Одинокий пишущий человек

И вот тогда на твоём горизонте…





«Чему учит эта книга?!»




…в твоих дверях, в телефонной трубке, в квадратике твоего ежедневника возникает Читатель. Он возбуждён, он ждал твою книгу, он наконец прочитал её! Он покорён-возмущён-разочарован-очарован-ожидал чего-то другого, не ожидал от себя таких слёз…

В итоге он уверен, что в реальной жизни такого случиться просто не могло.

Это очень распространённая читательская реплика. Отвечать на неё – дело неблагодарное, ибо, если читатель не поверил в события книги, значит, либо его воображение буксует, либо мастерство писателя буксует. Говорить при этом, что «в жизни бывает всякое» или, что ещё хуже, уверять, что «история реальна», очень глупо. Я никогда этого не делаю. Художественной правде – высшему и, по сути, единственному мерилу искусства – нет никакого дела до того, что происходит в «реальной жизни».



Но главное, читатель задаёт свой самый убийственный вопрос: чему учит эта книга?

Тут нечему удивляться: целые поколения у нас выросли в убеждении, что искусство принадлежит народу и, следовательно, непременно должно учить этот самый народ чему-то дельному. Должно сгодиться на что-то. «Где же воспитательная роль литературы?» – спрашивает Читатель.

Это не новость. Ещё Флобер писал, что «публика жаждет трудов, которые льстят её иллюзиям». Думаю, и Гомеру доставалось от современников. В самом деле: чему, собственно, учит безнравственная «Одиссея» – шляться без дела по морям и островам?

Я встаю по стойке «смирно» и приступаю к своему эпистолярному оброку, ведь это тоже моя авторская обязанность. На издательском сленге подобные письменные дебаты с радетелями нравственности называются «обратной связью». Принимаясь отвечать, я, человек эмоциональный, вовлекаюсь в диспут о воспитательной роли литературы, доказывая, что ни искусство, ни бренная тушка самого писателя народу не принадлежат (скажите спасибо, что трезвый). Писатель, продолжаю я, объясняется при помощи художественных образов – это основа творчества; а вот когда творчество иссякает, тогда он принимается рассуждать и учить народ строгой морали.

Словом, я всегда забываю, что неосторожная переписка с Читателем может стать пожизненной.

«Согласна с вами, – пишу я вежливо, – что существует некое влияние литературы на мораль общества, но эта связь не прямая, а опосредованная, и даже если вы наводните магазины исключительно книжкой «Тимур и его команда», это не значит, что нашим подросткам немедленно и автоматически привьются навыки гуманизма. В истории человечества, – строчу я, – были созданы сотни тысяч прекрасных книг, и никого это не удержало от зла. Возможно, потому, что носители зла (а я абсолютно уверена, что среди людей встречаются как носители добра, так и их противоположности) – эти самые типы не читают хороших книг, а если и читают, то пропускают их мимо своей душонки. На свете, увы, существуют насилие, пошлость, ложь и изумительная мерзость, а также проклятая политика, с позволения которой в мире творятся ужасающие преступления. И никакая самая прекрасная литература ещё никогда не могла этому противостоять, не могла никого спасти или изменить…»

Раздухаришься так, накатаешь, как Чехов писал, «рубликов на тридцать», потеряешь рабочее утро, а заработаешь не рублики, а всплеск давления и заодно обвинение в высокомерии, высказанное, правда, не впрямую, а намёком, с поджатыми губами.

На эти намёки уж точно отвечать нельзя, а то увязнешь в разборках, всех оскорбишь и все оскорбят тебя. Слово за слово… Кончится тем, что ты навечно пропишешься в вязкой анонимной среде Личного Мнения Отдельных Читателей.



Нет, в социальных сетях писатель должен присутствовать неуловимой тенью или уже исключительно в бронзе; в крайнем случае, в картоне (имею в виду обложечный вариант). Ты – автор прозы, говорю я себе, а не Учитель и не можешь накормить толпы страждущих пятью хлебами. То есть книгами. Тут каждый сам себе рыщет пропитания в беспредельном и бездонном океане написанного. От… цепись от читателя, пусть плывёт себе дальше в океане литературы на «Летучем голландце».

Кроме того, тебя ждёт следующая работа.



Но Его величество Читатель жаждет высказаться по поводу моей последней книги, излиться в личном послании на адрес моего сайта. Он заметил неточности и натяжки в моём предыдущем письме, и вообще хотел бы поговорить по душам, продолжить мой роман рассказом о своей любимой тёте Евдокии Ивановне, которая в пятьдесят седьмом году, в Перми… Он, кстати, в мае приезжает в Иерусалим к племяннице и, если я не возражаю, хотел бы…

Но я возражаю.

Тем более что издательство уже призывает меня к высокому параду планет по книжным магазинам. Об этом ещё Пушкин писал: пока не требует поэта к священной жертве кто-то там… Издательство, вернее, те несколько человек, которые мною занимаются, – люди симпатичные. Они тоже, бедняги, исполняют свои обязанности: продать как можно больше моих книг. У них там тоже графики-кривые-продажи-в-третьем-квартале. Считается, что, если я приеду и совершу па-де-де по нескольким книжным магазинам Москвы и Питера, подписывая свои книги обеими руками, их удастся продать быстрее и больше, и, как следствие, скорее отправить книгу в допечатку – чтобы снова продать!

Этот круговорот в издательском мире, как мясорубка на винте, держится на обаянии писателя. Изволь понравиться! Книга книгой, но если ты будешь сидеть за столиком мешком картошки, надувая щёки и тягомотно-буквально отвечая на вопросы (что никому не интересно), то в следующий раз к тебе никто не явится. Точка. Нет, ты изволь поработать цирковым акробатом, побыть конферансье, фокусником; изволь выпустить из рукава пяток голубей, рассказать пяток анекдотов, объявить свою любовь и благодарность всему читательскому сообществу. Ты, конечно, называешься писателем, прозаиком (вот ещё элегантное звание!), но не забывай, ради бога, что, по сути, ты – разъездной торговец, в сущности – лоточник, которому необходимо продать свой товар.

На встречи с автором приходит Его величество Читатель во множественном числе, книги продаются весело, язык у меня подвешен ещё со школьных времён, вернее, с дошкольного детства (см. важную первую главу о благотворной роли вранья в жизни писателя). Но главное: рука моя набита на подписи так, что я смогла бы в кромешной тьме, на штормовой палубе или в бушующем пожаре подписать обеими руками книгу в разных направлениях (справа налево и слева направо), Петру-Семёнычу и Ефим-Абрамычу, а также матери их Ариадне Константиновне, с искренними пожеланиями.

Об этом надо сказать отдельно.





«Дорогому супругу с нежной любовью…»




До известной степени я представляю собой некое авторское чудо. Не по части художественности своих книг, а по части скорости их подписывания. Ведь если сегодня я выступаю в Краснодаре и тем же вечером должна вылетать в Питер, то, хочешь не хочешь, на подписании книг просто обязана уложиться в сорок минут, иначе на самолёт опоздаю.

А к моему столику в фойе тянется очередь из пятисот читателей (средняя наполняемость зала), и не факт, что, купив мою новую книгу, они не принесли из дому ещё пять старых моих книг – угораздило же меня их столько накатать!

Не хочу показаться неблагодарной: это замечательные минуты. По сути дела, это венец всей моей работы: вот она, моя книга, в руках моего Читателя. Он или она заплатил за неё изрядные деньги и хочет, чтобы автор её подписал. Более того: он готов продиктовать автору те несколько слов, которые следует – непременно! – начертать на титуле. И это святое его, читателя, право.



«Напишите, пожалуйста: «Костеньке, дорогому супругу, вспомни тот обрыв над Припятью, с пылающим солнцем над куполом церкви, и те слова, которые ты мне сказал сорок пять лет назад! А сегодня я говорю тебе…»


«Постойте, дорогая! – умоляюще восклицаю я. – Оглянитесь, какая за нами очередь. К тому же это он вам – дорогой супруг, а у меня есть собственный. Давайте я просто подпишу: «Константину – с наилучшими пожеланиями», а вы припишете всё, что захотите».

Дама обижается, но смиряется, а за ней уже рвётся следующий, и он тоже сейчас продиктует, что именно надо писать: «Любимой жене Наташеньке в день серебряной свадьбы, подумать только, как пролетели эти двадцать пять лет, как один день, хотя каждое утро я чувствую…»

«Наталье – добра и удачи!» – пишу я и протягиваю книгу: следующий!

Понимаю, что выгляжу сухарём, эгоисткой, высокомерной свиньёй. Увы… Успокаиваю совесть уже в самолёте, куда врываюсь в последнюю минуту, практически на взлёте… Ничего, говорю себе, я ещё хоть имена пишу, вот Губерман строчит всем: «С приветом!» – и точка.



Отдельного восхищённого упоминания заслуживают фанаты писателя, которые приезжают на его вечера из других городов.

Это редчайшая порода пернатых. Они прилетают, поселяются у друга-подруги и таскаются абсолютно по всем выступлениям данного автора, запланированным на ближайшие недели. Увидев одно и то же застывшее в пароксизме восторга лицо в двух подряд книжных магазинах, и непременно в первом ряду, ибо она (или он) пришли за два часа, чтобы занять место, ты внутренне морщишься: ещё бы, ведь тебе приходится менять программу и варьировать ответы на вопросы, чтобы не показаться попугаем с затверженными пятью фразами. И хотя ты не можешь поменять ни своей единственной биографии, ни мнения по разным вопросам, ты – во имя разнообразия! – напрягаешься, подыскиваешь другие слова, судорожно ищешь в памяти какие-то другие примеры… И уходишь со встречи взмыленная и злая до чёртиков.

В третий раз увидев всё те же чёрные брови и ярко накрашенные, растянутые в улыбке губы, ты думаешь, что сошла с ума: ведь не может читатель, даже и преданный, в третий раз слышать одно и то же, пусть даже и от любимого автора.

Когда же, выйдя на сцену в шестом за неделю книжном магазине, ты натыкаешься на всё то же, навечно застывшее в судороге счастья лицо, ты чувствуешь, что вот сейчас грохнешься в обморок.





Трубадур, менестрель, тётка с котомкой




И всё же подобные представительские наезды в столицу с проживанием в хорошем отеле, с издательским водителем, который всюду сопровождает тебя как вип-персону, не могут сравниться с полномасштабными, на свой страх и риск коммерческими зарубежными гастролями. Эта мягкая формулировка означает простое, огородно-сермяжное: срубить капусты на прокорм оглоедов. Когда Одинокий пишущий человек выходит в штормящее море во имя пропитания семьи, меркнут все звёзды на небе.

О зарубежные гастроли! О подвиги Великого Чёса! Это военные кампании с боевыми вылетами, с дозаправкой в воздухе, глубокой разведкой в тылах, долгими маршами, длинными перегонами со скаткой на плече; с тремя котомками, набитыми книгами на продажу, а каждая котомка весит килограммов под тридцать.

Это наступление по всем фронтам, выстроенное таким образом, чтобы утрамбовать тебя с твоими котомками в ячейки дней, экономя на всём…

Да, были люди в наше время… Двадцать семь выступлений по Германии за месяц! Тридцать пять выступлений по Америке! Вы пробовали когда-нибудь каждое утро и тридцать пять раз подряд подняться в самолёт, который (при небольшом расстоянии между городами) ничем не отличается от нашего «кукурузника» шестидесятых годов?

Помню, однажды мне попались заметки Марка Твена о его выступлениях по городам Америки. Очень смеялась! Для писателя ничего, ничего с тех пор не изменилось.



Когда в девяностые годы прошлого столетия русскоязычные граждане бывшего СССР рассыпались по пределам земным, катясь безостановочно в ритме голова-ноги-голова-ноги-голова-ноги, через какое-то время выяснилось, что даже и ушибив в этом обвале голову или задницу, они продолжают оставаться интеллигентными людьми. Они хотят существовать в стихии той культуры, в которой выросли и сформировались. Они хотят слушать бардовскую песню, читать русские книги и встречаться с писателями.

Поначалу довольно долго, пока эти преданные оруженосцы русской культуры прорастали в новое общество, всё происходило на уровне «квартирников»; но со временем, основавшись и утрамбовавшись, продвигаясь по иностранной жизни вперёд и нередко даже вверх, организаторы таких вот встреч принялись устраивать вечера в разных вполне настоящих залах, арендуя то школы, то помещения клубов-церквей-синагог. Однажды в Сан-Диего мне пришлось выступать в Зале собраний Великой масонской ложи. Видимо, несмотря на всемирный заговор, её учредители испытывали материальные затруднения – если решили подзаработать на русских пенсионерах. Это был узкий полутёмный зал с рядом старинных резных кресел, с портретами заслуженных вольных каменщиков данной Шотландской, если не ошибаюсь, масонской ложи, – которую, надеюсь, после моего выступления переименовали в «жидомасонскую».





Мой первый приезд в Америку




Это была совершенная авантюра. От отчаяния. Год то ли девяносто четвёртый, то ли девяносто пятый. Всем плохо, всех тошнит. Кажется, наступил момент, когда нам нечем было оплатить счета – электричество, газ, что там ещё из благ цивилизации. Губерман сказал: «Лети в Америку, старуха, тебе всё равно нечего терять. На билет одолжу, наводки дам… Делай ноги!»

Мне обещали два выступления в Бруклине, один концерт на Брайтоне и где-то ещё, где кучковался клуб русских пенсов на богатых дотациях. Этот самый клуб обещал мне сто пятьдесят долларов за концерт, который они устроили в гулком спортивном зале ближайшей паблик скул. Весь зал, размером примерно с лётное поле, был тесно заставлен стульями, все стулья заняты пенсионерами. По-моему, было там тысяч пять человек, как на футболе. У меня, конечно, был микрофон – гулкий, издающий скрежет, – он звучал с тройным эхом, как объявления на вокзале. А в публике не затихая шла интенсивная общественная жизнь.

«Фима! – кричала куда-то в сторону двери полная дама из первого ряда, – идите сюда, я заняла вам место!» – «Тихо! Вы мешаете!» – кричали ей. «Это вы мне мешаете. Фима, сюда, сюда. Я заняла!» – «Тихо! Вы что, не видите, она начала читать!» – «Большое дело! Так она ещё раз начнёт…»



Там, в памятном спортзале у меня состоялась очень неспортивная схватка за гонорар с бойкой пожилой тёткой-организатором, которая после этого адского представления (долго мне снился этот кошмар) воровским движением сунула конвертик в карман моего пиджака, попутно снимая с лацканов невидимые ворсинки и пылинки.

«Подожди! – велел мой друг, тот, что договорился о выступлении и сопровождал меня на аутодафе. – Пересчитай деньги».

«Ты с ума сошёл?! – прошипела я. – Как я могу оскорбить человека подозрением…»

«Пересчитай, говорю!»

Я открыла конверт. Там лежали семьдесят долларов.

«У меня больше нету, нету! – закричала тётка, пятясь от нас и мельтеша руками. – Мои пенсионеры не в состоянии платить миллионы за билет! Я не знала, что писатели такие рвачи! Ну хорошо, я могу доплатить ящиком кошерного вина…»

«Платите! – играя желваками, процедил мой друг. – Тащите ваше кошерное говно».

Чернокожий сотрудник заведения был послан в кладовку, и мы загрузили наш трофей в багажник машины – ящик был полон самолётными бутылочками сладкого субботнего вина.