светлана обратилась к язычеству, к отеческим Перунам, как называл это дядя Гена, а Устинья сделалась ревностной христианкой. Последняя, правда, раздражала Михаила – он считал, что она чересчур уж напоказ все делает.

И вот теперь старый атеист дядя Гена, и тот сломался. Михаил опешил – неужели старик предлагает отнести малышку в храм? Да в своем ли он уме? Но оказалось, дядя Гена имел в виду, что можно взять из храма какую-нибудь икону, крестик или любой освященный предмет. Михаил категорически заявил – он не станет рисковать жизнью ради этого. Верил ли он в бога? Он уже и сам не знал. До Катастрофы вроде нет, а вот после он ощутил потребность в какой-то высшей силе, хотя и отдавал себе отчет в том, что нет никого над людьми. Но, видно, сомнениями мучился не он один, раз даже скептик дядя Гена изменил своим убеждениям. Только мать категорически воспротивилась идее окрестить ребенка.

Ланка нянчилась с новорожденной, насколько позволяли силы. Но она с трудом оправлялась после родов, потому на помощь ей нередко приходила Гуля. И постепенно большая часть забот легла на маленькую азиатку. Михаил с тревогой следил за женой – он помнил, как равнодушна она была к своему первенцу. Но к девочке, казалось, она относилась лучше, хотя иногда, когда та начинала особенно громко орать, на лице матери появлялась досада. А Михаил сразу привязался к дочери, проводил с ней почти все свободное время, сам укладывал ее спать – и у него на руках малышка успокаивалась быстрее, чем у матери.

Устинья в свободное от дежурств время отсиживалась у себя в комнате, стараясь не попадаться Михаилу на глаза. Беременность она переносила на удивление легко, а если даже испытывала недомогание, то не ставила остальных в известность. В положении была и Гуля, и в глазах ее Михаил видел робкую надежду, что хоть второй ее ребенок останется жив. И удивлялся женскому инстинкту продолжения рода – казалось бы, такие времена настали страшные, а они все рожают. Он не знал, что самое страшное было еще впереди.

Дядя Гена уже почти не вставал, Михаил пытался хоть как-то облегчить его страдания. Он догадывался, что старик испытывает сильные боли, и вряд ли ему очень помогали просроченные таблетки от артрита в постоянном холоде и сырости, но тот на удивление редко жаловался. И даже просил иногда, чтобы к нему принесли маленькую Ирину, что-то рассказывал ей, будто малышка могла его понять. Словно бы с появлением в бункере младенца в его жизни появился какой-то смысл. Интересно, подумал Михаил, остались ли у него там, наверху, дети и внуки? Он с запозданием понял, что словоохотливый, казалось, старик на удивление мало рассказывал о себе. А Михаил боялся спрашивать – вдруг разбередит старую рану?

Устинья к концу беременности погрузилась в какую-то апатию. Все чаще лежала, и Михаил, которому все же было ее жалко, даже начал покрикивать на нее, заставляя вставать и двигаться. Лицо ее отекло, от былой красоты ничего не осталось – казалось, она ни в чем уже не видела смысла. Гуля, напротив, несмотря на уже слегка выпирающий живот, ловко управлялась на кухне, и однажды Михаил даже услышал, как она что-то напевает себе под нос.

Вскоре Устинье пришло время рожать. Когда начались боли, она долго терпела, лежа у себя в комнате и кусая руку, чтобы не кричать. Но Гарик, проходя по коридору, услышал ее стон и позвал Михаила. Устинья с ненавистью глянула на него и отвернулась. Михаил взял ее запястье, послушал пульс, попытался осмотреть, но она не давалась.

– Отстань, – мрачно сказала она. – Я знаю, что умру, и твой сын – тоже. Мы тут никому не нужны.

– Дура ты, – беззлобно сказал Михаил. Все раздражение на эту женщину куда-то улетучилось, он пытался понять, все ли идет как надо. Прикидывал, сможет ли облегчить ее страдания просроченный промедол.

Еще через полчаса Устинья, уже забыв про обиду, изо всех сил сжимала его руку и умоляла сделать хоть что-нибудь, чтобы это уже прекратилось, она больше не может. Михаил подумал, что она не разродится. И все же ребенок появился на свет живым. Это была девочка, насколько мог судить Михаил, здоровая и красивая, и лекарь не сразу заметил, что у малышки по шесть пальчиков на руках.

Он не знал, сам ли виноват в изъяне ребенка или причина в Устинье, но здесь, в бункере, количество пальцев никого не волновало. Ребенок родился живым – это главное. Девочку назвали Наташей, и Устинья, как ни странно, носилась с ней как с писаной торбой, словно изливая на ребенка все скопившиеся чувства. Дядя Гена только хмыкал и как-то шепотом сознался Михаилу, что такого он точно не ожидал от нее. А Гарик, наоборот, пожимал плечами и говорил, что во всякой женщине заложен материнский инстинкт. Михаилу было даже немного обидно, что этот инстинкт не так силен у его жены. Теперь младенцев в бункере было двое, и женщины дежурили возле них по очереди – даже старые обиды, казалось, отошли на второй план. Мужчины тоже повеселели, хотя забот у них прибавилось, да и детский крик порой не давал заснуть. Но дети – это надежда на будущее, которое отняли у них самих. Если род человеческий и в таких условиях будет продолжаться, значит, все еще поправимо.

К весне запас продуктов вновь иссяк, но голод удалось избежать. А с наступлением теплого времени Михаил с Гариком вновь принялись активно обходить по ночам окрестные дома, ища в квартирах продукты. В подвале стало чуть теплее, маленькая Иринка перестала кашлять, и Михаилу казалось, что жизнь налаживается. Один случай, правда, встревожил его не на шутку. Раз во время вылазки собаки кинулись на какое-то существо с диким лаем. Передвигалось оно на четвереньках, но Михаилу показалось, что это был человек – пусть и одичавший, заросший до безобразия. Врач вроде бы даже разглядел обрывки одежды на неизвестном, но не успел ничего предпринять – собаки загнали непонятное существо в овраг, и какое-то время оттуда слышались стоны, рычание и оголтелый лай, а потом – неприятный хруст. Через некоторое время псы потихоньку стали выбегать из оврага. Михаил не пошел смотреть, что там осталось после них, но на душе стало тяжело.

Еще бывало ему грустно летними ночами, когда он пробирался в темноте вдоль реки и представлял, как хорошо было бы сейчас снять противогаз и подставить ветерку воспаленную кожу. Иной раз по телу градом катился пот, но он прекрасно знал, что его ждет, если осмелится снять химзу. И он все думал – ну когда-нибудь должен же фон снизиться? И боялся, что до этого времени он не доживет. А жить было надо – не только ради себя, но и ради Ланки, и маленькой Ирки. И он старался опять натаскать в бункер побольше запасов – консервов, круп, чая, чтобы и следующую зиму пережить полегче. Иногда волей-неволей закрадывалась в голову мысль – не будь у них столько едоков, ему не пришлось бы так надрываться. Вот, например, Федор никогда наверх не ходит, а аппетит у него неплохой. Тина тоже отсутствием аппетита не страдает, хотя ленива. Но в последнее время упрекнуть ее было трудно – она проявила себя сумасшедшей мамочкой, хотя Михаил вовсе не собирался заводить с ней ребенка. Но раз уж так вышло, он сумеет их прокормить. Иной раз он думал – не для того ли Тина и подстроила все это, чтобы не было поводов упрекать ее в безделье? Но что толку было теперь разбираться? А вот дядя Гена ел мало, и все равно голодных ртов в бункере было куда больше, чем добытчиков. А магазинов продуктовых в округе было немного, в основном на Мосфильмовской. И все же пока продуктов более-менее хватало, удавалось кое-что находить в квартирах, а что будет потом, Михаил старался не думать. И к осени, к наступлению холодов, они вновь забили пару помещений банками и пакетами.

Гуля родила ближе к зиме. Мальчик вновь оказался точной ее копией – черноглазый, черноволосый, да к тому же горластый. Гарик смущенно сообщил, что назвать решили Рустамом.

– Она сказала, – кивнул он на Гулю, – что ребенок умер оттого, что назвали русским именем. Глупость, конечно, но мне, если честно, без разницы, пусть бы только не волновалась.

«Свихнулись они все на этих именах, что ли?» – подумал Михаил, но ничего не стал говорить счастливому отцу.

Мать и малыша устроили в общей комнате, где было потеплее. Гуля все вглядывалась в лицо ребенка, словно боясь, что с ним тоже внезапно что-нибудь случится. Но постепенно сон сморил ее. Заснул и Михаил, но спал чутко, готовый вскочить в любой момент.

Среди ночи Михаил вдруг проснулся, как от толчка. Почудилось ему движение или нет? Он лежал, затаив дыхание. Фонарик – здесь, под рукой, он никогда не расставался с ним. Пальцы нащупали твердый цилиндрик. Вот опять. Снова. Тихий шорох все ближе. А совсем рядом сопит Лана, и возле нее спит ребенок. Выждав еще секунду, Михаил надавил на кнопку. Раздался вскрик. Рядом, заслоняясь рукой от света, нависал над ребенком Федор, а в руке у него была подушка.

Михаил только увидел его глаза – шальные, безумные, и сразу все понял.

– Ах ты гад, – выплюнул он.

Остальные уже проснулись от шума, таращились на них.

– Зачем?! – вдруг заорал Федор. – Зачем вы все рожаете и рожаете? Нам и так не хватает места, воздуха, у нас скоро кончится еда. А вы все плодитесь! Зачем такая жизнь? Хватит уже!

Из угла вдруг раздался истошный вопль Гули. Маленькая женщина, обычно тихая и молчаливая, разъяренной кошкой налетела на Федора, стараясь выцарапать глаза.

– Уберите ее, – взвыл тот, загораживаясь рукой.

Михаил наблюдал – молча, не вмешиваясь. Младенец проснулся и заплакал. Лана схватила его и принялась укачивать, с ужасом глядя на Федора, словно впервые его увидела. Тот оттолкнул Гулю, и она рухнула на пол.

Михаил поднялся на ноги, поманил Федора.

– Пошли.

– Куда это, – завопил тот, – оставьте меня в покое.

– Наружу, – пояснил Михаил. – Ты сам сказал – зачем такая жизнь? И неужели ты думаешь, что после всего ты сможешь как ни в чем не бывало оставаться здесь? Она все равно тебя прикончит, – кивнул он на Гулю. – И знаешь, я могу ее понять.

– Ты хочешь убить меня там? – Федор глядел, как загнанный зверь.

– Стоило бы. Но я тебя просто выпущу и прослежу, чтобы ты ушел.

– Мне нужна химза.