О чем знает ветер

– Ниав полюбила Ойсина и позвала его с собой. Она просила об одном – чтобы возлюбленный ей верил, и обещала сделать его счастливым, употребив для этого все свои силы.

– Странный способ на вопросы отвечать, Энн Галлахер, – перебил Майкл, впрочем, голос у него уже заметно смягчился. Вероятнее всего, причиной было мое владение языком. Действительно, разве может человек, столь гладко говорящий на языке ирландцев, служить Британской Короне? Дальше Майкл Коллинз слушал молча.

– Ниав принялась описывать свой мир, и Ойсин поверил, даром что Страна вечной юности не обозначена на картах, даром что она находится в принципиально другом измерении. Ойсин последовал за Ниав, ибо полюбил ее. Он оставил родину, отца, друзей и несколько лет почти не вспоминал о них, будучи несказанно счастлив с прекрасной принцессой Тир На н-Ог. А потом Ойсина одолела тоска. Перед его мысленным взором постоянно возникали зеленые луга и туманы Лох-Лейна. И Ойсин взмолился к своей супруге: «Отпусти меня домой, я только повидаюсь с близкими и вернусь». Ниав отлично знала, чему суждено случиться; знала она также, что предупреждать Ойсина бесполезно – он не поймет, пока сам не увидит.

На этих словах в горле у меня запершило, голос сорвался. Я закрыла глаза, посредством век отгородившись от пристального взгляда Томаса. Сейчас передохну, соберусь с силами – тогда и продолжу. Томас должен поверить; если же вера его исчезнет, то пусть я не зафиксирую момент исчезновения.

– Ниав отпустила Ойсина, сказавши так: «Вот тебе моя кобылица, имя ей – Лунная Тень; смотри же, оставайся в седле, что бы ни случилось. Ни в коем случае не спешивайся. Нельзя тебе касаться ирландской земли. И обещай, возлюбленный, что вернешься ко мне».

– Бедный Ойсин. Бедная Ниав, – прошептал Джо О'Рейли, отлично знавший, что будет дальше.

– Несколько дней и ночей скакал Ойсин, пока не достиг отчей земли. Но не мог он узнать ее, всё было ему ново. Родные и друзья умерли. Дома своего Ойсин вовсе не нашел. Люди, которых он встречал, говорили и выглядели непривычно. От крепостей остались руины, от доблестных воинов – прах. Потрясенный, Ойсин позабыл о наказе прекрасной Ниав – он спешился. И, едва нога его коснулась ирландской земли, цветущий юноша превратился в дряхлого старца, ибо в Тир На н-Ог время текло иначе, нежели в пределах Эйре. Кобылица умчалась, бросив Ойсина одного. Никогда не суждено было ему вернуться в Страну вечной юности, к своей Ниав. Ойсин стал слагать песни, из которых людям новых времен открылось, что происходят они от титанов и великих воителей.

– Меня всегда занимало, почему Ниав сама не отправилась в Эйре, не вернула Ойсина, – без тени усмешки произнес Майкл Коллинз, откинувшись на спинку стула могучим торсом и сцепив руки под затылком. – Наверно, дело было в возрасте. На что вечно юной красавице какой-то дряхлый старик?

– Cа́d atа́ а́ rа́ agat a Aine?[39] – спросил Томас по-ирландски.

Я подняла взгляд. Страшно было до тошноты, до потной липкости ладоней. «К чему пересказывать всем известную легенду? Каков подтекст?» – вот что хотел знать Томас.

– Есть вещи, в которые не поверишь, пока не испытаешь на себе. Поэтому мне понадобился образ Ойсина, – отвечала я.

Джо потер лоб.

– Может, на английский перейдем? Вы, я погляжу, по-ирландски как птицы поете, ну а я этого языка толком так и не освоил. Легенда – другое дело. Ее все ирландцы знают. Мне тоже надо в разговоре участвовать, Энн.

– Когда Майкл был совсем маленьким, отец[40] предрек ему великие дела во благо Ирландии. Примерно то же самое предрек и его дядя. Откуда они знали? – выдала я уже по-английски.

– A dara splе́achadh, – пробормотал Майкл, едва не продырявив меня своим прищуром. – Простая интуиция, второе зрение, если дословно с ирландского переводить. Говорят, в моем роду ясновидцы были. Сам я считаю, здесь отцовская гордость, не более того.

– Как же – не более! – возразил Томас. – Время показало, что твой отец не ошибся.

Джо закивал с неподдельной преданностью во взгляде, а я сказала:

– Я знаю, что и когда произойдет. Не требуйте от меня объяснений – они лишь смутят вас. Потому что в них невозможно поверить. Вы просто сочтете меня сумасшедшей, станете сторониться. Я уже клялась, что не представляю угрозы ни для вас лично, мистер Коллинз, ни для Ирландии. Придется поверить мне на слово. В дальнейшем я буду по мере сил сообщать о важных событиях; надеюсь, это поможет в борьбе за независимость и сохранит человеческие жизни. А насчет сегодняшнего пожара… я поняла, что он случится, за минуту до возгорания в гардеробной. Когда мистер Мёрфи провозгласил тост… у меня в голове… будто щелкнуло что-то. Я и о перемирии знала. Томас, скажи! Я ведь назвала тебе точную дату, когда еще всё было на воде вилами писано.

– Да, Энн предсказала перемирие, – подтвердил Томас, выдержав, впрочем, паузу.

– А теперь слушайте внимательно, мистер Коллинз. В октябре вы отправитесь в Лондон обсуждать договор между Ирландией и Великобританией. Мистер де Валера с вами не поедет. Договор будет подписан после изрядных усилий с вашей стороны, и в большинстве своем ирландский народ примет его. Народ – но не Имон де Валера со своим блоком. В знак протеста мистер де Валера и его приближенные выйдут из состава Дойла. Противостояние с британцами закончится. Отныне ирландцы будут убивать друг друга.

Стальные глаза Майкла были полны слез. Он стиснул и прижал к губам кулак. Когда я произнесла «убивать друг друга», Майкл с усилием встал, схватился за голову, будто от боли. Невыносимо было видеть отчаяние этого сильного и волевого, поистине выдающегося человека, настоящего лидера. И вдруг он дал выход эмоциям – в стену полетела чайная чашка вместе с блюдцем. Томас пододвинул Майклу и свою чашку, которую ждала та же печальная участь. За чашками последовало большое блюдо, где еще оставался кусочек пастушьего пирога. Теперь на полу, помимо осколков, валялись крошки от хрустящей картофельной корочки. Майкл шарил по кухне диким взглядом – выискивал, что бы еще расколотить, я же уставилась на пустой стул слева от себя. Нервная дрожь, начавшись в животе, давно распространилась и на ноги – помимо моей воли, они выбивали под столом чечетку. Вероятно, вздумай я в тот момент подняться, колени бы мои подкосились. Наконец Майкл выдохся, или нет – отчаяние трансформировалось в нем в другое чувство.

– Энн, что еще тебе известно? – произнес он твердым голосом.



26 августа 1921 г.

(продолжение)

Ни за что не поверил бы, если бы не видел собственными глазами и не слышал собственными ушами. Энн вступила в логово хищников – и укротила их, а чем? Пересказом мифа на чистейшем ирландском и информацией, которая, по моим представлениям, должна была стать для нее приговором, а не спасением.

Ирландия давно отреклась от язычества – иными словами, позабыла о своих корнях. Но в этой женщине – в Энн – течет кровь легендарных друидов! Таково мое твердое убеждение. Зеленые глаза, мурлыкающий тембр голоса, владение словом – с этим надо родиться. Энн не Графиня, о нет, она волшебница, только не из тех, что строят всяческие козни. Думаю, Мик почувствовал, что Энн исполнена добра, потому и поверил ей.

Мик задал Энн не меньше дюжины вопросов. Она отвечала не колеблясь, когда знала ответ; когда же не знала – так и говорила, причем без всяких запинок, заминок, бегающих глаз и прочего. Я наблюдал за нею. Я видел ее изумление, восхищение, гордость. Мика не интересовало, где была Энн все пять лет, как ее угораздило попасть в озеро; это мои вопросы. Мик хотел знать, воспрянет ли Ирландия, сдержит ли Ллойд Джордж обещания по Договору, навечно ли разделены северные и южные ирландские графства[41] и уберутся ли в конце концов британцы с нашего Изумрудного острова. Лишь когда Мик спросил, суждено или нет ему погибнуть в борьбе, Энн по-настоящему смутилась.

– Мистер Коллинз, вы покроете себя неувядаемой славой. Ирландия никогда не забудет вашего вклада в освободительную борьбу, – заговорила Энн, тщательно взвешивая каждое слово. – Вот всё, что я могу вам сообщить.

Полагаю, Мик ей не поверил, однако о своей судьбе больше не спрашивал. Не давил на Энн, за что я ему благодарен.

Когда наконец Мик и Джо удалились через черный ход и укатили (автомобиль всё время стоял на улице), Энн без сил упала грудью на стол и забилась в рыданиях. Не издавая ни единого звука, она плакала; ее плечи сотрясались так жалко, что я подчинился порыву утешить ее. Я хотел увести Энн из кухни, но она, едва поднявшись, покачнулась – ноги ее не держали. Тогда я подхватил Энн и на руках отнес в гостиную, сел с нею в кресло-качалку (миссис Клири, мой надежный караульный, случается, по моей просьбе просиживает в нем с вязаньем целые ночи).

Энн не сопротивлялась. Наоборот, приникла ко мне, свернулась у меня на коленях, как котенок. Она лишь не хотела глядеть мне в лицо. Долго елозила головой по моей груди, пока не устроилась, как ей было удобно. Я дышать боялся – вдруг спугну ее и она сбежит? Я сам чуть не сбежал. Энн продолжала плакать, моя рубашка скоро промокла от слез и холодила бы мне грудь, если бы не восхитительно-теплое дыхание Энн. Хотелось еще крепче стиснуть ее в объятиях, хотелось слиться с нею в одно. Я сдерживался. При свете камина я видел, как мои сдавленные вдохи и выдохи колеблют черный локон; я стиснул не объятия, а кулаки и пятками уперся в пол. Кресло, не рассчитанное на двойной вес, качалось под нами не резко, стучало по половицам глуше обычного. И так же, глуше, реже обычного, ухало мое сердце, твердило: ты-жив-вы-живы-вы-плоть-и-кровь. Свободной рукой я гладил Энн по спине, приноравливаясь к этому ритму. Мы оба молчали, но, без сомнения, между нашими телами имел место самый напряженный разговор.

Внезапно лязгнула оконная рама, и Энн замерла, впрочем, почти не шевельнувшись.

– Ничего страшного, это просто ветер, – прошептал я.

– О чем он хочет поведать? – прошептала Энн – хрипло после стольких слез. – Ветру все истории известны, Томас, все до единой.

– Вот ты мне и скажи, Энн.

– У меня была учительница, так вот она утверждала: художественная литература – это будущее. Документальная литература, хроники, мемуары и тому подобное, – это прошлое. Будущему можно придать любую форму. Прошлому нельзя.


– А порой, – добавил я, – в зависимости от того, кто рассказывает историю, будущее и прошлое становятся одним целым.

Сказавши так, я словно разрушил чары. Мне сделалось безразлично, где пропадала Энн в течение пяти лет, какие тайны хранила. Я одного хотел – чтобы она осталась со мной.

– Мое имя – Энн Галлахер. Я родилась за пределами Ирландии, но Ирландия всегда была частью меня.

Энн говорила – будто очередное стихотворение декламировала. Взгляд ее был устремлен на пламя камина, она оставалась в моих объятиях – и я опять, опять позволил ее голосу, ее дивному умению обращаться со словами увести меня из моей реальности. Энн рассказывала историю Ойсина и Ниав по-новому, или это были новые Ойсин и Ниав – не важно. Я уяснил главное: время не плоское и не линейное. Оно многослойно, и каждый слой проницаем для других слоев. Время движется по кругу, точнее, по спирали. Его циклы разворачиваются, поколение за поколением, всё в том же пространстве.

– Я родилась в Америке в 1970 году, – продолжала Энн. – Мой папа – Деклан Галлахер, нареченный в честь деда с отцовской стороны. Моя мама – Ханна Киф, уроженка ирландского графства Корк, – она поехала в Нью-Йорк на каникулы, встретила папу и больше не вернулась домой. Хотя… не знаю. Может, и вернулась. Может, родина забрала ее, когда оба – папа и мама – погибли. Они утонули, Томас. Катались на яхте, попали в шторм и… Я их почти не помню. Мне было шесть лет. Как Оэну сейчас.

– Ты родилась… в тысяча девятьсот СЕМИДЕСЯТОМ?

Энн не ответила. Не зачастила, не сбилась. Вопрос остался висеть в воздухе, я остался сходить с ума от противоречия между тем, что воспринимал мой разум, и тем, о чем кричало сердце.

Дальше – больше. Энн выдала вовсе уж ни с чем не сообразную фразу:

– Мы с Оэном поменялись местами. Раньше он обо мне заботился, учил меня и воспитывал. Теперь всё наоборот…

Энн замолчала, видимо, сама потрясенная. Я раскачивал кресло. На краю сознания мельтешила мысль: вот странно, я вроде двигаюсь, но остаюсь на месте. Разум мой напоминал теперь стаю рассорившихся птиц.

– Мой дедушка недавно умер. Он родился и вырос в Дромахэре, но покинул Ирландию совсем молодым, чтобы больше не возвращаться. Раньше я не понимала. Всё канючила: поедем да поедем. Теперь, кажется, начинаю понимать. Дедушка знал эту историю, которую мы с тобой, Томас, проживаем, знал, еще когда я и на свет не появилась. Не пускал меня в Ирландию и сам не ехал, потому что боялся.

– Как звали твоего дедушку?

Я эти слова еле выговорил – челюсти суеверным ужасом сковало.

– Его звали Оэн. Оэн Деклан Галлахер. У меня не было человека ближе и дороже.

Голос ее надломился, и я стал молиться, чтобы повествование из притчи сделалось исповедью, а еще лучше – чтобы Энн вообще замолкла, стала просто женщиной в объятиях мужчины, пленительной женщиной. Но нет: она с собой справилась, она продолжала с нарастающим волнением.

– Дедушка заставил меня поклясться, что я отвезу в Ирландию его прах и развею над озером Лох-Гилл. Так я и сделала. Приехала в Дромахэр, взяла лодку напрокат, развеяла прах. Но внезапно сгустился туман, и берега пропали из виду. Туман был ужасно густой, абсолютно белый – потусторонний какой-то, будто я умерла и сама этого не почувствовала. Вдруг из тумана выплыла баржа, в ней – трое мужчин. Я стала кричать, звать на помощь, но раздался выстрел, и я упала в воду.

– Не надо, Энн, – взмолился я: она наговорила достаточно. – Пожалуйста, замолчи!

Зарывшись лицом в ее волосы, я застонал, даром что хотел и пытался сдержаться. Ее сердце, подобно перепуганной пичужке, билось у моего солнечного сплетения, и даже восхитительная мягкость ее грудей не могла отвлечь меня от страха, который, вне всяких сомнений, чувствовала эта несчастная женщина. В известном смысле она мне не лгала – она явно верила каждому своему слову.

– И тут появился ты, Томас. Ты спас меня. Назвал по имени – и я откликнулась. Я думала, конец кошмару. А это было начало. Я угодила в тысяча девятьсот ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ год и не представляю, как вернуться домой.

Последнее слово Энн почти выкрикнула – и зарыдала.

Что мне оставалось? Только гладить ее волосы, да раскачивать кресло, да пытаться выкинуть из головы весь этот бред. Несколько минут я надеялся, что Энн рассмеется, скажет что-нибудь вроде: «Вон куда меня фантазия занесла!» Напрасно. Единственное, чего я добился, – немного унял нервное возбуждение Энн. Я это чувствовал по тому, как расслабились ее спинные мышцы. Мы оба молчали, каждый о своем.

– Раз я озеро пересекла, значит, обратной дороги нет, так ведь, Томас? – вдруг прошептала Энн. Посыл был яснее ясного. И я решил: хватит подыгрывать.

– Энн, я давным-давно не верю в фейри и прочее волшебство.

Голос меня самого напугал. Погребальный колокольный звон и тот, наверно, не так зловеще звучит.

Энн повернулась, чтобы глядеть мне в лицо, и до того она была хороша – черные кудри, будто нимб, – что я еле подавил порыв запустить пальцы в это чудесное, мягчайшее руно, и прильнуть ртом к этому алому, распухшему от рыданий рту. Пусть бы мои поцелуи стали противоядием от безумия и тоски, от сомнений и разочарований.

– Я вовсе не прошу тебя верить в волшебство.

– Разве?

Вышло резче, чем мне хотелось. Но как иначе было отстраниться от нее? Еще несколько секунд – и вотще будет лаять сторожевой пес моего сердца, и я не сдержу биения крови. Я поцелую Энн, а этого делать нельзя. После всего сказанного поцелуй станет преступлением с моей стороны, нарушением врачебной этики. Поддерживая Энн под локти, я поднялся. Она всё не отпускала мой взгляд, холодновато-зеленые глаза при свете камина казались почти золотыми.

– Фейри тут ни при чем, Томас. Попытайся поверить… в меня. Обещай, что попытаешься.

Я коснулся ее щеки. Не желая лгать, я не хотел и провоцировать Энн на дальнейшие болезненные фантазии. Впрочем, само мое молчание она сочла утвердительным ответом. Шепнула «Доброй ночи» и выскользнула из гостиной.

Энн сейчас в спальне наверху, а я только что закончил пересказывать события этого немыслимого вечера. Энн во всем призналась… но мне по-прежнему ничего не известно.

Т. С.





Глава 16

Том – Мозги-Набекрень