Одинокий пишущий человек

«Ты будешь это пить?» – усомнилась я.

«Буду, – ответил мой друг. – Мне абсолютно всё равно, что пить».



«А сколько человек пришло к тебе на Брайтоне?» – поинтересовался Губерман после моего возвращения в Иерусалим.

«Человек семнадцать…»

«Старуха, это успех! – сказал Игорь. – На меня там в первый раз явилось человек девять».





«Возьмёмся за руки, друзья…»




Да, заработки бродячего менестреля в те времена были весьма скромны, чтобы не сказать, ничтожны; билеты на концерт – дешёвыми, а накладные расходы на дорогу-постой – серьёзными. И потому организаторы подобных коммерческих концертов да и сами артисты-писатели-барды, голь перекатная, старались всячески уравновесить дебет-кредит. Какие там отели! Ночёвки-привалы обеспечивала, как правило, принимающая сторона.

Заводят тебя в съёмную квартирку где-нибудь в Нью-Джерси, в Гамбурге или в Амстердаме, предлагают скоренько помыться и перекусить чем бог послал – в окопе как в окопе. «А ночевать вы будете здесь, Диночка, – говорят ласково. – Мы тут обустроили кладовку, вот топчан сюда влез, слава богу. Дверь закрывать не стоит, она все равно не закрывается, да и вам чем-то дышать нужно… У нас здесь до вас Никитины спали и Мищуки – валетом. И Юлий Черсаныч… А на прошлой неделе здесь спал Игорь Миронович Губерман.

«Старуха, – сказал мне как-то Игорь на заре артистической нашей деятельности, – мы с тобой всегда спим в одной постели, но в разное время».



Вот как долгие годы выглядели мои гастроли.

Я прилетаю в новый, неизвестный мне город на рассвете (самый неудобный, потому как, ясен пень, самый дешёвый рейс), промаявшись с пересадками полтора дня. Тем же вечером у меня – первое выступление, и потому я мечтаю только об одном: лечь плашмя на манер покойника и смежить усталые вежды. Встречают меня милые люди, организаторы концерта; они симпатяги и бессребреники, но своя заветная маржа у них имеется: пообщаться с писателем.

«Сейчас мы, не заезжая домой, поедем смотреть на наш водопад!» – радостно сообщают мне.

«А нельзя ли где-нибудь… на диванчик… на топчанчик…»

Мне не нужны шикарные апартаменты, не нужна королевская кровать с резными столбами и пологом от москитов. Чёрт с ними, с москитами, я их никогда не интересовала. Я готова лечь на лавку, на скамеечку, на три составленных стула, на плетёный коврик у двери. Это правда: мне совершенно всё равно, где приклонить голову – этим качеством, кстати, я наградила Айю, героиню моей трилогии «Русская канарейка». Единственное, что я ненавижу в жизни, это «достопримечательности»: водопады, например.

«Нельзя ли мне сначала поспать?» – робко спрашиваю я. Но милые люди уверяют, что такого водопада я ни в жисть не видала, и мы на минуточку… только глянуть, ибо в 1875 году демократ такой-то… или республиканец сякой-то упал в данный водопад и остался совершенно невредимым. И даже, кажется, сухим.

Мы едем на водопад, потом едем обедать, потому что ко мне есть пара вопросов у родителей тех милых людей, что меня принимают: например, не знала ли я Ирину Соломоновну Тимофеенко, их соседку, – она тоже родилась в Ташкенте? Ирина Соломоновна тоже присутствует на обеде и через каждое слово вставляет воспоминания – помню ли я, как узбеки возили дыни на такой повозке, называлась «арба»? И по-прежнему ли так чиста в арыках вода, чтобы ею умываться? Ах да, вы родились несколько позже…

Держусь я только на кофе. И вот уже подступает время концерта, уже некогда спать – два отделения, между прочим, с непременным подписыванием книг после заслуженных аплодисментов (как это происходит, я описала выше).

Я строчу с закрытыми глазами: «Наталье… Светлане… Михаилу… Сергею… с наилучшими… с искренними… с тёплым приветом!» – мечтая просто свалиться на пол и уснуть.

Наконец, где-то в половине одиннадцатого вечера, после целого дня прогулок-общений-концертов и тринадцати чашек кофе меня везут туда, где вожделенно брезжит диванчик-топчанчик-чуланчик-скамеечка! Или три составленных стула. Или плетёный коврик у двери!

«Диныльинишна, – говорят мне с загадочной улыбкой. – Вы не против, что мы собрали небольшую компанию наших, буквально на полчаса?»

«Что вы, что вы, – как и положено воспитанному человеку, отвечаю я, мысленно скрежеща зубами, – как я могу возражать, это, в конце концов, ваш дом».

Да, это их дом, и в большой комнате уже накрыт длинный стол, а по углам стоят и лежат штук восемь гитар, из чего я заключаю, что здесь собрался весь местный клуб авторской песни. Значит, будут песни…

Тут ещё надо знать мою тщательно скрываемую тайну: по жизни приятельствуя со многими бардами, я терпеть не могу авторские песни, вернее, не сами песни – они бывают прекрасны, – а весь этот стиль и общность как образ бытия. Неизвестно, откуда эта неприязнь, тем более что я сама, когда мою посуду, люблю напевать что-нибудь этакое: «Зае-езжий музыка-ант…целу-уется с трубо-ою…»

Значит, они будут петь по очереди, как у костра, понимаю я в ужасе. А у меня завтра в семь утра самолёт в Хьюстон. Ничего, посижу пять минут, потом поднимусь и скажу… извинюсь… покину…

Всё моё существо, не спавшее двое суток, мечтает только об одном: о горизонтали. Если б мне дали прикорнуть тут на коврике возле двери… или вон в том кресле у окна, я и под хор Пятницкого могла бы уснуть. Но нет! Они берут гитары и заводят по кругу своё возьмёмся за руки…

Через полчаса я вежливо вклиниваюсь в паузу, поднимаюсь и начинаю бормотать что-то о раннем самолёте, извиняюсь, говорю, что было фантастически приятно… замечательные песни… но вынуждена покинуть…

Не тут-то было! Оказывается, уложить меня собирались именно в этой самой комнате. А потому… Вот ещё Андрюха нам – свою коронную, Диныльиниш…

Я падаю на стул и прошу принести мне чашечку кофе, если вас не затруднит.

Наконец в три часа ночи барды медленно и неохотно уносят свои гитары, а я валюсь на диванчик в полном беспамятстве и полном обмундировании. На марше как на марше. А через полтора часа меня будят: надо ехать в аэропорт, у меня самолёт в Хьюстон, или в Даллас, или куда-то ещё к чёртовой бабушке.

У чёртовой бабушки всё повторяется с точностью до реплик. Меня встречают симпатичные люди и везут смотреть… арку через Потомак. Или местный Капитолий, или озеро, в которое в 1776 году упал президент или депутат конгресса, и при этом не пострадал и даже остался сухим. На мой вопрос – нельзя ли меня… на диванчик, на топчанчик, в креслице, на три стула… три ночи не спала… чашечку кофе, – мне с воодушевлением обещают, что – конечно, конечно, но не посмотреть нашу арку – настоящее преступление!

Далее всё повторяется вплоть до последней гитары. И на рассвете, в четыре тридцать меня тормошат, чтобы везти в аэропорт и посадить на самолёт до Рочестера. Кстати, в Рочестере огромный клуб авторской песни, доверительно сообщают мне.

И вот тут самое время признаться этим людям в благодарной к ним любви. Этим людям, энтузиастам, которым «всё надо», которые едут в ночь встречать-провожать всю эту странствующую шоблу, всех этих бардов-менестрелей-писателей в поисках десятки. Кто возит их, кормит, укладывает спать на диванчик-топчанчик в чуланчик, сам ещё одурелый от прыжка в эмиграцию, сам ещё на скудном пособии, в полной неизвестности – что будет дальше.


В те далёкие девяностые, на исходе двадцатого века, мы – в России, в Израиле, в разных городах Европы, – никчёмные, со своими стихами и прозой, со своими гитарами… просто подохли бы с голоду без таких вот энтузиастов.

Ибо время такое было – тяжёлое для всех порядочных людей. Ибо за свою повесть «Во вратах Твоих», ставшую финалистом Букеровской премии, я в «Новом мире» гонорару получила тринадцать долларов. Да, время было такое. Так что низкий поклон тем, кто, взявшись за руки, не дал пропасть поодиночке всем нам, свободным от денег художникам.





«Зачем вы его убили?!»




Нравится ли мне общаться с читателями? Вообще-то по характеру я человек ужасно замкнутый. Заметив на улице знакомое лицо, могу незаметно перейти на другую сторону или нырнуть в подворотню. Однажды улизнула от собственного мужа. Я не шучу. Просто обдумывала нечто важное в сюжете, а с мужем мы завтракали час назад, о чём-то болтали… Ну и хватит! К чему ещё терять минут пять, сбиваться с мысли? Лучше всего я себя чувствую, когда все, включая семью, оставляют меня в покое. Моя видимая компанейская лёгкость в общении – не более чем врождённый артистизм и элементарное уважение к собеседнику.

Где-то я уже писала о том, как учила меня выходить на публику известный советский театровед Инна Люциановна Вишневская. Повторяться не буду, скажу только, что она советовала сразу наваливаться на бедных слушателей как удав на кролика.

Понятно, что своих читателей и слушателей я за кроликов не держу, да и трудно представить в таком зале, как московский «Меридиан» или Питерский «ДК Ленсовета» подобную прорву кроликов. Однако на собственной шкуре знаю: не захватишь внимания в первые минуты – пиши пропало: никакими шутками его не реанимируешь. Как говорит мой друг, артист театра «Гешер» Евгений Терлецкий: «Из-за занавеса ты должна выкатываться колесом – образно, конечно, говоря». Ну, колесо в моём исполнении с каждым годом представить всё труднее, и не только мне. Однако в этом образе есть некая суровая правда.



Для меня выход на публику – всегда работа, всегда – усилие; порой – значительное усилие. Ведь аудитории бывают разными.

По этому поводу вспоминаю мамины рассказы. А мама была педагогом с огромным стажем и опытом. «Группа людей, собранных в одном помещении, – говорила она, – это всегда неожиданный пасьянс, всегда – лотерея. Возьмём девятый «А» – там у меня подобрались головастые ответственные ребята, уроки учат, отвечают толково, конспектируют как заведённые… Но такая тягомотина, такие все скучняги – еле дожидаюсь звонка. А девятый «Б»? Все троечники, у половины нет тетрадей, другая половина списывает у соседа. А начинаю рассказывать – у них глаза горят, вопросы задают по делу, юморные такие, живые. После звонка обступают меня, не дают уйти. Я после них всегда без чая остаюсь на переменке».



Да, каждая аудитория – свой расклад, это вам любой артист скажет. В иной зал выходишь и работаешь, будто в ватную стену ломишься. В другом зале – после двух-трёх первых фраз идёт такая встречная волна – улыбки, понимающие глаза, смех в нужных местах, тишина в других соответствующих местах. И главное, никакой усталости после концерта. Ты с наслаждением вбираешь в себя, впитываешь излучение любви и признательности, которое идёт к тебе из зала.



Писатели по-разному определяют границы своей известности. Для кого-то важно внимание критиков, кто-то коллекционирует литературные премии, кого-то волнуют тиражи его книг, кто-то гордится количеством переводов на иностранные языки.

Я бы душой покривила, да и самим взглядом на жизнь и своё ремесло, если бы стала доказывать, что меня не трогает вопрос моей известности. Просто больше, чем тиражи, литературные премии и количество иностранных языков, на которые переведены мои книги, меня радуют читательское внимание и записки из зала. О каких-то перлах в своей коллекции записок-признаний-обличений-воплей любви и возмущения я уже где-то писала. Любимая записка, которую прислали мне из зала в Екатеринбурге – после выхода в свет романа «Белая голубка Кордовы» – была: «Какая же вы сволочь, Дина Ильинична! Зачем вы его убили?!!» Это самое дорогое сердцу автора признание в любви к его герою – свидетельство того, что мираж, химера, рождённая моим воображением, облекшись в плоть, стала совершенно живой – для данного читателя. Живой настолько, что внутренне он вопит и оплакивает гибель героя и не может с ней смириться. Иными словами: «Перепишите концовку!»





Профессия: читатель




Само собой, у меня есть литературные агенты, работающие с зарубежными издательствами. И время от времени я подписываю договор на перевод одной из моих книг на какой-нибудь язык: английский или польский, албанский или китайский, венгерский, французский, турецкий, итальянский или греческий.

Честно говоря, я мало задумываюсь о переводах – эти книги уже не родные, а как бы… двоюродные. Но – привычка и обязательность! – всегда вступаю в переписку с переводчиками, отвечаю на вопросы, разъясняю, что означает то или иное слово в данном контексте, растолковываю, что такое «земе́ля» и почему это не то же самое, что «земля»; и почему жутковатое слово «спиногрыз» по отношению к ребёнку не означает ничего людоедского, а имеет вполне ласковую коннотацию. Что там дальше случается с этими книгами, как они раскупаются, нравятся кому-то или не очень – мало меня заботит.

Хотя…

В детстве и юности мы жадно глотали книги зарубежных авторов – возможно, потому, что попасть «в зарубеж» было нереально, а ещё потому, что в Советском Союзе «с раньшего времени» остались традиции перевода и целая когорта блестящих переводчиков с европейских, восточных и прочих языков. Много чего узнавали мы из этих книг, ибо все непонятные слова, обиход и знаки чужой жизни толковались сносками внизу страниц или в конце книги. Меня с детства приучали эти сноски не пропускать. У нас дома никогда не отрывали ребёнка от книги, никогда не считали чтение отдыхом. Мамина фраза: «Дурака не валяй, у тебя что, книжка закончилась?» – до сих пор звучит у меня в памяти.

Постижение мировой культуры через книги начинается в детстве и происходит исподволь и вроде бы не слишком явно – процесс кропотливый и захватывающий. Это тоже – образование, и отнюдь не менее серьёзное, чем учёба в каком-либо вузе. Мы с детства ныряли в океан мировой культуры – помните адаптированное переложение «Мифов и легенд Древней Греции»? Папа учил меня читать по этой книжке. Имена героев и богов с их удивительными приключениями и дикими выходками мы знали наперечёт, и в дальнейшем, встречая эти имена в любом контексте, в лекции, в серьёзной книге, мы уже знали, что за события и деяния с ними связаны. Это был слой культурного озона – может, поначалу скудный, но в нём всегда слаще дышалось. В юности по двум-трём фразам, обронённым в разговоре, мы узнавали своих.

И знали, хоть не без греха, из «Энеиды» два стиха. Ну, кто знал два стиха, а кто и больше… А выпендрёжники, вроде меня, заучивали сотни пословиц на латыни, чтобы в нужный момент небрежно ввинтить какую-нибудь «Квод лицет Йови нон лицет бови»… или «Омниа меа мекум порто»… И между прочим, со временем выяснилось, что это тоже, как ни смешно, – часть твоего культурного багажа.

Стоя в Эрмитаже перед «Данаей» Рембрандта, мы не просто рассматривали некрасивую голую тётку, мы знали – что за золотой дождь пролился на эту женщину. И когда встречали упоминание об «эдиповом комплексе», то не нуждались в объяснениях, откуда этот комплекс взялся и с чем его едят. Иными словами, мы просекали контекст – это был контекст мировой культуры, в котором обязан ориентироваться образованный человек.

Так воспитывается настоящий Читатель; так создаётся интеллектуальная элита любой страны. Интеллектуал-англичанин может не знать имён Гаршина, Кузмина или Мережковского, но непременно знает имена Чехова, Достоевского и Толстого. Так же как мы, не будучи специалистами в английской литературе, можем не знать каких-то имён писателей второго и третьего ряда, но уж имена Диккенса, Байрона, Шекспира, Киплинга, Джером К. Джерома… и проч., и проч., и проч., – будьте любезны, знаем, читали.

Все эти привычные с детства усилия по преодолению чуждого текста, по запоминанию названий улиц и районов неведомых городов и стран – благодарная и ничем не отменимая работа читателя. Не стоит её облегчать. Вспомните: впервые оказавшись в Париже, вы с упоением повторяли знакомые с детства названия: бульвар Капуцинов! Улица Вожирар! Набережная Орфевр! Елисейские Поля! – да мы просто выросли на этих улицах и площадях, выстраивая их в своём воображении. Мы гуляли, мы мчались по ним то в карете, то на лошади, то на автомобиле! Мы знали каждый переулочек, описанный Бальзаком, Дюма, Золя, Мопассаном, Прустом… и прочими нарсежаками и сименонами…



Недавно в работе над испанским переводом моего романа «Синдром Петрушки» переводчица предложила заменить имена главных героев на испанские, уверяя, что так будет… удобнее испанскому читателю. Оказывается, имя «Петя» звучит по-испански как-то… не очень благозвучно. «А что, – спросила я, – и Настасья Филипповна в романе «Идиот» Достоевского в испанском переводе именуется какой-нибудь Кармен или Кончитой? И почему, читая культовый роман Маркеса «Сто лет одиночества», советские подростки мгновенно заучивали и свободно произносили неудобное для русского артикуляционного аппарата имя полковника Аурелиано Буэндиа, отнюдь не превращая его в более удобного полковника Александра Будина?

Потакать читательскому «удобству», приспосабливая иностранные имена и реалии к чтению на одной ноге и с айфоном в руке, – это путь в пропасть, в бульварную простоту подножного чтива. Пропасть эта без дна. И дело уже даже не в литературе, а в деградации самого нашего воображения, этого божественного подарка небес, которое мы с детства и всю жизнь обязаны тренировать. Именно мощное и быстрое воображение может понадобиться человечеству в самом ближайшем будущем для решения насущных и грозных проблем.





Размер имеет значение?