Мир миров

* * *


Июнь 1972 года по старому календарю, пятьдесят седьмой год Предела, двадцатый год Мира, Пристань Царьград



Не совсем обычный деревенский самогон, прозрачный и крепкий, не какой-то там благородный алкоголь, чтобы только пригубить, а напиток силы, который пьется быстро и резко, как вдох полной грудью, обжигающий горло кратким, быстрым огнем, оставляет не боль, а желание новой дозы с тем же впечатлением. Такой алкоголь они пили в тот вечер.

Жидкость проходила по телу холодной и одновременно горячей волной, не отупляя сознание, а, наоборот, проясняя его. Даже мара вздрогнула, когда Кутшеба осушил одним глотком рюмку вместе с Грабинским, Шулером, Крушигором, Сарой и Яшеком. Ванда только наблюдала за ними с по-своему приветливой задумчивостью.

– Я купил его у местных. – Грабинский просто млел. – Они гонят его из всего, что растет на урочищах и населенных призраками лугах, иногда из цветов и трав, к которым прикоснулись русалки. Такое местное чертово молоко, только лучше!

Они выпили по второй. Крушигор аж крякнул, Сара захохотала и толкнула его локтем в бок. Даже Шулер улыбнулся, хотя еще мгновение назад омрачал покой остальных, рассказывая о своих очень плохих предчувствиях.

После третьей рюмки, выпитой «для равновесия», они сделали небольшой перерыв. Самогон они заедали солониной, а Яшек, набравшись отваги, оставил на миг компанию, чтобы пересесть поближе к Ванде. Он вынул из-за пазухи какого-то червяка и, на свой лад понимая романтику и романтические поступки, подсунул девушке под нос животное, жаждая рассказать ей о червячьих балладах, которые он тут услышал.

– Вот это любовь! – настроение Сары, безусловно, улучшилось. Она подвинулась к великану так близко, что их бедра теперь соприкасались. Крушигор покраснел. Не спрашивая ничьего согласия, он налил себе еще рюмку и сам выпил. – Лучше уж твои стишки, Крушигорушка!

– Та ну… – засмущался великан. – Он тоже стихами говорит. Только… червячьими.

И действительно, Яшек как раз пытался продекламировать Ванде строфы животного. Хотя он оказался плохим переводчиком, неспособным соорудить даже ченстоховскую рифму, девушка, казалось, слушала с интересом. Насекомых, как оказалось, тоже коснулась магия Диких Полей. Они вели собственные войны, которые порой были отражением человеческих, а порой порождались конфликтами, которые человеческое сознание было неспособно понять. Они также служили чародеям, ссорившимся друг с другом, и заключали союзы с буйствующими в степи отрядами.

– Не боишься, что он твою дочь обольстит? – Кутшеба кивнул Шулеру.

– Не-а. Не вижу ни единого шанса. Провокатор!

– Все отцы так думают об ухажерах своих дочерей.

– Я не думаю. Я вижу, Мирек.

И правда, бог наблюдал за линиями судеб Ванды и Яшека, пристально следя, не переплетаются ли они, рождая вероятность общей судьбы. Он и сам не знал, как бы отреагировал и как бы использовал свои силы, случись нечто подобное. Он быстро сменил тему, чтобы Кутшеба, который обладал ужасно раздражающей способностью нащупывать болезненные темы, не спросил его об этом.

– Что думаешь о наших новых союзниках?

– Союзников много не бывает, ведь так? – Кутшеба отрезал себе очередной тонкий кусок солонины. – Я просил Яшека расспросить зверей, что слышно про этого Кощея, но твоя дочь так задурила ему голову, что он вернулся с каким-то кузнечиком, которому кажется, что он Вернигор.

– А это невозможно?

– Вернигор исчез в какой-то хижине в степи. Все его ищут, но никто не может найти, если только он сам этого не захочет. Если бы он пришел сюда, то у нас были бы серьезные причины для переживаний.

– А сейчас у нас их нет?

– Если что-то знаешь, скажи сразу. Хватит играть в провидца!

– Не нравится мне этот Кощей. Окружил себя трупами, и страну для трупов хочет сделать.

– Не оценивай его по сказкам. Вавельский дракон в сказках тоже слыл злобным типом, а вырос во вполне порядочного гада. Там, где начинается выгода, даже сказочные мозги работают более рассудительно. Обычно. А Россия уже труп, тут только чудотворец какой-то нужен, чтобы ее воскресить. А этот как раз подходит, со своими запасами живой воды. Эти его генералы – это не упыри, а настоящие воскресшие.

– Ты так говоришь, потому что тебе с ним по пути. А линии вероятностей вокруг Кутузова почти все темные. Ничего хорошего для России из этого не выйдет. У Ростова было свое видение – наивное, конечно, но искреннее и светлое, он мечтал сделать Святую Русь царской милости. А эти двое, Кощей и Кутузов, отняли ее у него.

– Они совсем мрачные, – вмешался Крушигор, всё более сконфуженный поведением Сары и собственной стыдливостью. Девушка сама подливала ему и себе самогона, пока не возмутился Грабинский, обеспокоенный такой несправедливостью. Он забрал у нее кувшин и занялся им сам. – Я много путешествовал, много видел… но это даже хуже, чем в Кракове.

– А что, в Кракове так уж плохо? – заинтересовался Грабинский. – А почему это? Там безопасно.

– Там одни заговоры. Все смотрят друг на друга исподлобья. Никто не думает прямо, никто не говорит честно. Когда идешь на старую дорогу, то всегда знаешь, кто свой, а кого бить надо. Даже если на тебя нападут демоны, всё равно знаешь: или ты их обманешь, или будешь драться. Люди в городе другие – скрытные и хитрые. Как и эти здесь. Только эти еще и хмурые.

– Я защищу тебя от них, Крушигорушка, – промурлыкала Сара, а великан даже закашлялся.

– Дайте-ка угадаю, вы никогда не пили чертова молока? – Грабинский подмигнул вроде бы только ей, а на самом деле это видели все.

– Я вокруг вас такие линии судьбы вижу, что, честное слово… смотреть стыдно! – Шулер не мог подмигнуть им, поэтому только улыбнулся – лукаво, как ему самому казалось, а на самом деле довольно зловеще. Яшек увидел эту ухмылку и побледнел.

– Мужики! Да что вы знаете? – Сара махнула рукой с такой силой, что чуть не упала со своего стула. – Что вы можете знать обо мне и моем Крушигорушке?

– О вас – ничего, – Грабинский пожал плечами, отодвигая кувшин подальше от Сары – то ли потому, что боялся за его содержимое, то ли чтобы спасти цыганку от полной отключки. – Кроме того, что пить вы не умеете. Зато я чертово молоко знаю даже слишком хорошо. Оно, видите ли, сильнее всего бьет в сердце и в голову тех, кто не тренировал их слабым алкоголем. Они оказываются абсолютно не готовыми к его действию и могут даже сойти с ума. С водкой, мои дорогие, как с чарами. Не стоит начинать с самого сильного заклятия, потому что можно самого себя превратить в жабу. Думаю, лучше будет, если я вас от этого самогона спасу. И взвалю эту ношу на свое, так сказать, горло.

– Что ты знаешь о заклятиях? – пробурчала Сара. – Крушигорушка, мне как-то нехорошо, – простонала она. – Можешь отнести меня на улицу, пока я при всех не сделала то, чего дама вообще делать не должна.

– Ну и остались мы втроем, – обрадовался Грабинский, а минуту спустя обрадовался еще больше, когда Шулер убежал искать Ванду, которая исчезла с Яшеком.


Они выпили еще по рюмке.

– Нравятся мне эти Дикие Поля… Я бы здесь остался, – размечтался Грабинский. – Ездил бы себе по степям, стрелял чудовищ и собирал бы за это мзду. Может, я и седой уже, но если чертова молока мне не пожалеют, то местные оборотни будут дрожать от страха. Или даже драконы. Тут есть драконы?

– Змеи есть.

– Змеи, говоришь… Такие – с крыльями?

– Такие тоже есть. Но реже встречаются. На них охоту объявили, когда они не захотели добровольно присоединиться к наемным отрядам. Ни один из них, кажется, не успел вырасти и набраться сил.

– Эх, мало я этой водки купил, – затосковал Грабинский. – Её едва на двоих хватит… О! – его лицо вдруг просияло. – А эта девица, Мирек, за тобой, похоже?

В дверях стояла Ольга.

– Простите, пожалуйста, – она присела в прекрасном, очаровательном реверансе, и у обоих мужчин засверкали глаза. – Маменька хотела с вами поговорить, – обратилась она к Кутшебе.

Он быстро ушел с ней, оставляя Грабинского в одиночку спасать мир от чертова молока.





* * *


Май 1969 года по старому календарю, пятьдесят четвертый год Предела, семнадцатый год Мира, Кельце



Глаза женщины были налиты кровью и печалью. Белки́ были сплошь усеяны красными сосудами, голубая радужка потемнела от тревог, сковывающих ее душу. Она заламывала руки, беспокойно озиралась и дрожала даже тогда, когда прижималась к Кутшебе.

– Ты мой хороший, ты мой… – шептала она, когда ее тело ощущало тепло и нежность его тела, и лишь тогда она могла забыть о страхе.

Мара стискивала зубы, зажмуривала глаза, а Кутшеба растворялся в грубых от усталости объятиях, в сухих перепуганных губах и прикосновениях груди, слишком долго страдавшей от одиночества и привыкшей лишь ко всхлипам. Он гладил ее ягодицы, до сих пор знавшие лишь шлепки шершавых от тяжелой работы ладоней, в которых не было и следа нежности. Он купил себе право на всё это одним мимолетным взглядом, смелым комплиментом, а также нежным прикосновением в одно украденное мгновение, когда она пришла от своей госпожи к столяру, которому пришлось заканчивать работу после менее способных строителей, отвечавших за возведение дома для госпожи Гражины Буртовецкой.

Он сопровождал служанку в качестве носильщика. Господин Буртовецкий, который за последние месяцы достиг невероятных успехов, перестраивал свое нынешнее поместье в соответствии со своим новым статусом. Специалисты по каменной кладке, деревообработке и охране складских помещений легко получали у него работу. Кутшеба совершенно не разбирался в строительстве и ремонте домов, однако был сильным, мог дать по морде и умел выслеживать мелких преступников – не важно, прибывали они издалека или до поры таились среди слуг.

Он сразу понравился управляющему Буртовецкого. Когда его проверили, то предложили работу в охране каравана, который вез запасы провизии из Кракова. Это быстро стало его основным занятием, хотя время от времени он выполнял и более мелкие поручения. Особенно с тех пор, как стал крутиться вокруг Басеньки – одной из служанок жены того, кто украл тело и жизнь Буртовецкого, а сейчас богател всё быстрее и становился всё более значимым.

Самого купца он ещё ни разу не встретил. Прежде чем отправиться в Кельце, он перекрасил волосы, а маре приказал затемнить цвет его глаз. Он отпустил бороду и усы. Свое старое оружие и одежду он оставил Корыцкому. Сейчас он одевался как мужик-модник: в дешевые костюмы и недорогие элегантные котелки. На пальцы он нацепил перстни как из настоящего золота, так и из томпака, и даже сунул в кармашек жилета серебряные часы. При случае надевал еще белые кожаные перчатки. Когда он смотрел на себя в зеркало, его начинало тошнить.

Басеньке он нравился. Хотя нравился только потому, что он старался понравиться, вместо того чтобы просто взять ее, да и потом не бросил, а действительно заботился о ней. Он привозил ей подарки из Кракова и по душам поговорил с несколькими ямщиками, которые думали, что она ничья.

Она благодарила его тем, что ожидала его возвращения порой у ворот города, бросалась ему на шею, обцеловывала и всегда одинаково повторяла: «Ты мой хороший, ты мой!..» Она крала для него что-то вкусненькое из кухни господина или пыталась готовить сама, хотя таланта к кулинарии у нее явно не было.

И, быть может, тошнило его еще и от этого вранья в те моменты, когда смотрел на свое отражение.

«Так нужно, – шептала мара. – Я тоже страдаю. Думаешь, нет? Но с тобой уже нет Шулера, а этот злодей хорошенько к тебе присматривается. Ты не вломишься к нему штурмом, и тебе не поможет преступный мир».

– Мне жаль эту глупую Басеньку, – отвечал он, но тогда мара убеждала его, что он подарил этой несчастной женщине лучшие минуты ее жизни. Она напоминала, что только рядом с Кутшебой женщина переставала бояться.

Страх сопровождал Басеньку везде, и не только ее. Все жители дома Буртовецких, который теперь превращался во дворец, постоянно беспокойно оглядывались, как будто за ними кто-то следил, хоть они никого не видели ни в комнатах, ни в коридорах. По многочисленным просьбам прислуги нанимались священники, экзорцисты, шаманы и даже маги, но никто из них не смог увидеть ни одного неупокоенного духа, хотя несколько душ было поймано.

Настоящий Буртовецкий приходил только к Кутшебе, и то только тогда, когда он находился вдали от дома. Он всё еще искал свое сердце и жаловался на отсутствие каких-либо успехов в этом деле.

– Почему ты просто не придешь туда с оружием и не перестреляешь всех, кто станет у тебя на пути? – ворчал он детским голосом, ковыряя в трупе полевой мыши пальцем, на котором красовался длинный черный ноготь, заканчивающийся острием.

– Потому что мне еще есть для чего жить.

Упырь съел сердце мыши, чтобы через минуту пренебрежительно фыркнуть и испустить трупные газы, показывая, что он думает о том, как Кутшеба судорожно держится за жизнь.

– И потому, что я хочу убить одного конкретного парня, а не дать себя застрелить, пытаясь добраться до него, – продолжил Кутшеба. – Ты не облегчаешь мне задачу, пугая всех в доме.

– Это не я! – запротестовал Буртовецкий. – Я не могу туда войти. Этот вор тел и жен всё продумал. К этому дому не подойдет ни один дух, даже упырь, даже если он является его полноправным владельцем. Войти могут лишь души, которые служат ему. Я порой вижу их издалека. Мелькают в доме, высматривают опасность. Охраняют его от таких, как я. А то, что пугают слуг, это никого не волнует. Они прячутся только тогда, когда должен прийти какой-нибудь священник. Мне это тоже не помогает, потому что дом охраняют в это время заклятия и руны. Эй, а может, ты бы сделал для меня там проход?

– Это не худшая из твоих идей. Я подумаю об этом.

Однако Кутшебе трудно было сосредоточиться на планах, когда он лежал рядом с дрожащей Басенькой, а она признавалась ему, что откладывает деньги с выплат для них двоих, для их будущей совместной жизни.

Возможно, в одно из таких мгновений ему в голову пришло, что ради блага этой девушки он должен умереть, когда сделает свое дело.