Одинокий пишущий человек

Всё остальное – тяжёлый труд, дни, максимально подчинённые работе, вывороченные суставы души, изуродованная личность, болезни… – это трюм твоей жизни, а ты сейчас наверху, под солнцем! Там ветер надувает паруса; ещё немного, и твой корабль, твоя новая книга выйдет из гавани и поплывёт к другим берегам!



Одинокий пишущий человек не властен над судьбой своих книг. Падают рабочие леса, и произведение начинает существовать в отсутствие автора. Это тексты, которые уже не принадлежат своему создателю – они улетают в те сферы, где разные руки и разные глаза могут владеть ими в разное время, что похоже на бег облаков в общепланетарном небе. Ещё можно вообразить такую огромную-огромную волчицу, которая рождает щенка, вылизывает, выкармливает и… отпускает его. Минует короткое время, и он уже не узнает свою мать.

Но у меня после окончания работы есть ещё кусочек тёплого личного счастья.





Не «ягоди́цы», а «я́годицы»




Мой личный лакомый ням-ням следует немедленно за выходом книги. В последние годы мои детища оживают дважды и существуют в двойной ипостаси: текстовой и звуковой. Я сама начитываю свои книги, и мне радостно думать, что голос автора как-то оберегает их, обогащает смыслом интонации, провожает в мир читательского внимания (отпугивая энтузиастов-чтецов, которые словно и существуют, чтобы губить любой текст на корню).

Те несколько дней, пока длится запись, – отдельная прекрасная жизнь внутри мира книги, внутри собственного голоса, внутри маленькой кабинки-студии, с наушниками на голове. Это счастливая усталость, сладостное изнеможение, исчерпывающий долг по отношению к собственному труду, ибо, в отличие от своей писательской доли, свою актёрскую суть я люблю – всегдашний удел любителя. Любопытно, что сама я никогда не слышала ни одной из начитанных мною книг. Мне странен мой голос, звучащий отдельно от меня, – как известно, любой голос «снаружи» звучит иначе, чем изнутри. Мне мой отделённый, вылетевший из меня голос кажется высоковатым, немного манерным и каким-то… пионерским. Но тут уж претензий предъявлять не к кому.

Зато у тебя полная возможность выговориться – буквально. Выговориться, напеть куплетик из второй главы, тот, что звучал у тебя в голове все три года, пока ты писала книгу. А вот сейчас – опа! – ты наконец его напоёшь и выкинешь этот мусор из башки. Ты поводишь руками, поднимаешь голос, кричишь – если в тексте стоят три восклицательных знака. Ты наконец-то кричишь – ведь бог знает, как эти читатели проговаривают внутри себя твой несравненный, твой гениальный текст, когда водят по странице своим равнодушным глазом! Более того: ты дирижируешь этой симфонией на разные голоса. Ты дирижируешь в самом прямом смысле – голосом, гибкостью интонации, пластикой звучания; твои руки взлетают, выплёскивают фразу, ладони плавают туда-сюда и посылают пассы одуревшему от этого мелькания звукооператору за стеклом кабины.

«Какой в тебе пропал дирижер-хоровик!» – говорит мне Боря Тараканов, главный дирижёр хора Московского метрополитена.

В этом замечательном трудовом-звуковом процессе есть одна досадная закавыка: мой продюсер и друг, литагент и ангел-хранитель Миша Литваков, человек мягкий и интеллигентный почти во всякое время года… кроме тех дней, пока идёт запись романа. Он сидит за стеклом студии, рядом со звукооператором, смотрит в текст с непроницаемым лицом и – как собака блох – выкусывает неправильные ударения. Нет, как говорят англичане, вы не хотите знать – насколько неправильно произносите слова родного языка, по которому в школе у вас была крепкая четвёрка. Ибо всё, что вы знали с детства о словах от любимой учительницы русского и литературы, всё, что почерпнули за годы чтения разных прекрасных книг – всё летит вверх тормашками во время записи. Во-первых, вас останавливают на взлёте фразы в самый волнующий момент, в середине любовной сцены.

«Стоп! – говорит Миша. – Перечитаем. Не «то́лика смысла», а «толи́ка смысла».

Возражать бесполезно. У него открыт долбаный словарь ударений, в котором всё направлено на то, чтобы сломать мелодику фразы, затоптать музыку слов, исказить смысл и вообще пустить на ветер весь роман, который я, как галерный раб… пять лет!!!

И так далее…

«Стоп! Не «ягоди́цы», а «я́годицы»…

Ну, произносила я это слово раза три в жизни. Но нам милее другое слово, круглое и румяное. Видела недавно детскую книжечку. Называется «У кого какая жопа?». Детская познавательная литература для ознакомительного чтения: «Торчат из жопы восемь рук, это кто у нас? Паук! В жопе ёжика иголки, чтоб его не съели волки». А ещё говорят, что Дина Рубина употребляет слишком много грубых слов.



«Миша, знаете что!!! Идите в… «я́годицы»!»



Начитывание текста новой книги, ещё волнующей тебя, ещё горячей, источающей запахи, излучающей краски и издающей звуки, – самой удачной твоей книги! – это вторая порция счастья после окончания работы. Это последняя порция счастья, которую ты пьёшь маленькими глотками, ты смакуешь его, обалдело приглохшая в своих наушниках…

Ты полна благодати, великодушия, лёгкой грусти прощания с книгой; ты легка, как божий одуванчик… Ибо скоро, скоро ты снимешь наушники и ухнешь в очередную пропасть, провалишься в глубокую яму тоски, в предрассветные терзания, в ужас и безнадёгу…

…короче: в обычную писательскую работу.





Безбрежный океан слов




Лев Николаевич Толстой говорил: «Колодезь должен наполниться». Он имел в виду ту изнуряющую сушь, которая следует после завершения книги. Колодезь должен наполниться: если слишком рано засесть за работу, будешь строчить вхолостую, и всё написанное можно потом выкидывать.

Накопление животворящего семени в искусстве – процесс интимный, физиологический…

У любого интенсивно работающего писателя есть, конечно, много заделов, куча всевозможных кусочков, огрызков, лоскутков да и почти готовых сюжетов. Можно сесть и накатать сборник рассказов, чтобы рука не ржавела. Но… Вспоминается известный физик, кажется Резерфорд, который, застав своего аспиранта в лаборатории в поздний час, спросил: «Что вы здесь делаете?» – «Я работаю, – ответил тот. – Я всегда работаю – утром, днём, вечером…» – «А думаете когда?» – спросил профессор.



Итак, ты поставлен на паузу. Ты подсознательно ощупываешь мир щупальцами своего воображения, осторожно спрашивая себя: хочется ли тебе малой формы? Хочется ли сказать что-то негромко, человеческим голосом, «без фанфар» и торжественных похорон героя? Не влезать на табуретку, чтобы увидеть горизонт и уходящие паруса далёкого фрегата, а просто лечь в траву ничком и смотреть на растущую перед твоим носом былинку клевера.

Кроме темы, писатель для следующей книги выбирает жанр, точнее, интонацию, ещё точнее: габариты будущей вещи. Так опытный водитель в крупной автомобильной фирме всегда знает, какую машину выбрать для поездки – согласно расстоянию и местности. Всё это разные задачи, разная работа для пальцев, для ума; писатель работает инструментами – иногда как часовщик, иногда как кузнец. От тематических габаритов, от жанровых задач следующей книги зависит набор инструментов и тот объём нервной энергии, который потребует работа. Нервной энергии, драгоценной магмы твоего существа, которая не восстанавливается.

Никогда.



Почему не оскудевает стремление писать?


В молодости человека сотрясают, подбрасывают и влекут куда-то гормоны; молодость – узкая, острая, головокружительная: ты идёшь по канату, балансируешь, не заглядывая вниз – там пропасть. Ты видишь только себя, живёшь своими желаниями, ближайшей целью, ближайшим шагом.

Писателю довольно трудно (если не глупо) вспоминать и формулировать какие-то свои установки сорокалетней давности – ведь нас, постоянно-неизменных, попросту не существует. Человек – это набор определённых генов, сонмище клеток, которые в своём ежеминутном развитии и превращении зависят от миллиона разных вещей. Так что все свои мысли и установки мы, писучий народ, выдаём, что называется, в реальном времени написания очередной вещи.

Да и не интересно мне выяснять собственное давнее мнение о чём бы то ни было. Можно просто почитать мои ранние рассказы и повести, чтобы понять, как я тогда думала и чувствовала. Молода была, задириста, глупа, думала быстро и решительно, устанавливала законы для себя и других, кого любила…



Со временем у тебя только и остаётся, что работа. Ну и семья, конечно. Но семья – это ты сама. Зато возникает гораздо более широкий обзор. Ты уже не на канате, ты обеими ногами стоишь на площадке, которую сама же утрамбовала, расхаживая по своей крошечной комнате взад-вперёд, обкатывая какую-нибудь мысль-преткновение.

Сейчас я просто не могу не работать: чем дольше живёшь, тем пронзительней и ярче видишь невероятную многогранность жизни. И не успеваешь перебегать с одной дорожки на другую – по каждой бежит воображение, жадно срывая по пути приметы и лица, слова и признания, запахи, звуки, сердечные спазмы счастья и тоски…

Ты бежишь всё быстрее, ибо в творчестве всё иначе, чем в жизни: в творчестве возраст – подспорье, огромный опыт и тренированный ум, вышколенный характер и отточенный стиль. Ты бежишь, с горечью понимая, что не так уж много времени у тебя осталось.

С годами у тебя остаётся такая малость: утренние часы, чашка кофе и твой письменный стол.

С годами у тебя накапливается целый мир: твои утренние часы, твоя чашка кофе, твой письменный стол… А ещё слова, безбрежный океан слов и безбрежный океан судеб.





Глава четвёртая

Его величество Читатель





Высшая мечта писателя: превратить читателя в зрителя.

В. Набоков



– Д.И., ваши книги расходятся большими тиражами, переведены на десятки языков. Вы когда-нибудь пытались понять природу литературного успеха? От чего зависят читательские предпочтения? И вообще – значит ли что-то для вас мнение рядового читателя? И бывало ли так, что мнение рядового читателя вас огорчало?

– А что такое – «рядовой читатель»? Не знаю, по-моему, его просто не существует. Я не люблю «ряд» ещё со времён единственного в моей жизни пионерлагеря, из которого бежала ночью босиком. Никакого «ряда» в литературе просто не бывает, а уж писателю, с его штучным ранжиром, совсем негоже выстраивать из читателей эти самые ряды. Наши читатели не на одной болванке шиты, не на одной колодке сбиты. Кстати, читатель более гибок и более многолик, чем писатель. У него заведомо шире спектр предпочтений. Талантливый читатель – тот идеальный Соавтор книги, о котором мы все мечтаем, – явление едва ли не более редкое, чем талантливый писатель.

Среди моих читателей встречаются замечательно тонкие и умные люди, письма которых меня трогают, порой до слёз. И есть просто не мои читатели. Мнение кого бы то ни было о том, что я пишу, – не обязательное условие для моего хорошего самочувствия. Я слишком уважаю разность людей для того, чтобы думать, что мои книги должны нравиться всем в обязательном порядке.





Забыть читателя




Что касается природы успеха, это вопрос не к автору.

Предмет любви никогда не в состоянии объяснить природу любви. Думаю, подобные вещи – привязанности и предпочтения в литературе – случаются как эпидемии или периоды солнечной активности. Когда-то русские читатели сходили с ума по Тургеневу, по Достоевскому, по Чехову. О буквальном обожествлении Толстого даже упоминать не будем: эпоха «толстовства» в России длилась достаточно долго.

Лет тридцать пять назад российское общество потрясла любовь к Сергею Довлатову. Все читали его запоем, всем нравилась его проза, в разговорах цитировались отдельные реплики из диалогов… Сегодня книги Довлатова выходят «нормальными» тиражами. Это не значит, что за прошедшие годы Довлатов померк, просто он занял своё место на некой умозрительной литературной полке, для многих оставаясь любимым писателем. Возможно, тут дело в некой загадочной алхимической формуле? или просто химической? Сейчас вполне интеллигентные люди употребляют подобные фразочки: «между нами возникла химия» или «а химии-то и не случилось». Я при этом сразу воображаю лабораторный кабинет в нашей школе, в целом музыкальной. Меня всегда пугал загадочный и ядоносный строй пробирок.

Словом, искренне надеюсь, что природу и формулу читательской, да и всякой иной, любви никто никогда не откроет.



В эпоху бешеного ускорения центрифуги, в которой крутится наш безумный мир, побеждает умение автора безраздельно овладевать читательским вниманием. Впрочем, это вообще «основной инстинкт» в отношениях читателя с книгой. Я и сама именно так выбираю книгу для просто-чтения: открываю любую страницу и, если в двух абзацах автор не захватил моего внимания, бросаю читать. Правда, моё внимание занимают не только сюжет, персонажи или авторский стиль. В том, как открывается тебе навстречу хорошая книга, есть некая мерцающая ревность; радужный павлиний хвост чужой творческой удачи.

Сердце замирает… и ты с головой погружаешься в наслаждение, отмечая совсем не то, зачем открывает незнакомую книгу читатель: не там улыбаясь, не там хохоча и совсем не там, где положено, всхлипывая от счастливой зависти.

Это профессия: опытный портной при первом же взгляде на фигуру клиента видит, какую должен сделать выкройку.

Вопрос о моём отношение к читателям присутствует чуть не в каждом интервью. Думаю, многие люди ревниво относятся к объекту читательского внимания. Обычно я отвечаю давно придуманной мною уважительной фразой. Не могу же я признаться, что, работая над книгой, совершенно не думаю о том впечатлении, какое она произведёт или не произведёт на кого бы то ни было. Приступая к новому замыслу, писатель просто обязан забыть о читателе. Да и некогда о нём думать, потому что перед тобой высоченной горой встаёт главное – художественные задачи, цель, которой подчинено всё: дальнобойная и нарастающая интрига, точность реакций того или иного персонажа, то самое станиславское «верю – не верю» в каждой детали повествования, в каждой сцене, монологе и диалоге… Ну и многое другое. Там у меня огромное хозяйство, только успевай поворачиваться – как на большой животноводческой ферме: и телят накорми, и коровам корм задай, и коней почисть, и ещё сорок дел до обеда. Так что фигуру такую – Читатель – в этом хозяйстве искать бессмысленно, да и опасно: любой читатель, особенно тот, который преданно любит твои книги, своим ожиданием в прихожей нового романа подспудно и невольно как бы диктует тебе жанр, героев, ритмы и интонацию давным-давно полюбившейся ему книги. «А помните, как Кордовин в «Белой голубке»…» – пишет он в письме… Или: «Когда Этингер бросается вслед за…»

Не надо скрежетать зубами. Не надо метать громы и молнии, грубить, иронизировать, отмахиваться; презрительно усмехаться и спускать с лестницы приличных людей.

Ваш преданный читатель так хочет, чтобы герой новой книги был похож на предыдущего! Он так волнуется, что вы подведёте, легкомысленно шмыгнёте в сторону, свернёте с пути, который он, преданный читатель, заранее вам предначертал – ещё с той древней повестушки в журнале «Юность»! Вот именно этот читатель, при всей моей признательности, при всем уважении к его мнению, литературному вкусу и проч., и проч. должен оставаться за кадром связанный и с кляпом во рту – пока идёт работа над новой книгой.

А когда она закончена, она уплывает от тебя, с годами становясь всё более размытым парусом на горизонте. Книга уплыла, и ты думаешь уже о другой, следующей книге, самой для тебя главной, ибо нет ничего прекраснее в воображении писателя, чем совершенный образ ненаписанной книги.